Он не пришёл и на следующий день.

Выплакав за ночь все слёзы по брату, по оставшимся на Шаньси отчаянным смельчакам и мирным жителям, по несчастным землянам, ещё не знающим, что к ним приближается вражеская армада, Фэй встретила утро, так ни разу и не сомкнув глаз. Она не сумела заставить себя подняться, чтобы провести привычный утренний ритуал: умыться, принять душ, переодеться, кое-как расчесать спутавшиеся волосы. В груди росло ощущение каменной тяжести, придавливающей тело к кровати. И ей предстояло носить эту тяжесть в себе часами, днями и ночами, представляя, как всё вот-вот начнётся или, быть может, давно кончено; понимать, что ничего из того, что она делает, больше не имеет смысла, что, возможно, в этот самый момент истерзанные, пахнущие жжёной плотью и раскалённым металлом Шаньси и Земля стонут под ударами, пылают заревами пожаров, бьются из последних сил за право на собственные ошибки. И где-то там внизу кричат и молят о помощи те, кто больше всего на свете хотел бы поменяться с ней местами.

Когда вошли сержант Камалис и капрал Матиус, в её горле ещё стоял колючий ком. По её виду — или по виду голой стены — оба сразу поняли, что что-то изменилось.

— Не в настроении, Шестнадцатая? — привычно прошествовав к туалетной комнате, поинтересовался сержант.

— Нет, — ответила Фэй, терпеливо дожидаясь, пока капрал Матиус приготовит инструменты для осмотра.

Убедившись, что робот-уборщик в эту ночь благополучно избежал пленения, сержант как будто даже огорчился. И, скрестив руки, уставился на Фэй, застывшую напротив белой панели.

— Тебя беспокоит что-то? Бессонница? Может, слишком жарко? — копаясь в чемоданчике, спросил капрал.

— Я хочу подать жалобу! — с вызовом встретила Фэй взгляд сержанта.

— Да неужели, тоже мне новость… — проворчал тот, вынимая стилус. — Давай, удиви меня.

— Я хочу пожаловаться на ваше командование! Я уверена, что ваши действия противозаконны. Вы не имеете никакого права нападать на наши планеты, уничтожать наш флот, бомбить наши города и убивать людей. Вы не имеете права убивать людей! — громче повторила Фэй, увидев, что сержант и не думает записывать её слова, буравя мрачным взглядом экран. — Мы не сделали вам ничего плохого, мы…

— Вы напали на наш патруль! — раздражённо прервал он её.

— Вы напали первыми!

— Чтобы предотвратить катастрофу!

— Катастрофу?! — задохнулась она от возмущения. — Там, внизу — катастрофа! — указала Фэй себе под ноги. — Вы принесли катастрофу сюда! И теперь вы собираетесь убить ещё больше людей! Миллионы людей! Вы что, не понимаете?.. — она обвела обоих притихших турианцев взглядом, пытаясь разглядеть на их непроницаемых лицах каплю сочувствия или хотя бы стыда. — То, что вы делаете с нами, и есть катастрофа! Вы не имеете права!.. Там живые люди, вы не можете их бомбить, вы не можете!.. — горло сдавило спазмом, и Фэй начала захлёбываться рвущимися из груди рыданиями. — Пожалуйста, пусть кто-нибудь это остановит! Пусть кто-нибудь это остановит!.. Запишите это, я требую! — наставила она палец на сержанта, хмуро разглядывающего носки собственных ботинок. — Запи… шите!.. — её голос сорвался, и Фэй, всхлипнув, бросилась к кровати.

Зарывшись лицом в подушку, она накрылась одеялом и завыла в голос от обиды и разочарования. Никто здесь не хотел её слушать — даже капрал Матиус. Они не желали останавливаться. Им было плевать на слёзы, на смерть, плевать на людей. Они нарисовали себе новенький, чистенький, сверкающий Тера-Виралис и не желали оглядывать назад, на разрушенные, сожжённые города, на трупы, на ненависть и боль, на всю ту грязь, зло и мерзость, что они принесли с собой на подошвах ботинок. Она плакала навзрыд, пока не сдали голосовые связки и её надрывные стенания не перешли в протяжный скулёж, который сменился редкими прерывистыми всхлипами. А потом слёзы кончились — словно кто-то перекрыл краны. Пропитанная солёными слезами подушка начала раздражать кожу, и Фэй перевернулась на другой бок.

