«… Папа, ты знаешь, как в Париже красиво? Жаль, что ты не смог на мой День Рождения приехать, но мне мама сказала, что ты сейчас очень занят, так что я совсем не обижаюсь! Мы с мамой уже через неделю поедем к бабушке Елене в Англию. Поцелуй за нас маленького Мирослава! А мы целуем тебя крепко-крепко!

Твой сын,

Мак»

27 мая 1888

Кормака словно парализовало: он открыл «Столичного Вестника» и сразу же увидел два портрета Мака — один обычный, второй весьма странный. «Близнецы атаковали порт».

Взгляд его бегал по странице, постоянно возвращался к заголовку, к портретам. «Мак Ротриер, 1883-1904». Руки его начали подрагивать. Спустя минут десять Кормак всё-таки закрыл газету и отложил её. Сам он встал и подошёл к высокой раме окна, выходящего в сад.

Вскоре послышались шаги. Кормак обернулся и увидел, как в кабинет зашла Клементина. Она быстро подошла к нему и молча отвесила весьма ощутимую пощёчину. Кормак потупил взор, и так они и простояли друг напротив друга некоторое время. Он всё же посмотрел Клементине в глаза: лицо её было будто непоколебимо серьёзным и грозным, но чем дольше Кормак смотрел ей в глаза, тем сильнее трескалась её эмоциональная плотина. В итоге она сама отвела взгляд и отошла к двум креслам, стоявшим напротив письменного стола Кормака. Ещё спустя минуту-две она утёрла влагу на лице и села в кресло. Кормак не отрывал от неё взгляда.

— Значит, ты не желал ничего слышать по поводу своего сына? Так может теперь хотя бы пожелаешь? — Клементина говорила негромко и чётко; голос её будто был способен закалять сталь. — И почему мы вообще должны узнавать такие новости из газеты твоего брата, а не лично?

Кормак вновь потупил взор. Он несколько раз делал решительный вдох, но замирал в нерешительности, и в итоге так ничего и не сказал.

— Будь так добр, хотя бы сейчас не оглядывайся на своих братьев и организуй похороны для сына. Большего мне от тебя не нужно.

Кормак посмотрел на Клементину. Она сидела в кресле со скрещенными на груди руками, и по ней видно было, что уходить она сейчас не собирается. Кормак вдохнул, выдохнул и взял телефонную трубку.

Десять минут ушло на пререкания с Феликсом. В итоге Кормак добился своего. Он в сердцах положил трубку обратно на подставки и заметил, как Клементина смотрит на него вопросительно.

— Я всё уладил. Теперь остаются только организационные вопросы. Сегодня же поеду в город по этому поводу.

Клементина поднялась на ноги.

— Благодарю вас, герцог. До встречи на похоронах, — холодно сказала она и размеренным шагом пошла прочь.

***

С похорон прошло две недели. Кормак лежит на диване перед камином в гостиной своего городского дома. Высокие окна зашторены, так что он даже не в курсе, что сейчас за окном всё так же пасмурно, как и всегда. Рука его свисает вниз, в руке он сжимает открытую бутылку чего-то горячительного — ему, впрочем, без разницы. Его домашний халат уже больше недели как не глажен. Щетина на лице всё множится. Когда тело затекает от лежания на диване, Кормак встаёт и идёт к себе в кабинет, садится за стол и раз за разом перебирает стопку писем. К своему же удивлению, он каждый раз находит для себя что-то новое — обычно в качественном вопросе.

Он плюхнулся в кресло и взял верхний конверт из стопки. Оттуда выпало само письмо и небольшая фотография, на которой были изображены женщина в тёмном элегантном платье и мальчик лет пяти со слегка взъерошенными волосами. Кормак застыл с фотографией в руках, словно парализованный, а затем стал немного содрогаться всем телом. Из глаз его текли слёзы и падали на стол, благо письма лежали дальше радиуса падения капель. Он всё смотрел на фотографию и стенания его только усиливались. А он будто был не в состоянии отпустить этот жёсткий кусок бумаги, словно боялся, что вновь забудет про его существование.

