Кавех — дитя тьмы; воспитанный в тени своего благородного прародителя, взращённый на крови, ядом стекающей по бледной коже и обескровленным губам, сияет он ярче полуденного солнца. Смотрит на неё благодарной украдкой из-под светлых ресниц.

      Он знает, что таких, как он, Шер убила не дюжину и не две, и не винит её в этом.

      Он знает, что такие, как он, убили названную семью Шер, и не может не чувствовать вину.

      Оба понимают, оба ещё в здравом уме, как бы не казалось со стороны — Шер должна была убить его, очистить мир от скверны, исполнить свой долг охотницы на вампиров, а не позволять ему неприкаянным бродить по коридорам её дома во тьме, наполняя опустевшие комнаты жизнью.

      Шер знает — он укусит протянутую в трудный момент руку. Её душа дрогнула, его — не дрогнет. У детей тьмы нет души.

      Кавех улыбается ей — немного смущённо, как улыбались скромные девицы на полотнах древности. В его улыбке — одними уголками губ и глаз, — видится что-то от Джоконды, когда он оборачивается через плечо, по которому стекает расплавленное золото — волосы распущены.

      Сам он — живо-мёртвое воплощение понятия о древности. Воплощение холста; живой, если не всматриваться, не разговаривать, только любоваться — чудится, что дышит даже, улыбается, щурится, хохочет перезвоном; мёртвый, если осознать — всё, что отражено в нём, это прошедшие столетия и разрушенные страны.

      Всё в нём это отражение всего самого прекрасного, что было в веках, что он лично прожил и пережил.

      И остался совершенно никому не нужным и всеми забытым — со всей впитанной в себя красотой, бессмертной любовью к искусству и нерушимыми принципами, из-за которых он оказался на хрупкой грани меж существованием и забвением.

      Шер знает — точно укусит, оказавшись в отчаянии, погрузившись ещё глубже в собственную тьму.

      — Позволишь?

      Он аккуратно берёт её за руку, касается хладной кожей. Отвлекает от всех глупых раздумий, когда поглаживает большим пальцем ладонь. Чуть вскидывает голову — смотрит в глаза, не скрывается, позволяет во взгляде уловить нечто сокровенное.

      Хочется накинуть и ему, и себе на голову белую простынь, чтобы не видеть ничего, не слышать ничего, не чувствовать ничего, и просто… просто. Утонуть в свете, обжечься об плавленое золото, захлебнуться в собственной крови на чужих губах.

      Об их первой встрече напоминает пульсирующая боль в запястье. Рассечённое аккуратно и точно, всё же не успело зажить; найдя вампира обессиленного и отчаянно отказывающегося от крови, отчего-то не убила, но приютила. Добровольно пересекла ножом кожу, добровольно окрасила чашу в алый.

      Шер знает — рано или поздно он возьмёт то, что ему нужно, сам, не спрашивая.

      Кавех отчего-то улыбается по-особенному — но ни слова не говорит, лишь аккуратным жестом подносит к губам её запястье.

      И целует.