У стены напротив, тыкая по кнопкам наручного гаджета, сидел капрал Матиус. Сержанта поблизости не наблюдалось. Фэй села, шмыгая носом, и потёрла слипшиеся ресницы, сгоняя с глаз мутную пелену.

— Сержант ушёл?

Капрал поднял голову.

— Я не должен этого говорить, — он поднялся и, подобрав чемоданчик, переместился к кровати. — Но ты вычислила его слабое место. Он не выносит, когда при нём плачут.

Он протянул ладонь, и Фэй вложила в неё руку, безучастно наблюдая, как он прикладывает инъектор для забора крови к её пальцу.

— Зато вы, кажется, неплохо держитесь, — заметила она.

Капрал усмехнулся.

— Я врач. Я привык иметь дело с чужой болью.

Фэй посмотрела на него, и на секунду они встретились взглядами. Он отвёл глаза первым. Значит, им всё-таки было стыдно. По крайней мере, некоторым.

— Вам этого никогда не простят. Вы можете делать, что хотите… Но знайте, что вам этого никогда не простят. Я никогда не прощу! — сжав зубы, зло добавила она.

— Кто тебе рассказал? — спросил капрал, отбивая летящие в него обвинения невозмутимым видом. — Про Землю и Шаньси. Рот.

Фэй открыла рот, и он просветил её горло фонариком. А затем выключил фонарик и уставился на неё, ожидая ответа. Фэй вскинула брови с дерзким видом.

— Я официально объявляю голодовку. С этого момента я не буду принимать пищу ни в каком виде, пока вы не отзовёте свой флот!

Капрал издал продолжительный вдох.

— Здесь это не сработает, — с оттенком участливого сочувствия в голосе произнёс он. — Как только я увижу по твоим анализам, что твой организм не справляется, тебя поместят в лазарет, запечатают в гибернационной капсуле и будут кормить через капельницу, пока не придёт время отправить тебя обратно. Ты этого хочешь?

Фэй упрямо отвернулась. Если под гибернационной капсулой он подразумевал место, где она не будет ничего чувствовать и не должна будет ни на что реагировать — отлично, пусть будет так.

— Мне подходит, — сухо ответила она.

— Что ж, отлично, — поднявшись, капрал подхватил чемоданчик и, не прощаясь, направился к двери.

Она тоже не стала прощаться.

Несколько часов до обеда Фэй просидела в кровати, ожидая возвращения своего сумасбродного лейтенанта, нервно потирая пальцы и вздрагивая от каждого шороха. А следующие несколько часов после обеда проходила по камере, готовая, словно пойманная в банке муха, биться о стенки.

Ей следовало радоваться, ведь она сама запретила ему приходить. Но он сказал, что придёт — и не пришёл.

Она сходила с ума от беспокойства, не зная, где он и с кем, не попал ли он в переплёт из-за неё, не сделал ли с собой что-нибудь плохое, не ввязался ли куда-нибудь сгоряча. Она так боялась, что это случится — и вот оно случилось. Всё было так хорошо. Так спокойно. Она сильная, она могла бы выдержать всё — и Алека, и Шаньси, и Землю, и Тера-Виралис… Она училась переживать потери и знала, что время пусть и не лечит, но приглушает боль за слоями новых дней и новых впечатлений, ложащихся на рану словно панацелиновые пластыри.

А потом пришёл он, и всё покатилось к чертям!

Как же она злилась на него! Как же отвратительно было смотреть на него — в этой его нарядной форме, с идеальной выправкой солдафона, с начищенными, зловеще поскрипывающими ботинками, на которых он приближался к ней походкой хозяина. С его пластиковой карточкой, открывающей любые двери — её двери!