На обратной стороне фотографии стояла подпись: «Клементина и Мак в Париже, 27 мая 1888»

***

Не то, чтобы кто-то в широких кругах нынешних дворян особенно огорчился вестью о скоропостижной смерти давно бывшего аристократа. И уж точно никто не огорчился до такой степени, чтобы омрачаться аж во время празднования Нового Года — всё-таки прошёл почти месяц, бывали события и поважнее, мягко говоря. Никто почти не огорчился, кроме четы Кормака.

Во Дворец он прибыл один. Клементина вместе с остальными временно перебралась в город до окончания года, но остановилась у своей родни, у Анненских. Дети порой навещали отца в его городском доме, рассказывали, как дела у них самих и как дела у матери. Кормак их слушал с большим интересом, чем бывало раньше, и в целом смягчился характером почти до неузнаваемости. Сыновья приходили реже дочерей, но тем не менее приходили. Дети звали Кормака навестить их, но он отказывался, ссылаясь на то, что ему у Анненских не рады. Отчасти он был прав.

Посему он и прибыл в Зимний Дворец на роскошный новогодний бал в одиночестве. Завидев скопление из семейств своих братьев, он едва заметно поёжился, но всё же подошёл поздороваться, после чего сразу же отошёл подальше, в чуть разреженное от людей пространство, по пути захватив бокал шампанского. Однако вскоре к нему подошёл уже явно седеющий мужчина с аккуратной недлинной бородой. Был он чуть ниже ростом самого Кормака.

— Сэр Кормак! Рад вас видеть! Я уж было подумал, что вас сегодня не будет.

— Кирилл Олегович, и я рад вас видеть! Но я же просил вас не называть меня сэром, — Кормак улыбнулся и пожал протянутую руку князя Октябрьского.

— Прошу простить меня, привычка! Быть может, нам стоит почаще видеться, чтобы я, наконец, привык величать вас так, как вам больше подходит, — разулыбался Октябрьский, отчего морщин на лице его прибавилось. — Вам бы на людях больше появляться, быть может, и быстрее в себя придёте… Как вы вообще, друг мой? — чуть тише спросил Октябрьский своим мягким, почти бархатным голосом.

— Я.… сейчас получше, спасибо. Дети меня навещают довольно часто, за что я им безмерно благодарен, — Кормак потупил взор.

— А что же Клементина Александровна? На похоронах, помнится мне, вы не были с ней порознь.

— Да, тогда мы были не порознь, но только внешне. Как только эта ужасная весть обрушилась на нас, Клементина почти сразу ушла в себя. Точнее, перестала общаться конкретно со мной. Но я ни в коем случае не виню её, она полностью права в данном случае. Да что уж тут! Если бы я сам мог с собой не общаться… — Кормак, до того малыми глотками попивавший шампанское, посмотрел на бокал и мигом осушил его. Октябрьский постоял немного, затем тяжело вздохнул и похлопал собеседника по плечу.

— Ну же, друг мой любезный, не стоит. Прошло ещё мало времени, посему и боль до сих пор сильна. По правде сказать, боль-то никуда и не уйдёт, лишь притупится со временем, но вы непременно сможете почувствовать что-то ещё, кроме неё. В конце концов, жизнь продолжается, как ни крути. И мы медленно, шаг за шагом будто учимся ходить заново. Чувствовать заново, теперь даже по-новому. Шрамы ноют, но напоминают нам о том, что мы всё ещё живы, и что это мы несём память об ушедших… Я уверен, что вы справитесь, что преодолеете этот ужасный кризис. А пока что попрошу вас лишь об одном: не губите себя, ради Бога. Всё-таки, живым и здоровым вы способны сделать много больше хорошего, чем в противном случае. Вдобавок ко всему, если не обретёте мир с самим собой до того, как настанет ваш черёд уходить, то будучи на том свете что-то изменить уже не получится, — голос Октябрьского стал ещё мягче прежнего.

После недолгого молчания Кормак всё же подал голос.

— Спасибо вам за тёплые слова, Кирилл Олегович. Вы всегда так добры ко мне. Признаюсь, я даже не ожидал, что вы появитесь на похоронах Мака, но вы меня приятно удивили! Хотя в тот момент я, к сожалению, был не в состоянии выразить словами, как я благодарен, что вы пришли, несмотря на неоднозначность такого события для аристократов.

