Амноэль, 27 дня месяца Созревания.

Запись в дневнике гр. де Олони.

Ах, как оказалось непросто. Ой, как худо вышло. Ну-с, по порядку: заставу миновали посредством трех ниобов в руку истертому питием демеру из пехотных. После прибыли в походный штаб и расстались еще с десятью славными серебрушками дабы без ожиданию аудиенировать к штандарт-командору. Ой-ой, сколько там люду всякого аудиенции ожидало. Все с ябедами, молениями, прошениями, подношениями. А ты этак мимо них гордо-благородно, как графине и подобает. 

Однако же славный воин, хоть в декольте глазом сверкнул да под локоток поддерживал чуточку выше, чем приличествовало бы – ну, да с нас после королевских приемов и поболе не убудет – ничем содействовать не в силах оказался. Дворян-де да студиозусов удерживает в Университетуме Белый Штандарт, коим начальствует… Матушка-Матисса, не оставь милостию, спаси, охрани, убереги кровиночку мою, слезы мои, надежду мою и последнюю отраду исстрадалого сердца.

Все ж-таки он. Граф Ридж-Лейм де Каро, эн-герцог Исс, Лорольский Кровопивец, Младоубивец и Железная Душа – вот кто во главе веркады объявился на погибель роду графов де Олони. Не обманула мерзавка де Нассе! Славное карьерование сделал закатный мальчишка. 

Матушка-Матисса-заступница! Ожерелье старинной работы о сорока семи изумрудах жертвую в чашу храма твоя. Вразуми – как быть? Как сына, как моего Нэйла ненаглядного из когтей неминуемой гибели извлечь? Молись, Таш! Молись, Броль! Молись и ты, верная моя камеристка, Олинорочка! К тебе взываем, Ма-туш-ка!

Матиссит маленький, седенький. Нос красен от любови к винам, щеки толстые от пристрастия к жирным закускам. Глаза так и бегают, а в рукавах густо-зеленых, веточками расшитых, ручки сухонькие изумруды перебирают. 

- Не страшися, дщерь Созидательницы. На всякого змея червячок сыщется. – с улыбкою рек священник, предъявляя четыре зуба. – Имеется скуполюбец и при сем супротивнике людовом.  Оному два хура серебряных полномерных весьма способствовали милованию обывателей, да горсть смарагдов с рубинами в глотку небезызвестного змея ушли, чем нрав змея умягчили. 

- Два хура? О, Крат! Да где ж их взять-то – два хура серебра?! Или, полагаете, де Олони богаче короля? Ну-с, браслет с лазуритами да перстни с разными каменьями своего мига в кофрет ждут. Но ежели ради подступления к веркеру два хура надобно, то худы дела мои. – и слезыньку пустить, и голову склонить. Слабая я дама, слабая да беспомощная. 

Сговорились о богатых подношениях монастырю Всех Страждущих в Горе. Самолично расписку начертала. Ох, муженек взовьется, как придется червленым узором  украшеную карету отдать. Это ничего, уломаем. В обмен отец Фой хур серебра в потребной посудине велел служке сей же час доставить господину аредеру Загну Лауту. Запомним. Имечко неблагородное, верно из простонародья аредер. Ужас, что в белом с офицерством! Самые подлые людишки чинами дарятся. Откуда в них великосердия ожидать? 

Наутро еще в постеле на постоялом дворе – слезы рекою.  Измучилась. Таш весь город обегал, а капель медунки представить не сумел – все аптекарские лавки коль не заперты, так погромлены, лекарей двое и оба заняты по маковку – сколь народу побито. Кто в мятеже, кто в усмирении. Сказывал еще мой слуга верный, что с утра могильщиков в Университетум сгоняли да плотников, да со льда покойниц нетребованых везли. Послала Олинору – даму востроносую, долговязую, ума нехудого, зрака ястребова – нанять окно супротив Университетума да выглядывать Нэйла. Броль в Ледовой Покой сходил и доложил, что среди упокойников, Ваша Светлость, Его Светлости барича не увидено.  