Боже, как же ей хотелось обладать хотя бы одной-единственной закрывающейся дверью, за которой она могла бы спрятаться до конца этого кошмара!.. Да, это не избавило бы её от страданий. Но это были бы страдания наподобие горькой микстуры, которую надо принимать каждый день в равных дозах, чтобы постепенно пойти на поправку. Страдания за закрытой дверью не шли ни в какое сравнение с тем, что приготовил для неё лейтенант Ортас, который мог ворваться к ней в любую секунду, в любой день — а мог не ворваться, ни сегодня, ни завтра, никогда! Как ему заблагорассудится, в таком режиме она и будет страдать, подстраиваясь под его желания — или нежелания! Он может сделать ей больно тысячей разных способов! Он может делать ей больно, прикасаясь к ней — или не прикасаясь! Приходя к ней — или не приходя. Он может быть с ней нежным, жестоким, заботливым, насмешливым или злым — он может позволить себе всё, и она не сможет прекратить это в любой момент, просто выйдя за дверь. Потому что теперь у неё нет двери!

Идея запереться в гибернационной капсуле завладела её мыслями. Фэй попыталась вспомнить, сколько дней человек мог прожить без еды прежде, чем первые признаки голодания начинали отражаться на работе внутренних органов. Три дня, пять, неделю, две?.. Безумно долго в её текущих обстоятельствах, когда она вынуждена сидеть в этой клетке, варясь в компоте из раздирающих её на части чувств, ожидая его возвращения и вместе с тем страшась.

Этот страх теперь жил с ней — постоянно, с той секунды, когда он появился на пороге и превратил её во что-то жалкое, безмолвное, лишённое собственной воли. Она не могла объяснить себе, что именно вызывало в ней этот страх. Не то чтобы она ждала, что он вдруг бросится на неё и попытается убить, ударить или сделать что-то дурное. Та угроза, что исходила от него почти ощутимыми волнами, сдавливающими низ живота до тошноты, не поддавалась рациональному объяснению. Она понимала только, что если он сделает что-то плохое, если он предаст её доверие, если окажется совсем не тем, кем она его считала, это причинит ей столько боли, сколько ей будет не под силу вынести.

Надо срочно выбираться отсюда. Иначе она попросту сойдёт с ума. Он может никогда больше не прийти — и она сойдёт с ума от одного бесконечного ожидания. Сколько дней человек может провести без воды? Что-то около трёх дней, кажется. Может, пять. Если она откажется и от воды, тогда её заберут отсюда дня через три-четыре, всю высохшую, покрывшуюся солёной коркой, но сохранившую рассудок.

Её взгляд упал на полку с буклетом Тера-Виралиса и двумя батончиками. Схватив их, Фэй кинулась в туалетную комнату и решительно затолкала в мусороборник и лживую бумажку, и коварные батончики. А потом вернулась в кровать и, отвернувшись к стене, пролежала в ней до вечера, приняв мужественное решение не подниматься без крайней необходимости. Она раз за разом прокручивала в голове разговор с лейтенантом, раз за разом приходя всё к более неутешительным выводам. Если он решил отпустить её брата ещё там, в бункере, выходит, она в нём не ошиблась. Выходит, интуиция её не подвела, а значит, она всё ещё могла доверять самой себе. И хотя сейчас это не имело никакого значения, часть её торжествовала: она снова оказалась права, поставив на милосердие. А значит, и этот мир нельзя назвать пропащим. Если можно достучаться до сердца озлобленного турианца, можно достучаться и до любого сердца. Ладно, почти любого.

Там, в бункере, он сказал, что она ему нравится. Чушь. Ради тех, кто всего лишь нравится, не совершают настолько безумные поступки. Он её любит — даже Алек, толстокожий болван, это заметил. Конечно, он её любит. И это просто ужасно, ужасно несправедливо, потому что она, кажется, тоже могла бы его полюбить.

Не здесь, и не сейчас, и не так.

Зачем он ей здесь и сейчас? Что ей с ним делать? Ей не нужна любовь того, кто сотворил с её жизнью столько ужасного. Мир вокруг неё пылает, рвётся на кусочки и разлетается прахом. Её брат умирает там, внизу, сражаясь за призраков. Её друзья и знакомые, сокурсники, соседи, приятели отца и брата — как они посмотрят на неё, узнав, что, пока турианцы растаптывают всё, что им дорого, она любит одного из них? Как она сама на себя посмотрит? Если, конечно, к тому моменту не ослепнет от любви.