— Вне зависимости от того, кем был ваш сын, он всё-таки был вашим сыном. Мне знакома горечь утраты любимого человека, но потерять своё дитя… Не уверен вообще, смог бы я вынести такое горе.

Они простояли молча около минуты, после чего Кормак нарушил молчание.

— Кстати, как Альберт поживает, всё ли у него хорошо?

— Слава Богу, у него всё в порядке. Сейчас он уехал в Париж. Говорит, Петербург в последнее время стал его сильно тяготить.

— Да, порой этот город давит так, будто небеса упали на плечи… Ах, простите меня за такие неуместные эпитеты! — Кормак слегка улыбнулся и принял извиняющееся выражение лица. Кирилл Олегович улыбнулся в ответ.

Кормак совсем не танцевал в тот вечер. Иногда он украдкой наблюдал слегка за Клементиной, когда получалось, но та большую часть времени была вместе с со своей роднёй и закрыта от взора Кормака другими присутствовавшими на бале. С Октябрьским Кормак общался ещё довольно долго, чуть ли не до конца своего прибывания на торжестве.

Они обсуждали всякое. Чем дольше они общались, тем раскрепощённее двигался Кормак, хотя и стоял, по сути, на одном месте. Он уже не был похож на того, кто ещё вчера выпил несколько (много) бутылок горячительных напитков, лёжа на диване в гостиной, сидя за столом в кабинете, валяясь на ковре в спальне, развалившись на полу в коридоре. И что самое заметное — Кормак, наконец, улыбался. Возможно, на тот момент он ещё сам не осознал, что делал это искренне.

Как только он вернулся в свои пустые тёмные скорбные хоромы, тоска вновь проявила себя на его ежедневно стареющем лице.

***

На следующее утро Кормак спросонья как обычно потянулся за бутылкой рядом со своим ситуативным лежбищем. Но бутылки поблизости не оказалось. Лицо его выразило негодование, но тут же разъяснилось. Он осмотрел себя: на нём был надет его вчерашний костюм. Даже туфли не снял. Из нагрудного кармашка пиджака торчал мятый листок бумаги. Кормак достал его и развернул. Написано было корявенько, но он разобрал свой собственный почерк: «Хватит пить, Кормак». Он ведь даже лежал на своей кровати, а не на ковре перед ней.

В этот же день Кормак убрал основные следы своего пьянства по всему дому. Для всего остального он, наконец-таки, позвонил Анненским и позвал своих слуг обратно к себе в дом.

Последующий день обозначился первым в этом году походом в баню. Последний раз Кормак был там почти месяц назад. И теперь целую неделю ежедневно посещает это заведение. Обычно он приезжал утром, чтобы к обеду успеть вернуться домой и встретить детей. По прошествии этой недели Ротриеры вернулись в загородное имение, ну а Кормак, так ни разу и не поговоривший с Клементиной, остался в городском своём доме.

В последующие дни в баню он по-прежнему ходил, но с каждым днём проводил там всё меньше времени. А когда возвращался домой, всё чаще подходил к шкафу со спиртным, хотя пока не решался его открыть.

Числа двенадцатого, по завершении очередного банного посещения, уже на выходе он встретил Октябрьского. Тот, похоже, только пришёл.

— Кирилл Олегович? Не ожидал вас здесь увидеть! Думал, вы много дальше живёте, — угрюмость с лица Кормака сползла, уступив место добродушной улыбке.

— Кормак, вот так встреча! И впрямь не близко от дома, это верно, зато какое заведение! Ты тоже сюда ходишь, или так, разовая шалость? — улыбнулся в ответ Октябрьский.

— Да каждый день здесь появляюсь, но вас ни разу не встречал. Вы, должно быть, после обеда приезжаете?

— Так и есть. Сегодня, однако, пришлось пораньше приехать. И вот так сюрприз! Даже месяца не прошло, а мы уже встретились! Ну, не буду вас задерживать, друг мой.

Они обменялись рукопожатиями и улыбчиво распрощались.