После обеду променад делала, знакомство свела с господином Трокселем из Бьерда. Тоже прибыл сына откупать, да вот и откупил – со льда из ямы хладной. Убивался сударь так, что прямо сердце кровью изошло. Сказывал: голову мальчику прямо надвое раскололи. Зершем именовался. Схоронил сына сударь адьютор, да в провинцию Менолию возвращался. Речной барки ожидал да рыдал.  Поведала ему о своем горе, дал сударь дельный совет – к веркеру носа не совать, а все решать чрез подручных, ибо веркером богатый граф, в деньгах нужды не имеющий. Подручные же у него сплошь мерзавцы и сребролюбцы, особливо самый старый. Выведут тихохонько, а веркер что – считать станет? Схваченых в мятеже человек восемьсот. Повезло многим, что время отдохновения не прошло, не все к учению съехались. Тут сударь Троксель снова упал духом, глаза ладонью закрыл. Утешила, как могла, обещалась погребальную заказать. 

Не откладывая на после – исполнила. Отец Фой в памятную книжку записал, да сообщил, что назначено мне рандеву в чудом уцелевшей ресторации "Вепрь на Вертеле" к четырем часам после полудня.  

На утренней заре распорядился Ридж послать в город за могильщиками да плотниками. Филтогу, казначею, изготовить суммы приличные за работу. Белль сменил де Элвинтона на карауле. Ниру было велено сыскать себе помощников посмышленее – заняться сыскными делами. Керету же, как начальствующему над Особыми командами, казнь да пыточный спрос вести. Лауту – отдохновение пред ночной стражею. 

Сам донесением занялся, трое писарей с голоса трудились. Одно пойдет в архив провинции, второе – в Его Величества канцелярию, третье – хозяину сих мест графу де Бутолону. Надобно заметить, сей дворянин с началу мятежа перста не высунул из своего замка. Хотя замок-то, как рассказывали обывтели, одно именование. Башни снесены по Олорскому указу,¹ стены сами оползли. Дом перестроен не раз. Особнячок в лесу, не более. Однако граф вознамерился держать там осаду накрепко, для чего заперся с чадами, домочадцами и личной гвардиею в тридцать сабель. Сказывают, езжали к нему из Амноэля обыватели, дабы отвернул гнев веркеров от них, так Их Светлость прочь их погнал через окошечко. Ну и провал с ним! Не желает показываться, пущай дрожит в духоте.  

В Штандарт, командору де Нейгару, Ридж писал сам, тайно. Особым цифирным письмом переводил, дабы не прочел никто. И реляция сия была куда подробней открытых. И о колдовании, и о демоническом, и о неблаговидном поведении аредера Занга Лаута. Своею печатью, синим воском, запечатал пакет, витым шнуром перевязаный. Поздним утром рунд-вестовой отправился на почту с посланиями.

Как полдень пробило, зарычали барабаны под окнами и сильный резкий глас назначеного кирасира возвестил:

- За насилие бесстыдное над дамами и девицами первого, второго и третьего сословиев к смертной казни чрез погребение живьем под телами жертв именем Его Величества короля Варта Пятого Милостивого приговорены…

И пошел перечислять. Неторопливо, с расстановочкой. Шутка ли – сто с лишним злодеев именовать! Выглянул веркер в окно узкое, острое. Округ разоренных садов оцепление из второго ареда. Посреди нарыты шесть огромадных ям. Бревна неосученые, неокоренные из поваленых яблонь наготовлены, земля кучами, толпа связаных мятежнков в кругу суровых солдат из третьего ареда с палашами наголо. А далее, под колокольней, обывателей да селян колышется океан серо-коричневый. И вой слышен окрест. Вой с плачем. Студиозусы вразнобой – кто крамолу кричит, кто деревушки офицерам сулит, кто к милости умоляет, кто ругается злобственно. Как всегда, в общем. Одним охота пред смертию натешиться, другие за кончик хвоста удачи цепляются – а вдруг и умилосердятся? Но керетовские привычные. Вот де Элвинтоновские могли и не сдержаться. Оттого Ридж их на подобное не ставил отродясь. 