Любовь — живучая дрянь. Её можно порвать на клочки, обескровить, четвертовать и обезглавить, сжечь, а затем втоптать в грязь и сверху залить бетоном, но и тогда, спустя время, когда ты расслабишься в наивной уверенности, что она мертва и больше никогда тебя не побеспокоит, эта мерзавка зашевелится и просочится наружу: искалеченная и готовая мстить. Любовь — страшное чувство. Она заставляет делать отвратительные вещи: предавать, лгать, убивать, ссориться с близкими. И в конечном итоге оставляет тебя одного, грязного и оплёванного, на обочине — медленно трезвеющего, чтобы встретить рассвет нового дня, полным стыда и сожалений. Ей бы не хотелось, чтобы то, что начиналось в бункере как невинная забава, закончилось обочиной.

Фэй старалась избегать любви всю свою жизнь и значительно в этом преуспела. Она могла бы написать об этом книгу — возможно, однажды и напишет. Именно ей следовало взять себя в руки и принять взрослое решение. У этого чувства нет перспектив. Так всем будет лучше. Она должна быть здесь, а он должен быть там. Бомбить её планету, стрелять в её брата, жечь её дом, превращать её мир в покрытые гарью и кровью руины и не думать о том, насколько это справедливо. Мучительно больно думать о таких вещах, когда всё, что от тебя требуется — это делать свою работу. В конечном счёте, что ещё им остаётся? Нельзя дружить с тем, кого любишь, и любить того, кого следует ненавидеть. Ненавидеть друг друга у них, наверное, не выйдет. Но по крайней мере можно притвориться и попробовать жить дальше.

У неё точно получится. Всегда получалось. Только бы увидеть его ещё разок. Просто чтобы знать, что с ним всё в порядке.

Но он не пришёл и на следующий день. С утра Фэй занялась живописью. Разведя краску, она вооружилась зубной щёткой и принялась выводить на стене буквы:

ВЕРНИТЕ СВОБОДУ И ПРАВА ЛЮДЯМ!

ПРОВАЛИВАЙТЕ ДОМОЙ, ТУРИАНЦЫ!

ТУРИАНСКАЯ ИЕРАРХИЯ — УБИЙЦЫ И ПАЛАЧИ!

ТРЕБУЮ ЗАКОННОГО ПРЕДСТАВИТЕЛЯ И СПРАВЕДЛИВОГО СУДА!

ГОРИТЕ В АДУ, ПРОКЛЯТЫЕ УЗУРПАТОРЫ!

Сержант Камалис и капрал Матиус оценили её новое творение довольно скупо. Первый, скользнув по стене равнодушным взглядом, замкнулся в суровом молчании, держась поближе к двери — должно быть, на случай, если Фэй снова разразится слезами. Второй по обычаю сфотографировал стену и, никак не прокомментировав содержание, приступил к процедуре осмотра.

Её слегка знобило, от слабости подгибались коленки. Но Фэй не стала артачиться и, с трудом поднявшись, позволила ему провести сканирование.

— Когда меня отправят в капсулу? — спросила она после того, как капрал осмотрел её горло и склонился над чемоданчиком, складывая инструменты.

— Какую ещё капсулу? — встрепенулся сержант.

— Гибернационную, — объяснила Фэй.

— Она объявила голодовку, — добавил капрал.

— Я буду отказываться от еды — и от воды! — пока вы не отмените бомбардировку моих планет.

— Я был лучшего мнения о твоих умственных способностях, Шестнадцатая! — фыркнул сержант. — Да как, мать твою, это вообще работает в твоей безмозглой голове? Как лечь и подохнуть от голода может решить хоть одну — хоть одну, мать её — задачу в этой грёбаной жизни?! Кроме задачи подохнуть!

Фэй отвернулась и с непреклонным видом сложила руки на груди.

— Молчишь? Потому что сказать-то нечего, да? Голодовку она решила объявить, ты посмотри на неё… Ну что за идиотка!..