Кормак решил дойти до дома пешим ходом. Однако без сомнения пожалел об этом позже. То и дело в поле его зрения попадали мизерные скопления людей, разгоняемые полицией. На вид теми людьми были либо рабочие, либо студенты. Кормак лишь ёжился, отворачивался и ускорял шаг.

Но на все такие скопления у полиции, видимо, пока рук не хватало, так что Кормак встретил ещё парочку подобных групп, прозябающих на улице под зимним ветром. Последний раз, когда Кормак соприкасался с повесткой дней насущных, был больше месяца назад. И лишь сейчас, ненадолго вынырнув из своего кокона страждущего, он узрел малую часть города так, будто впервые его видит. Как только нога его ступила за порог своего дома, он первым делом велел подать к его обеду вино, совсем не уточнив желаемые блюда.

Два дня подряд он провёл за наведением справок по текущей ситуации. Благо, он что-то да знает о внутренних политических механизмах, так что отделить зёрна от плевел в процессе изучения газет за последние полтора месяца ему особого труда не составило. Прислуга сначала успокоилась, увидев увлечённого хозяина в своём кабинете совершенно без бутылок со спиртным, но затем начала волноваться, кабы чего не вышло из такого яростного чтения и отрешённых прогулок по собственной резиденции.

Пятнадцатого числа Кормак всё же взял паузу и отправился отдохнуть в баню. По утрам обычно почти не бывает посетителей. К своему удивлению, подъехал он почти одновременно вместе с ещё одним экипажем. Из кареты вышел Октябрьский. Они, как и обычно тепло поприветствовали друг друга, разузнали о номерах своих парильных комнат, и разбрелись по своим «углам».

Примерно через полчаса Кормак постучал в комнату Октябрьского.

— Простите, что вторгаюсь к вам, Кирилл Олегович. Но я вдруг почувствовал потребность поделиться одной мыслью, — сказал Кормак, закрывая за собой дверь парильни.

— Что вы, Кормак, какое вторжение? Мне, признаюсь, скучновато одному, так что ваша компания как нельзя кстати! Прошу, присаживайтесь, — улыбнулся Октябрьский и похлопал по скамье рядом с собой.

— Благодарю.

— Так чем вы хотели поделиться? — Октябрьский по-деловому скрестил руки на голой груди.

— Строго между нами…

— Разумеется!

— Кхм, значит… Я на днях осознал кое-что. Точнее, увидел собственными глазами. Вы же видели, что творится на улицах? И это столица. Мне страшно представить, каковы дела обстоят в губерниях. А Сибирь? Сколько сил тратится на то, чтобы удерживать её в составе империи, но последние известия дают понять, что в итоге все попытки были тщетны! Но вы не поймите меня неправильно: я не сокрушаюсь по поводу творящегося безумия вокруг. Вернее, сокрушаюсь, но не только поэтому, да и повод этот не первичен. А сокрушаюсь я, в первую очередь, из-за того, что только сейчас я действительно хоть как-то осознал, что мой сын — мой мальчик, упокой Господь его душу — решил взять дело в свои руки и попытался хоть что-то изменить. А в это время я — я! — отвернулся от него! Его родной отец, казалось бы, нравственный проводник в этот странный мир, отвернулся от собственного дитя! Струсил перед младшим братом!.. Разве может мне быть прощение за такое?! — Кормак отвернулся и замолчал ненадолго, но вскоре продолжил. — Мало того, что отвернулся, так ещё это было и не раз, и даже не два! Так какой из меня родитель, если я защищать своё дитя рвусь только после его смерти?!

Он вновь замолчал. Октябрьский тоже не говорил ни слова, лишь грустно смотрел на Кормака, уставившегося в пол.