Сквозь многоголосый гул прорвалась старая запретная песня. 

Давно ли гвардия свергала королей?

Седлайте-ка, сомечники, коней!

Мечи ржавеют коль давно без дела,

А между прочим времечко приспело!

Несколько обреченных подхватили нестройно, зато с лихим присвистом. Глашатай отвел глаза от свитка. 

Своротим шею глупому уроду,

Что вздумал ограничивать свободы.

Дворянские свободы, господа!

Да это ж не годится никуда.

Как будем жить без права первой ночи?

Платить служанкам хочется не очень.

А хочется гулять и пить довольно

Да жить в своих имениях привольно!

Хор выровнял голоса и песня катилась далее. Надо признать, слушали ее благосклонно, с тайным удовольствием. 

Сердца готовы кровь пролить без страха,

Все надевайте чистые рубахи!

Велел он рушить замки родовые

И нам платить оброки годовые!

Песня жаворонком взвилась в облака:

Мы выезжаем по четыре в ряд,

Сердца огнем отмщения горят.

Беда сегодня городу Верене - 

Звенят уздечки, трензеля и стремя!

Теперь подхватили уже все назначеные к смерти. Глаза горели, головы подняты. Вот что значит хорошая песня и к месту начатая!

Мы до утра гуляли без забот,

Утоплен коронованый урод – 

Он сгинул в нужной яме без следа.

Громи таверны! Пейте, господа!

Отныне и навеки мы сильны,

Нам короли для виду лишь нужны.

А коли что-то сделает не так,

Утонет в нужнике король-дурак!

Рифмованая крамола завершилась задиристым переливчатым свистом.

Ридж ухмыльнулся. Сия баллада повествовала о реальном событии, случившемся около шести сотен лет назад. Разумеется, тогда так не стихотворствовали. Кто-то расстарался позже. 

По делу же обстояло несколько иначе. Легендарный Аэт Четвертый, Собиратель Земель, к преклонным годам начал чудить. Он действительно попытался обрубить руки дворянской вольнице и частично в том преуспел. Ничего хорошего с этого не вышло, Азар до сей поры пожинал кислые плоды не доведенных до ума преобразований. Смесь королевского и дворянского землеуправительства создавала изрядную путаницу в делах. Так же путаницу создавало и смешанное благочинохранительство – одни города содержали стражу магистрата, другие хранились стражей дворянской, третьи – королевской полицией. На просторах лесов и нив частенько не бывало благочинохранных вовсе, ибо дворяне редко содержали большую стражу да в приличествующем оснащении. Великую роль тут сыграло ограничение числа личной гвардии. К примеру, граф не мог иметь более тридцати пяти гвардионцев, а барону и вовсе более десяти не полагалось.

Некоторое время действовал обычай, по коему стража должна быть вдвое меньше гвардии. Таким образом пытались вернуть старинное право на "свое копье". Однако Их Величество Арн VII Суровый эдиктом 703 года окончательно развеял сии чаяния. Число стражи определялось отныне так: Четыре стража на одну кваргу¹ принадлежных земель и один страж на каждые сто жителей прилежащего города. Невозможно кровопускания сундукам монетным делать? Нет желания? Тогда распускай свою стражу, подати соберет королевский мытарь, а хранить тебя будет полиция. Вот потеря привилегии сбора податей многих и остановила. Кто же добрым желанием с берега реки серебряной уберется? И катилась телега далее, внося изрядное помутнение в дела. Однако притерпелись, свыклись и дивились непонятливости иноземцев, впадавших в отчаяние при уплате пошлин.   