— Если вы не прекратите, я заплачу! — отчаянно воскликнула Фэй, отчасти из желания заставить его умолкнуть, а отчасти чувствуя, что действительно готова снова разрыдаться — от голода, слабости, жалости к себе, обиды и всего подряд у неё глаза не просыхали второй день подряд.

— Брргх! — взрыкнув, сержант круто развернулся и вылетел за дверь.

Капрал тихо рассмеялся.

— Что с моими анализами?

— Пока всё в порядке. Лёгкая анемия и витаминная недостаточность. Но мы это поправим, — он поднялся и, приложив к её плечу медицинский шприц, спустил крючок.

Фэй вздрогнула. Плечо обожгло, и от места укола начала расходиться пульсирующая боль.

— А вы можете не поправлять? — сердито потерев плечо, воззрилась она на него.

— Могу ли я не делать свою работу? — уточнил капрал, укладывая шприц в чемоданчик.

— Я не умру, просто буду меньше мучаться в этой чёртовой банке! — Фэй стукнула кулаком по стене за её спиной. — И даже если умру — вам какое дело? Вы готовитесь убить сотни тысяч, миллионы — не притворяйтесь, будто вам есть дело хотя бы до одной человеческой жизни! Будьте честными, как ваш сержант, или ваши проклятые генералы!..

Она ждала, что он разозлится или начнёт оправдываться — но нет, ни единого дрогнувшего на лице мускула, ни словечка, ничего. Уводя от неё взгляд холодных стальных глаз, капрал подхватил чемоданчик и направился к двери. Но у порога остановился и обернулся.

— Твоего брата не успели отправить на орбиту. Я проверил списки — он остался внизу.

— Да, я знаю. Спасибо, — Фэй не нашла в себе силы даже на вымученную улыбку. Но оценила его смелость — он мог просто промолчать. И уж тем более не обязан был говорить ей это в лицо.

— Мне жаль, — произнёс он и, отвернувшись, быстро переступил порог.

Фэй вернулась в кровать и проплакала до самого обеда, пока её не сморило сном. Ей снилась какая-то белиберда. Она узнавала улицы Лондона, хотя половина зданий больше напоминала архитектуру Шаньси. Город заполоняли турианцы, но почему-то боялась захватчиков только она одна. Они вели себя враждебно, и этого как будто никто не замечал. Должно быть, турианцы чувствовали её страх, потому что весь сон преследовали её по переулкам, игнорируя праздных гуляк. А Фэй пыталась прятаться. Чувство страха и одиночества не отпускали ни на секунду. Ей хотелось рыдать, просить о помощи, но повсюду её встречали отстранённо-осуждающие лица без тени сочувствия. Под конец сна преследователи загнали её в тупик, и среди сомкнувшейся вокруг неё хищной стаи турианцев Фэй различила Вэлиана. Поражённая, она замерла на месте. Его лицо растворилось за рядами ощерившихся ртов, которые начали сливаться в громадную, свирепую волчью пасть с капающей с клыков слюной.

Судорожно всхлипнув, она распахнула глаза и уставилась в кромешную темноту. Сон казался настолько реальным, что ей пришлось провести ревизию памяти в поисках похожих инцидентов в прошлом. Но, конечно же, ничего подобного с ней никогда не происходило. А вот чувства, в отличие от событий, были самыми настоящими, живыми и яркими, как будто она находилась не во сне, а в теле своей точной копии где-то в одной из параллельных вселенных.

Она лежала, боясь пошевелиться, затаив дыхание от неведомого страха. И, разглядывая тягучий гуталиновый мрак комнаты, прислушивалась к себе, чувствуя, как отчаяние и одиночество, просочившись в неё прямиком из сна, оплетают внутренности скользкими щупальцами. Фэй никогда не боялась темноты, даже в детстве. Но сейчас ей было страшно не из-за чего-то или кого-то конкретного, а беспредельно и всеобъемлюще страшно — до немоты, до липкого пота и дрожи под коленками. Стараясь не делать резких движений и в каждую секунду ожидая чего-то ужасающе необратимого, что должно было явиться из темноты и растворить её в бездонном чреве, Фэй перевернулась на живот, с головой накрылась одеялом и вжалась в стенку.