— Простите, я.… дал волю эмоциям. Я, пожалуй, пойду…

— Если бы я раньше взял дело в свои руки, то, быть может, Альберт не вырос таким заносчивым праздным негодяем. Но семейные традиции сделали своё дело: мои предки были строги со мной, никак это не объясняли, и будучи ещё живыми следили за тем, чтобы мой сын воспитывался в их традиции. А я, к своему же несчастью, отстранился от такого важнейшего в своей жизни дела. В итоге моя Жанетта не выдержала вторых родов, и ещё юный Альберт остался без моей поддержки перед лицом моих предков. «А кто я такой, чтобы идти против традиций?», твердил я себе тогда. А ведь всё, что требовалось в тот момент, это высказать им всё, что думаю насчёт воспитания моего же ребёнка, и вуаля! Глядишь, и не вырос бы Альберт таким, каким вырос… Как только я это осознал, так каждый день теперь думаю об этом. И ведь теперь я действительно не знаю, что могу изменить именно сейчас! Он совсем взрослый, со мной общается весьма редко… благо что вообще общается. Вы не подумайте только, что я сравниваю свою ситуацию с вашей, нет… Ваше горе несоизмеримо больше моего, тут и речи нет. Я лишь хочу сказать вам, что вы не одиноки.

Октябрьский положил свою ладонь на руку Кормака, что напряжённо застыл в позе, будто вот-вот сейчас встанет и пойдёт. При этом внимательно слушал своего более пожилого друга. Как только их руки соприкоснулись, Кормак, кажется, напрягся было ещё больше, и стал пристальнее всматриваться в грустно сочувствующее лицо Октябрьского. Спустя несколько долгих секунд такой зрительной встречи, Кормак подался вперёд к Октябрьскому и захватил его своими губами в глубокий поцелуй. Почти тут же единственные их одеяния в виде белых набедренных полотенец освободили их тела от своих объятий, и эти двое отдались друг другу.

***

Время близилось к полуночи. Вся прислуга в доме уже ушла спать. Тем временем Октябрьский лежал с Кормаком в обнимку в кровати последнего. То и дело они целовались, гладили друг друга. Но всё молча, в тусклых отсветах ночной улицы.

— Я подумал было, что мне теперь ничто не страшно. Но вот настала ночь, и мысли о неизбежном успехе моей идеи оставили после себя лишь неуловимые реликты в виде бездонных сомнений. Похоже, вся эта бравада была лишь пылью в глаза самому себе… — прошептал Кормак.

— Но что конкретно ты хотел сделать? — таким же шёпотом спросил Октябрьский спустя минуту тишины.

— Я думал… думал войти в число думских депутатов. Основать реальную оппозиционную коалицию. Показать Феликсу, что меня уже не сломать так просто. Но самое главное — сделать так, чтобы смерть Мака не оказалась напрасной.

Октябрьский встал с кровати и начал неторопливо одеваться. Кормак молча наблюдал за ним.

— У тебя получится. Тебе лишь нужна поддержка самых близких людей, — в темноте почти не видно было лица Октябрьского, но Кормаку показалось, что тот, как и обычно, мягко и ласково улыбнулся. — Могу я тебя попросить ещё об одном одолжении?

— Конечно.

— Помирись с Клементиной Александровной. Она твой самый главный союзник, как ни крути. И я совсем не про политику.

— Но она не послушает меня…

— Сейчас возможно и не послушает. Так что тебе придётся делать первые шаги самому. Однако я уверен, что как только она увидит твои действия, так и смягчится. Тогда уже можно будет идти на диалог. У тебя прекрасная жена, Кормак. Уверен, и семья такая же прекрасная. Так не дай горю разрушить эту красоту! Тем более, я уже вижу, что сам ты принял верное решение — осталось лишь ступить на путь его претворения в жизнь. Я поддержу тебя насколько хватит моих сил, можешь не сомневаться. Но кто я такой по сравнению с мощью семейных уз?

Октябрьский замолчал. В ночной тишине лишь было слышно, как он слегка сопит, всё ещё одеваясь.

— Спасибо тебе большое, Кирилл. Уверен, если бы не ты, то я бы уже погиб. Если не физически, так духовно.

Октябрьский приблизился и поцеловал Кормака в лоб.

— Пора спать уже. Тебе предстоит нелёгкий путь, посему лучше не пренебрегать здоровым сном. В конце концов, мы не молодеем.

Кормак взял его руку и поцеловал тыльную сторону ладони.

— Спокойной ночи.

— Сладких снов, Кормак.

Октябрьский тихо направился к двери, и шаги, еле слышные внутри спальни, в коридоре совсем стихли.