Так вот: Аэт Собиратель издал в городе Олоре, бывшем тогда летней резиденцией, эдикт от 12 дня месяца Цветения года 212,  предписывающий срывать башни замков. Тем он алкал отбить у баронов охоту бунтовать и междуусобствовать. В замке с дырявыми стенами долго не высидишь. Но Его Величество не учел, что конная коронная гвардия целиком состоит из дворян. Они-то и утопили его в нужнике на заднем дворе дворца, стоило королю прибыть в Верену в начале месяца Золотой Листвы. Молодые конники воспользовались тем обстоятельством, что пеший штандарт корон-гвардии еще месил пыль на Северном тракте. Вообще-то штандартов тогда не было. Были сотни, тысячи, отряды, еще что-то. Доподлино ведомо, что конников было около трех сотен. Касательно гульбы до утра – то на совести сочинителя, ибо верные королю воины гарнизона устроили опьяневшим от вина и легкой добычи кавалеристам кровяную колбасную. До утра дожили всего с полсотни человек, а сумели скрыться и того менее. 

Последствия были ужасны. Прослышав о смерти короля, взбунтовались сразу несколько провинций, началась резня за трон. Аристократы одновременно желали восстановления древних привилегий, но каждый Великий Дом хотел зреть на троне своего короля. В конце концов в Азар вломились войска Империи Герфонс – император решил, что подобный случай раз в сто годов бывает. Были сражения, ведомы случаи отваги беспримерной, но все тщетно. На сто семьдесят лет над азарскими землями воздел лапу имперский Алый Пес.   

Кирасир прокашлялся и продолжил чтение "могильного реестра". Падали имена, словно гири в молоко:

- Рош Аренштор. Кунт Урбылалька. Маркиз Фейт Шторнах. Ерц Натугаль. Ерц Гунтун. Цейл Бодисот. Эн-граф Лон Олив. 

Наконец солдат свернул лист и тут же приложился к фляжке теплой воды с яйцом – глотку умягчить. 

Экзекуторы рукава засучили, колпаки, фартуки поправили и давай студентиков выдергивать, да в ямы спихивать. Ой, крику. Ой, визгу. Ой, рыданий, молений, проклятий, ругани да вою животного. Одну набили, стали с телег покойниц нетребованых валить. Там кто разберет – от насилию померла, али с перепою? Женску пола? Нетребованая? Вали навалом – королева льда сама решит – у нее такого сокровища валом. Шевелилась масса белая, парило от нее, шел дух тяжкий. Хоть на льду, а все ж кто четвертый, кто седьмой день во смертушке. Синюшные уже, с черными пятнами. После бревна скатили – дабы не выкопался никто. Валили так, чтобы стволы сучьями цеплялись. За вторую яму взялись, а на первую могильного цеху люд заступами землицу швыряет. Будет оплоту учености славная заметка как бунты учинять. Долгонько сучьям с комлями из земли торчать, словно перстам кривым. Лишь весной, верно, осядут бурты черные. Ничего, на хорошей землице новые сливы-груши произрастут.  

Третью яму веркер смотреть не стал, лишь поднявшему очи демеру Тройну Аффенору кивнул милостиво. Мол, продолжайте и далее. Двинулся в иную часть громадного строения. По дороге перехвачен был наставником мэтром Чехашем, выслушал жалобы на погромы в либрарии и естественных учений зале. Кирасиры, оказывается, приспособили прозрачные чаши, в коих всякие уродцы, потроха и зародыши содержались, под ночные вазы. 

- Допрежь надобно мыслить было, мэтр. – отрезал веркер. – Да не мутить головы молодняку касательно чарок за так.  