Было жарко, несмотря на то что после ухода капрала температура в камере заметно понизилась. Влажная от пота ткань туники липла к спине и неприятно холодила кожу. Фэй не ходила в душ уже второй день, и тело нестерпимо чесалось от раздражения. Ей хотелось смыть с себя грязь, неприятный запах и ядовитые эманации ночного кошмара, продолжавшие витать где-то поблизости. Но она твёрдо вознамерилась пренебрегать любыми преимуществами, которые ей предоставляло её привилегированное положение пленника. Её брат страдает, жители Шаньси страдают, жители Земли скоро будут страдать. Она не имеет права не страдать. Нет, она хочет — и будет — страдать вместе со всеми. Так ей будет легче думать о всех тех несчастных, кто в эту минуту умирает от голода, погибает от болезней, истекает кровью, проклиная захватчиков.

С этого момента — никаких подачек, к чёрту дипломатию и компромиссы! Она прямо сейчас возненавидит каждого турианца и турианку — от самого старого до самого крошечного! — и будет хранить эту ненависть, как хрустальный цветок, за прочными стенами из презрительного равнодушия. Ни крупицы жалости, ни грамма сочувствия этим проклятым узурпаторам! Она не будет пользоваться ничем турианским! Кроме их проклятого воздуха! И туалета. Фэй неприязненно одёрнула от тела балахон. Одежду тоже придётся оставить — не разгуливать же голой.

Чёртовы компромиссы!..

Она поднялась, вынула из-под полки запрятанную миску с краской, вернула на стену надписи и снова отправилась в кровать. По ощущениям Фэй проспала целую вечность. Вопреки возможным ожиданиям, это не лучшим образом сказалось на самочувствии. Проснувшись под звуки гимна, Фэй с трудом заставила себя продрать веки, сквозь шум в ушах различая назойливый писк непонятного происхождения. Душа сиротливо опустела — ушли и мысли, и чувства. Осталось только удивительное спокойствие, напоминающее опустошённый транс. Желудок протяжно заурчал, покалывая от голода. Ужасно хотелось пить. Рот склеило вязкой слюной, потрескавшуюся кожу на губах стянуло сухостью. Облизывая ранки на губах шершавым и будто распухшим языком, Фэй поднялась и побрела к раздатчику за пакетом с водой. Но на середине дороге вспомнила, что ей положено страдать, сходила туалет и вернулась в кровать.

Придумывать другие развлечения не хотелось. Любые развлечения стали казаться ничтожными. Ничтожным стало казаться само её существование. И существование всех тех, кто продолжал бороться и надеяться. Миллиарды людей на Земле строили миллиарды амбициозных планов, совершали миллиарды выгодных сделок, принимали миллиарды важных решений, влюблялись и расставались, становились родителями, заводили собаку, выбирали урну, прежде чем выбросить в неё пластиковую бутылку, переживали из-за куска пиццы, съеденного во время диеты — не догадываясь, что всё это ничтожно и не имеет никакого смысла, что через несколько дней их жизни — или свободе — наступит конец. Осознавая масштабы совершаемого зла, Фэй ощущала себя крошечной пылинкой, лежащей посреди чьей-то раскрытой ладони. Одно лёгкое дуновение — и нет её и тысяч таких же безымянных пылинок. Она думала, что будет сходить с ума от волнения и злости. Но нет. Волнение и злость вытекали из неё сквозь невидимые трещинки, вместе с желанием жить. Ей приходилось заставлять себя шевелиться, а тяжёлая, будто под завязку набитая мокрым песком голова так и норовила прильнуть к подушке. Внутри не было ни единой мысли или воспоминания — только мокрый песок, от которого першило в глазах и горле.

Фэй пролежала так бог знает сколько времени — просто глядя в одну точку на полу, ни о чём не думая и ничего не чувствуя. Дверь в камеру открылась, но она даже не повернула головы к вошедшим сержанту Камалису и капралу Матиусу.

