Каждый раз, стоило Капитано прийти к ней, казалось, что время в хижине навечно замерло, а третьим их собеседником, извечным молчаливым свидетелем, всегда являлась Смерть.

      Её дыхание чудилось в воздухе; только протянешь руку — ощутишь его на кончиках пальцев. Капитано проходил тяжёлыми шагами за порог, и чувствовал, как наконец-то начинал дышать. Словно там, на улице, в холоде и пурге, не было ни истины, ни жизни, но было подле той, что смертью живёт.

      Впервые они встретились тоже по воле Смерти; ушёл в ночь, и беспокойные ноги привели его к лесу. Прошлое давило на плечи — иль то были почести, коими его осыпала Царица? — и не давало ни минуты блаженного покоя. Так и бродил он, неприкаянным мертвецом, и забрёл в самую глубь, и то было территорией, где правили другие законы.

      Слышал и знал про народ, отмеченный медвежьей кровью, медведям поклоняющиеся и медведями же оборачивающиеся, и всё же совершенно забылся, пока не встретил её, Берну.

      Одетая в медвежью шкуру, не боялась ни мороза, ни чужака — в крепкой хватке сжимала топор, и кожа её была покрыта не тёплой шубой, но древними знаками, что были неведомы ему. Не знал ещё, кого повстречал, но узнал по вырезанному на обереге медвежьему чертогу, что перед ним — одна из тех, что жизнь положит в сражении, коли понадобится, и не побоится ни богов, ни чудищ из бездны.

      Гонимые отовсюду за свой дар, воины их племени оставались верными себе и своему слову, и таких людей — и зверей — Капитано всегда уважал. Потому склонил голову — выражая не враждебность, но уважение, и она молчаливо склонила в ответ — признавая его не как одного из Фатуи, не как отважного рыцаря, но как воина, а воинов дети, отмеченные медвежьей кровью, всегда особенно ценили, ведь сами таковыми были.

      Капитано столько, сколько ему позволяло отведённое в муках время, наблюдал за ней, а она никогда не гнала прочь, и в их немом сосуществовании оба находили своё утешение, и пусть каждому, чтобы обрести истинный покой, требовалось большее, временно им хватало и этого.

      Берна жила смертью, питалась охотой, молилась умершим предкам, признавалась лишь ту дичь, что собственными руками поймала и освежевала, ела лишь то мясо, которое было пронзено её кинжалом. Люди, отмеченные медвежьей кровью — гордые и непреклонные, верные своим словам и делам. И самые благодарные, если с уважением отнестись к ним.

      — Ваши традиции позволяют вам убивать медведей?

      — Мы не убиваем их, — ровно отвечала Берна, — мы дарим упокоение тем душам предкам, что сами приходят к нам в облике медведей и сдаются на нашу милость, чтобы суметь переродиться. Мы никогда не пойдём сами на медведя, никогда.

      Капитано наблюдал за тем, как аккуратно Берна сняла шкуру с убитого медведя, и с каким почтением вспорола брюхо. Представлял, как из поколения в поколение они, медвежий народ, учили своих детей повторять это из раза в раз, чтобы после — те научили своих детей.

      Семьи у Берны не было. Ни по крови, ни по духу. И детей тоже не было, и представить её, спокойную и тихую, с ребёнком, никак не удавалось. За ней мог наблюдать и учиться один лишь безмолвный Капитано, что никогда не посмел бы с неуважением отнестись к чужим традициям, а оттого — никогда не тронул бы медведя, пусть даже тот сам пришёл бы к нему сдаться. А потому смел лишь думать о том, что если бы дали ему выбор, если бы после исполнения своего долга сумел возвратиться туда, куда лежит душа, если бы хватило на это сил, то возвратился бы в одинокую хижину на опушке леса, чтобы позволить той, что с уважением готова упокоить неприкаянных, стать свидетельницей его последнего вздоха.

      Но её долю и без него выпало слишком многое. Потому Капитано ничего не спрашивал её, обходясь лишь разрешением тревожить её покоя, и никогда не спрашивал, о чьей смерти она молилась предкам, стачивая медвежий клыки для нового оберега. Не спрашивал, почему людей, вопреки благородному и почтительному нраву, не жаловала, и не всегда отпускала их с миром, если те не уходили с её территории после первой просьбы. Та, что должна была стать символом возвышенного благородства, полнилась злобой, про которую забывала лишь рядом с ним, и оттого Капитано не смел бередить старые раны, как Берна не бередила его.

      То было их безмолвным, мирным соглашением, которому, они оба знали, суждено было окончиться.

      Капитано поднялся на ноги — Берна никогда не спрашивала, куда он держит путь в очередной раз, и когда возвратится вновь. Не спросила и тогда, но он сам счёл нужным объяснить:

      — Я отправляюсь в Натлан.

      И Берна склонила голову:

      — Пусть твой путь подарит тебе покой.