Близ границы Озмэнса с Йцарсэ, там, где уже слышалось резвое течение реки Двойки, в глухой чаще расположилась старая сторожка. Брошенная своим хозяином на более чем с десяток лет, она приняла на ночлег кочующую по миру семью. Ночь за ночью, день за днём, а семья приземистую хижину обжила, приукрасила. Каждой зимой сгребала с худой крыши тонкий слой снега, дабы не гнили доски, и топила белую печь. 

Было их всего трое: мать, отец и дочь. И если бы кто из озмаэн все же забрёл в эти земли да присмотрелся к их быту, он бы ужаснулся: семейка то чёртова. Проклятые людоеды! 

— Вернусь к утру, — женщина с красными глазами причесала пышные волосы и придала своей коже здоровый живой цвет. На её пальцах пропали длинные когти, сравнимые с теми, что легко топырят большие коты. Клыки её также стали соразмерны остальным зубам. Перед мужчиной, сидящим на печи, предстала вылитая озмэнская красавица. 

— Будь осторожна, — только и выдохнул он, разглядывая любимую, что была и собой, и не собой одновременно. 

— И пряников прихвати! — из-за его плеча выглянуло маленькое бледное личико.

Женщина, уже вышедшая за порог, пообещала: 

— Конечно! — и закрыла за собой дверь, так что от хлопка её задребезжали тарелки на тумбе.

На улице поздняя осень умывала землю дождём, а женщина, укрытая плащом, побрела к городу, чтобы вернуться утром домой и долго умывать лицо в тазу, выбирая из зубов кусочки озмэнского мяса. 

Мужчина, оставшийся в сторожке с дочерью, продолжил протыкать сухую рябину иглой, насаживая ягоды на нить. 

— А что ты делаешь? — маленькая черть застригла ушами, пытаясь усесться на колени отцу.

— Бусы. 

— А кому? — она расположилась так, что чужое рукоделие развернулось прямо перед носом. 

— Тебе. Только голову откинь, игла — это больно, — он сдул с губ чёрные пряди её непослушных волос. 

Они опять остались вдвоём. Ставни на единственном окне были захлопнуты, и сквозь щели в них посвистывал морозный ветер. Чертёнка недолго молчала: 

— А ягоды есть можно? А они вкусные? А мама вернется скоро? 

Мужчина не уставал кивать. Он укрывал дочь пледом, зная, сколь губителен для их вида мороз, откусывал зубами нитки, стягивал ягодки вместе так, чтобы между ними был минимален просвет. Когда работа была кончена, он отдал девочке готовые бусы. 

— Красота! — на зубастом личике засияла улыбка, едва шею украсили ряды рыжей рябины. Улыбка эта была точь в точь как у матери, очаровывающая, ласковая и игривая. 

— Красота, — вторил дочери отец, ощущая, как в холодной груди опять бьется сердце. Он не сдержался и обнял еще хрупкое детское тело, зная, что согреть его все равно не сможет. Обнял, чтобы хоть так показать, какой должна быть любовь. 

— Ты меня душишь, — прохрипела чертёнка, высовывая наружу нос. 

— Тебе и дышать не обязательно, не ври.