— Нет, ты посмотри на неё, — с порога забрюзжал сержант. — Она и правда собралась мне тут помереть! Шестнадцатая, кончай со своей придурью!

Капрал подошёл ближе и потянул её за плечо, вынудив повернуться на спину.

— Ты можешь подняться? — спросил он, пытаясь поймать её блуждающий по потолку взгляд.

— Могу, — безжизненным голосом пробормотала Фэй. — Но не хочу.

— Ладно, — он поставил чемоданчик и опустился на колени. — Можешь лежать. Только руки вытяни.

— Ну что там? — сварливо поинтересовался сержант, как только капрал закончил сканирование. — Не помирает ведь ещё?

— Нет. В комфортных условиях люди могут жить без воды и еды больше десяти дней.

— Больше десяти? Ничего себе! Вот же живучие паразиты… — проворчал сержант, беспокойно расхаживая по камере. — Шестнадцатая, если ты собираешься трепать мне нервы десять дней подряд, я знаешь, что с тобой сделаю?.. Я не знаю, что с тобой сделаю! А что с ней сделаю, если она и так помирать собралась? Капрал, что мы будем с ней делать?!

— Я подключу курс витаминов и стимуляторов, балансирующих обмен веществ. Но, думаю, через два, максимум три, дня нам придётся отправить её в лазарет.

— Я умру через три дня! — не преминула высказать экспертное мнение Фэй.

— Нет, твой организм запустит процессы, которые могут повлечь необратимые последствия для здоровья. Поэтому подождём ещё три дня. Возможно, ты передумаешь превращаться в растение.

— О, я бы так хотела стать растением!.. — с горечью простонала Фэй. — Я обожаю растения. Растения прекрасны. Растения никого не бомбят…

— Да провались ты! — выругался сержант, всплеснув руками. — Ну что ты будешь с ней делать!

— …растения сидят у себя дома, шелестят листиками, растят свои семечки и не заявляются на чужие планеты с оружием в руках! — медленно распаляя себя, зло сощурилась Фэй. — Растения уважают нормы международного права! Они не нарушают суверенные границы чужого государства!

— Капрал, засуньте ей кляп в рот!

Тот только вздохнул и взял её за палец, чтобы нацедить из него крови. Её крови. Кровопийцы!..

— Я бы хотела, чтобы все вокруг превратились в растения и перестали убивать друг друга! Лучше бы все занимались… фото… фотосинтезом и… — Фэй скривилась и, жалобно захныкав, снова безобразно разревелась.

— Сил моих нет… Да откуда в тебе столько жидкости?! Ты же третий день не пьёшь! Аргх!.. — сыпя проклятиями, сержант сорвался с места и выскочил за дверь.

А Фэй, выдрав у капрала палец, отвернулась к стене, накрылась одеялом и зашлась истеричными рыданиями. Она не слышала, когда тот ушёл. В какой-то момент, окончательно выдохшись, она закрыла глаза и уснула. Ей ничего не снилось на этот раз. А пробуждение принесло с собой тошноту с привкусом горечи во рту и ещё более навязчивое чувство голода. Голова гудела как чугунная. Фэй поднялась, чтобы пошататься на неверных ногах, и, обессиленно упав на кровать, решила, что на сегодня достаточно физической активности.

Она понятия не имела, который сейчас час, но в комнате было светло, а стену украшали надписи. Значит, ночь ещё не наступила. Как будто это имело какое-то значение. Теперь ничего не имело значения.

Уснуть опять никак не получалось. Только когда страшно разболелась голова, Фэй ненадолго сморило. Она проснулась от ощущения дикой жажды, чувствуя себя жухлой бегонией в потрескавшейся от сухости земле. Голова трещала, пульсировала навязчивой, тянущей болью у затылка. Думать не просто не хотелось — не получалось. Любая попытка расшевелить сознание причиняла самые настоящие физические страдания. Тошнота усилилась, но желудок перестал подавать сигналы бедствий. Должно быть, окончательно смирился — или что-то замышлял. Фэй долго лежала, разглядывая стенку и наслаждаясь короткими мгновениями между вспышками боли. А потом из глаз вдруг потекли слёзы — непрерывным горячим потоком, который, стекая по щекам, скапливался солёными озерцами в уголках губ. Она понятия не имела, почему плачет — в голове по-прежнему звенела пустота, а в груди не теплилось ни единого чувства. В охватившей её апатии растворились все обиды, тревоги и страхи. Но она продолжала лить слёзы без остановки, беззвучно и бесстрастно, как будто её тело хотело избавиться от больше не нужных ему слёз. Когда отяжелевшие веки перестали выдерживать собственный вес, она закрыла глаза и, ощущая нарастающее в висках давление, провалилась в тяжёлую, мутную дрёму, которая не только не принесла бодрости, но измотала ещё сильнее.

