День 3-ий

Только на третий день они узнали всю степень повреждений.

Джин потерял веки. Они растаяли прямо на его роговице, прежде чем кислота успела попасть в сами глазницы. Грубо говоря, он был слеп. Надолго ли, они не знали. Доктор просто сказал, что им придется подождать и посмотреть.

У него были глубокие ожоги на груди, животе, левом плече, левой руке, левом бедре, лице и шее. Кислота разъела каждый слой его кожи без пощады и милосердия. Она просто уничтожила его. Его дыхательные пути были повреждены, трахея обожжена, и врач сказал, что, когда он проснется, он может быть глухим. И остаться глухим навсегда.

— Почему это был не я? — Хосок не спрашивал ни у кого конкретного, пока они с Юнги стояли плечом к плечу у окна, наблюдая, как медсестры меняют повязки на глазах Джина. — Хотел бы я быть на его месте.

Юнги тихо фыркнул: — Как будто это было бы лучше.

— Было бы, — огрызнулся Хосок в ответ. — Я … я урод. Я всегда был уродом. Никому не было бы дела, если бы у меня расплавилось лицо. Это должен был быть я.

Юнги проигнорировал его, и Хосок не был уверен, что это лучше, чем ответ. Вместо этого они просто стояли там, с завороженным ужасом смотря на набухшие, наполненные гноем углубления, которые заменили глаза Джина.

— Это несправедливо, — прошептал Хосок, не в силах оставаться в тишине, когда так много нужно было сказать. — Он не сделал ничего плохого. Он никогда не делал ничего плохого. Он этого не заслужил.

— Никто этого не заслужил, — серьезно возразил Юнги, все еще не отрывая взгляда от распростертого тела Джина. Это выглядело почти так, как будто он пытался наказать себя за то, что стал свидетелем гротескной трансформации, которая случилась с его хеном всего за пару секунд три дня назад. — Абсолютно никто.

— Послезавтра ему сделают первую операцию, — сказал Намджун, появившись из ниоткуда, обнимая Хосока за плечи. Он, вероятно, слышал его самоотверженную исповедь. — Доктор сказал, что его состояние достаточно стабильно, поэтому они собираются сделать пересадку кожи. По сути, они надрежут ему ногу и удалят кусок кожи, чтобы наложить его на ожоги. Надеюсь, после этого он не будет так уязвим для инфекции, и нам разрешат его навестить.

Юнги промычал в знак подтверждения, слегка покачивая головой в своем рассеянном состоянии изнеможения и спрашивая: — Как все прошло с полицией?

— Не очень хорошо, — признался Намджун. — Я шел прямо за ним. Кислота даже не задела меня, и все же я не смог просто взглянуть на того, кто ее выплеснул. Я должен был посмотреть. Полиции не на что опереться, и теперь они никогда не найдут того, кто причинил ему вред, потому что я был слишком поглощен собой, чтобы заметить, как кто-то пытается убить моего лучшего друга.

— Ладно, хватит, — резко отрезал Юнги, отворачиваясь от окна и хватая обоих своих донсэнов за руки. — Пойдем со мной.

Он проигнорировал их смущенные протесты и попытки вырваться из его удивительно сильной хватки и потащил их в комнату для посетителей, где остальные трое ожидали допроса полиции. Он толкнул Намджуна и Хосока на диваны и встал перед ними всеми, скрестив руки на груди и дыша намеренно медленно.

— Мы не страдаем виной выжившего, — прямо заявил он, — мы просто не делаем этого. Это надоедливое клише, и я не могу утешать вас, пока вы переживаете экзистенциальный кризис, потому что все мое внимание сосредоточено на Джин-хене. Так что, если вы хотите это делать, то занимайтесь этим в свое личное время. Понятно?

— Хен, ты не можешь указывать нам, что чувствовать, — выдавил Тэхен, и обычно подобные слова звучали бы укоризненно и сердито, но ни у кого из них не было сил проявить и грамма эмоций. — Ты здесь не лидер. Ты не Намджун-хен. Так что дает тебе право говорить нам, что мы не можем чувствовать себя виноватыми в том, что произошло?