Мэтр возопил что не оставит дело и до самого герцога Оша, канцлера, дойдет. Веркер зевнул, да согласился. Ступайте, мол, мэтр, хоть к Лойе, хоть к канцлеру, хоть к Его Королевскому Величеству.  Может и возвернут утеряное. А что до всяких уродцев, так у вас их и так хоть в поленницу складывай. Потроха можете из повешенных выдрать, дозволяю. Зародыши – то вовсе дело неблагочестивое и почти что подсудное – плод из матери вырывать на потребу учению. После велел мэтра под ручки вышвырнуть за ворота и впредь не допущать, дабы душу не смущал всякой чепухою. Караульные от себя мэтру еще и пинок по мягким местам добавили. 

Чехаш поорал из-за ворот, подобрал полы своей мантии, отряхнул от пыли пышный берет, да округ пустился. Не пущают в эти ворота, пролезу в задние, куда на казнь пошли глянуть обыватели. Экая пакость! Не-е-ет, он добьется сумм на оправдание убытков! Они еще не знают магистра лекарских наук Чехаша!

Вешали ближе к трем. Скучно вешали. И глашатай был другой, гнусавый, и вообще дело муторное. Три сотни пошли под петлю. Экзекуторы уж не ждали, сразу выводили, на лавку водружали по десятку, да отправляли в Лед. Виселицы плотники соорудили просто – толстые длинные жерди протянули с остриев ограды за переплеты выбитых окон над Познания площадью, а к оным приспособили петельные веревки. Топором, считай, ни разу не махнули. Кое-какие казнимые провисли носками до мостовой, вышло несправно. Да там особо и не старались. Так, почтили сталью кто подыхать не хотел. Пустых петель осталось штук сорок-пятьдесят. Руки отряхнули, пошли трапезничать. Реестр могильный писари на доске изобразили, за ворота выставили – вмиг толпа слетелась. Внимательный глаз Керета приметил новые лица – явно не амноэльские. Ага. Вот и прискакали тетки да мамки, дядьки да папаши. Будет Зангу прибыль изрядная. 

Уль Керет с семнадцати годов одиночкой был. Вся отрада в Кусе усастом. Да вот друг последний – Лаут.

"Это ж какое горе случилось, что внучка слепой уродилась! Маги, хари бесстыжие, дюжину хуров требуют за заклятие лекарное. Ну и как ему кривды не чинить?"

Сам Уль добра не скопил. Домик прикуплен в тихом сонном городишке, да брату высылает по пол-жалования в месяц. Ну, а куда же тому, калеке, деваться? Ни ног, ни руки.

"Обрубок. Ни жены, ни чад, ибо вся его судьба разбойная, каторжанская, на роже прописана. Эк жизния сложилась. Вместе на улицах голодали, в поденные нанимались, побои претерпевали".

Уль в Белые угодил, а Фирт – в лошажьи головы.² Только недолго он гулял большими дорогами. Поймали – да не стража, не полиция – селяне окрестные. Вилами истыкали, ноги загноились. После в каторге руку обвалом раструщило – все отрезали лекаришки неумелые. Теперича Фирт при веселом доме приживалом у любови своей былой, что хозяйкою там. Пьянствует, девок гладит, хозяйку ублажает – с того, да с пенсиону братского и жив.

Вечер душен был, тяжек. Тучи роились в небесах. Верный знак, что к утру опростается твердь облачная ливнем. Стемнело, на башне факелы зажгли. Убивцев было двадцать три. Тащили их связаных наверх, да без последнего речения скидывали. Крик, хруст, шлепок – следующего. За пару часов управились. 

Из городу приезжали за покойниками. Снимать повешенных веркер не дозволил – висеть де, покуда сами не падут по гнилости. Забрали сброшенных, померших от порки да пыток в подвалах.

Спрос пытошный многого не дал. Никто в колдунстве не сознался. А веркер за делами да экзекуциями, на коих обязан пребывать был, в советную залу и не заглядывал. Да и доброохотных не сыскалось. 

Прибыл демер Лорфельд с кнортом – сейчас же разлили по котелкам и снесли экзекуторам их долю. Прочим выдавали что осталось. Полбочки в каретный сарай заперли под караул "к вину не склонных". Кое-какие виды имел веркер на эти полбочки.