Время до вечера тянулось бесконечно. Она пробуждалась, лежала недвижимо, бессмысленно глазея в стену. А когда в глазах начинало сушить, закрывала веки и, мучаясь от тошноты, головной боли и отвращения к жизни, пыталась провалиться в спасительную дрёму. Каждый раз ей хотелось надеяться, что просыпаться в этой комнате ей больше не придётся. Но, конечно, всё не могло окончиться так легко и быстро.

Она не помнила, когда вставала в туалет последний раз: сегодня или вчера. Единственное, ради чего ей удалось заставить себя пошевелиться — это чтобы восстановить послание захватчикам, которое никто из них даже не потрудился прочесть. Ей пришлось готовить себя к поднятию как к подвигу. И делать это медленно, иначе сразу темнело в глазах. Первые секунды её пошатывало при ходьбе, а ослабевшие ноги подкашивались в коленках. Любое резкое движение вызывало плывущие перед глазами смазанные круги, и немеющие губы начинали ощущаться лишними на лице. После недолгого путешествия по комнате и пару взмахов руки Фэй выдохлась так, что не меньше пяти минут лежала на спине, восстанавливая дыхание и сердечный ритм, словно бы за ней всю дорогу гналась стая диких кабанов.

На неё всё чаще нападали приступы плаксивой расхлябанности. До жути хотелось прижаться к чему-то или кому-то, не обязательно говорящему или сочувствующему — просто живому, дышащему, тёплому. Ей сейчас и самой не хотелось говорить. Последние запасы энергии уходили на то, чтобы переворачиваться с одного бока на другой, изредка подниматься и делать пару шагов от кровати и обратно. Иногда для разнообразия думать. Осмысленный диалог с разумным существом требовал иного уровня потребления калорий — того, который, по её собственным ощущениям, начинался за границей роскошества. Ей бы хватило просто молча посидеть с кем-нибудь в обнимку, притворяясь частями чего-то целого, воображая, что ты кому-то нужен, что кто-то тебя поддерживает.

Интересно, что бы сказал отец, увидев её сейчас… Скорее всего, не одобрил бы. Он любил повторять, что в любой, даже самой тяжёлой ситуации нужно быть сильным и не сдаваться, потому что «жизнь человека — это священный дар, ниспосланный ему свыше». Должно быть, он имел в виду чью-то другую жизнь, раз сам, не раздумывая, променял этот священный дар за сарай с зерном. Его дети тоже недалеко ушли. Алек каждый день играл в кости со смертью, а она сама едва не выторговала за свою жизнь жалкий рюкзак с консервами. Красивые слова оказывались пустыми звуками, когда дело доходило до оценки того, что ты никогда не покупал и не терял. Бедный папа. Фэй надеялась только на то, что, где бы он сейчас ни находился, оттуда не было видно, как его непутёвые дети тратят ниспосланный им священный дар.

Фэй собиралась подремать, когда до ушей донёсся звук открытия двери: тихий писк, шелест запирающих механизмов и следом — гудение доводчиков, сдвигающих с пазов тяжёлую стальную дверь. Её слух странным образом обострился за последние дни, и она начала различать в знакомых звуках тонкие, ранее не замеченные ею детали. Чрезвычайно любопытный факт, размышлениям над которым она посвятила бы несколько следующих минут, если бы тревожно занывшее сердце не подсказало, что это он.

Её затопило поднявшейся из глубины души волной облегчения. Потом на неё снизошла всепоглощающая благодать. А потом она разозлилась.