— Я знаю... — Юнги вздохнул, зажав переносицу и уткнувшись пальцами в глазницы. — Я не лидер. Но прямо сейчас я самый старший. И это означает, что я несу ответственность за всех вас. И нет, я не могу сказать вам, что чувствовать или как с этим справляться, но я могу сказать вам быть немного менее эгоистичными.

Они все уставились на него пустыми, широко раскрытыми глазами, а некоторые (особенно Чимин) полными слез. И Юнги знал, что разрывает их на части, когда они и так едва держатся, но если Намджун сейчас недостаточно силен, то ему придется сделать это самому.

— Джин обгорел, — продолжил он, глядя на них, но не видя. Он позволил им поверить, что его взгляд направлен в их сторону, когда на самом деле все, что он мог видеть, это Джин, лежащий в машине скорой помощи. — Это был не кто-то из нас. Это был Джин-хен. Это означает, что он является приоритетом, и будет им еще долгое время. Так что чувствуйте, что хотите, но не смейте ставить что-либо превыше него.

Он не стал дожидаться ответа, прежде чем протиснуться из комнаты, оставив своих донсэнов в ошеломленном молчании. Пошатываясь, он вошел в уборную, практически ввалился в кабинку и соскользнул вниз по запертой двери, с грохотом упав на пол.

Теперь он был самым старшим. Был хеном, на кого они собирались равняться. Даже если Намджун был лидером, он все еще был всего лишь пацаном. Юнги теперь самый старший.

— Почему это был не я? — прошептал он в тишине, прежде чем окончательно сломаться.

День 8-ой

— Я выпустил новый кавер, — пробормотал Чонгук, придвигаясь ближе к кровати, отчего ножки кресла неприятно царапали пол. — Еще одна песня IU, конечно. Фанатам, похоже, очень нравится.

Он сжал руку Джина, осторожно избегая капельницы, и проследил линию бинтов, обвивающих своими гипсовыми лозами руку его хена. Он посмотрел на лицо, которому всегда молча завидовал, и на то, как кожа, снятая с его бедер, была натянута на ожоги.

Это выглядело неправильно. Казалось, над этим работал тот, кто никогда прежде не видел человека. Трансплантат был обесцвечен и выглядел грязным, и Чонгук все еще пытался свыкнуться с мыслью, что кожа, на которую он сейчас смотрел с отвращением, когда-то была частью ног его хена.

— Они все говорят, как сильно тебя любят, — выпалил он, отчаянно нуждаясь в том, чтобы что-то сказать, чтобы ему не пришлось слушать писк кардиомонитора и тихий свистящий звук аппарата искусственной вентиляции легких. — В аэропорту есть нечто вроде мемориала. Не то чтобы ты умер или что-то в этом роде, но люди оставляют свечи, открытки и добрые пожелания. Я видел фотографии. Смотрится красиво.

Бип ... Бип ... Бип ... Бип ... Бип...

— Я хочу, чтобы ты кое-что знал, хен, — Чонгук яростно смахнул слезы и заморгал, пока они не утихли, прежде чем продолжить. — Если ты … Если ты думаешь сдаться только потому, что ты... больше не выглядишь так, как раньше, тогда... тогда пошел ты. Ладно? Ты меня слышишь? Пошел ты, потому что нам плевать на твое лицо. Ты меня понимаешь? Нам на это насрать. Нам просто нужен ты. Мы можем разобраться со всем остальным, пока у нас есть ты.

Было почти слишком больно продолжать. Все болело. Его глаза, его грудь, суставы, живот, голова. Но он знал, что это ничто по сравнению с тем, что почувствует Джин, когда наконец очнется. Потому что он очнется. Так и будет. Ему не разрешалось этого не делать.

— Мы никогда на это не подписывались, — выпалил Чонгук, — мы должны были просто петь, танцевать, встречаться с фанатами, а потом повзрослеть, пойти в армию и в конце концов распасться, чтобы создать свои семьи. Нападение с кислотой не было включено в наши контракты. Постоянные увечья, шрамы до неузнаваемости, невыносимая боль... это не то, чем должна была быть эта жизнь. Это... это просто...

Он резко оборвал себя, когда дверь открылась и в палату, спотыкаясь, вошел Чимин. Он выглядел слабым и худым, и, когда он рухнул на кресло по другую сторону кровати Джина, Чонгук всерьез забеспокоился, что он сейчас потеряет сознание.

— Что случилось? — вздохнул Чонгук, увидев слезы в глазах хена, которые разожгли в его нутре испепеляющий ужас. Чимин шмыгнул носом, провел рукой по лицу, а затем протянул ее, чтобы запустить пальцы в то, что осталось от волос Джина.

— Телохранитель умер, — прошептал он, и Чонгук почувствовал, как его сердце уходит в пятки.

Человек умер. Его сердце перестало биться. Он умер, пытаясь защитить Джина. Он выполнил свою работу, он спас их хена от худшего, но теперь его больше нет. Что, если Джин последует за ним? Что, если Джин тоже поддастся воздействию того, что было в той кислоте, унесшей жизнь телохранителя? Что, если они его потеряют?

— Но с хеном этого не случится, верно? — спросил Чонгук, отчаянно пытаясь заставить Чимина просто посмотреть на него, и был опустошен, когда его друг даже не бросил на него взгляд. — Хен не умрет, правда?

— Я не знаю! — крикнул в ответ Чимин, вскакивая с кресла с такой силой, что оно опрокинулось на пол. — Почему ты думаешь, что я все знаю? Потому что я не знаю! Я, блять, понятия не имею, что должно произойти, и я так же напуган, как и ты, так что перестань смотреть на меня так, будто я собираюсь, блять, все исправить, потому что я не знаю, как это сделать!

Резко зашипев от разочарования и накопившейся ярости, Чимин пронесся через палату и прижался лбом к прохладному окну, чтобы успокоить бушующую в нем бурю. Потребовалось несколько мгновений тяжелых вдохов и ненависти к себе, прежде чем он услышал сдавленный всхлип позади себя и понял, что Чонгук пытается не заплакать.

— О нет, — выдохнул он, пересекая комнату в два шага и поднимая макнэ с кресла, чтобы обнять его как можно крепче. — Прости, Кук, мне так жаль. Я не хотел на тебя кричать.

Чонгук кивнул, когда они отстранились друг от друга, яростно вытирая слезящиеся глаза и уставившись в пол, как будто ему было стыдно за свое горе.

— Я понимаю, что ты не знаешь всего, — признался он, опускаясь обратно в кресло и поправляя одеяла вокруг неподвижного тела Джина. — Я просто хочу, чтобы кто-нибудь сказал мне, что все будет хорошо.

Чимин подтянул свое кресло и практически распластался в нем, впиваясь пальцами в глаза, как будто пытался выцарапать чувство вины и отчаяния из собственного черепа.

— Но человек, который всегда говорит нам это, — продолжил Чонгук, чей голос звучал максимально тихо. Чонгук никогда не был «маленьким человеком». Но теперь все они были маленькими. Такие невероятно маленькие, незначительные и бесполезные. — Это хен. И в ближайшее время он не заговорит.

Они оба смотрели на Джина, почти умоляя его открыть глаза, выкашлять эндотрахеальную трубку и сказать им, насколько они ошибаются.

Но ничего не было, и, когда Чимин протянул руку, чтобы рассеянно погладить затылок своего младшего брата, он почувствовал, как еще одна маленькая частичка его души сжалась и умерла внутри. Он хотел сказать, что все будет хорошо. Ему хотелось закричать об этом во всю глотку, чтобы весь мир услышал, но ложь была тем, в чем он всегда был жалок. Особенно когда дело касалось Чонгука.

Эта кислота повредила их всех. Ужасно. Необратимо. Навсегда. Невозможно было залечить шрам от каждого проженного слоя кожи на теле. Теперь они это знали. И, когда Джин проснется, ему тоже придется это узнать.

— Я не знаю, Чонгук, — тихо прошептал он, — я просто не знаю.