День 43-ий

— Вы с Седжин-хеном заберете Хоби от психиатра? — спросил Намджун, потащившись на кухню, ставя пустую кофейную кружку в раковину и с трудом удерживая ее на вершине наклонной башни из скопившейся посуды.

Юнги промычал в подтверждение, уставившись на медицинские счета на столе перед ним. На его лице со складками на лбу не было ничего, кроме пустоты. Дело было не в том, что они не могли заплатить. Но сумма была астрономической и, учитывая, что ни один из них не приносил никакой прибыли, бюджет в конце концов должен был иссякнуть.

— Мы с Куком собираемся забрать Джина завтра днем, — продолжил Намджун, опершись руками о раковину, глядя в окно на дорогу за ним. — Я попрошу Чима и Тэ сделать уборку, прежде чем он приедет. Если он увидит, в каком состоянии это место, то сойдет с ума.

Это была жалкая попытка пошутить. Они оба знали, что Джину было все равно, даже если бы бомба взорвалась в квартире. Джина больше ничего не волновало. И вот, наконец, после, казалось бы, вечности больниц, операций и ночей на неудобных раскладных кроватях, их хен возвращается домой.

— Я не уверен, что мы сможем это сделать, — внезапно признался Юнги, и Намджун резко поднял глаза, чтобы увидеть, как он проводит пальцами по своим сальным нестриженым волосам с таким бледным и усталым лицом, что выглядел по крайней мере на двадцать лет старше, чем был на самом деле.

— Что ты имеешь в виду?

— Я имею в виду, — Юнги вздохнул, дыхание с хрипом вырвалось из его груди, когда он поднял голову, — ты действительно думаешь, что мы сможем присматривать за ним, когда он даже не хочет с нами разговаривать? Это вредно для остальных. А что если бы Хоби прыгнул в ту ночь? Он был чертовски близок, Джун, и он все еще нестабилен, как карточный домик. Мы сказали себе, что справимся с этим, но я не уверен, что мы действительно готовы дать Джину то, что ему нужно прямо сейчас.

— А какая альтернатива? — Намджун начал доставать посуду из раковины, чтобы наполнить чашку теплой водой. Как давно никто из них не чувствовал тепла? — Мы отправим его в какой-нибудь дом престарелых и оставим там впадать во все большую и большую депрессию, пока он, наконец, не покончит с собой?

— Нет, — прошептал Юнги, — мы этого не сделаем. Мы никогда так не поступим.

— Хорошо, — кивнул Намджун.

— Хорошо, — эхом отозвался Юнги.

День 44-ый

В идеальном мире Джин пользовался бы инвалидным креслом. Ноги все еще не окрепли достаточно, и физиотерапевт даже хотел оставить его еще на несколько дней, но он был непреклонен. Джин покидал больницу. Но, увы, мир не был идеальным, и каким-то образом их местоположение стало известно средствам массовой информации.

Папарацци слетелись к парадным дверям, как осы к сладкому. Их камеры сверкали, их руки отталкивали нескольких охранников, у которых хватило ума воздвигнуть живой барьер, а их вопросы рикошетом отражались от закрытых дверей, усиливаясь в децибелах каждый раз, когда врач или пациент проскальзывали внутрь или наружу.

Намджун спросил, можно ли вызвать полицию, чтобы расчистить им путь и дать Джину как можно больше личного пространства, но им было отказано. Репортеры не нарушали никаких законов, и поэтому никто не мог ничего с этим поделать.

Охранник, ответственный за то, чтобы доставить их в целости и сохранности к ожидающей машине, сказал, что их лучший шанс — просто защитить Джина и протолкнуться сквозь толпу. Это звучало жестоко и несправедливо, и Намджун даже не был уверен, сможет ли его хен зайти так далеко, учитывая, насколько он был бледен, когда сидел на краю больничной койки, а Чонгук завязывал ему шнурки.

— Мы готовы это сделать? — спросил охранник, просунув голову в дверь как раз в тот момент, когда макнэ засовывал руки Джина в рукава куртки. Старший не реагировал ни в малейшей степени, и поэтому почти все приходилось делать за него. — Лучше раньше, чем позже.

— Ты готов, хен? — спросил Чонгук, взяв Джина за подбородок и приподняв его вверх в надежде, что это заставит его брата посмотреть на него. Джин просто отвернулся.

— Я думаю, мы готовы настолько, насколько это вообще возможно, — закончил за него Намджун, когда он и Чонгук схватили старшего за руки и подняли на ноги. — Давайте сделаем это.

Джин шел точно так, как ему было сказано, но его подбородок оставался прижатым к груди, маска была натянута как можно выше, а одна из кепок Юнги надвинута на глаза так низко, насколько это было возможно.

А потом перед ними оказались стеклянные двери, и они могли видеть стервятников, готовящихся к нападению, и единственное, что Намджун мог придумать, это взять Джина под мышку, прикрывая голову своего хена свободной рукой в тщетной надежде, что это защитит его от того, что им предстояло пережить.

— Вы готовы? — вопрос был задан им в последний раз, и Намджун кивнул, чувствуя, как Чонгук приблизился к Джину с другой стороны. — Хорошо, пойдем.

Джин чувствовал, как два самых высоких мембера окружают его с обеих сторон, руки лидера обхватили его голову, а рука макнэ крепко держала за локоть, но он решительно смотрел в пол. Он верил, что они проведут его в целости и сохранности к машине, которая, как он надеялся, находилась всего в нескольких футах от них.

В ту секунду, когда он почувствовал ветер на своем лице, атмосфера взорвалась.

Повсюду были вспышки, что пытались разглядеть и запечатлеть то, что скрывалось под краем его кепки и за маской, но руки Намджуна были там, чтобы защитить его. Он слышал, как в его сторону выкрикивали вопросы, пытаясь выделиться на фоне какофонии криков, но мог разобрать только обрывки предложений.

Все, на чем он сосредоточился, были его ноги, слегка спотыкающиеся в своем ослабленном состоянии, но тем не менее, продвигающиеся вперед. Все в его периферийном поле зрения было либо черным, либо мелькающим, поскольку охранники и им подобные сотрудники пытались расчистить путь к его машине для побега.

— Почти пришли, — пробормотал Намджун, как раз в тот момент, когда кто-то врезался в плечо Чонгука, и они втроем немного пошатнулись, прежде чем восстановить равновесие и двинуться дальше. — Уже почти на месте, хен.

Выхлопная труба уже испускала ровный поток пара, пока двигатель готовился к ускорению. Джин запрыгнул на кожаные сиденья, переместившись на другую сторону, чтобы освободить место для Намджуна и Чонгука, и держал руки сцепленными перед лицом, пока не услышал звук захлопнувшейся двери.

Машина рванула с места, и они втроем откинулись на спинки сидений, измученные коротким путешествием от дверей больницы до парковки. Джин запыхался, но отмахнулся от ингалятора, который Намджун пытался передать ему. Он не нуждался в их помощи. Он ничего не хотел.

— Черт побери, — выдохнул Чонгук, снимая маску и вытирая пот со лба. — Это было ужасно.

Джин бы посмеялся над ним и отпустил какую-нибудь злобную шутку о том, что Чонгук понятия не имеет, каково это было для него — того, кто на самом деле изуродован. Но он слишком устал. Поэтому вместо этого он прислонился головой к тонированным стеклам и закрыл глаза.

***

Его веки открылись в ту секунду, когда он услышал, как хлопнула дверь с другой стороны машины, и уже видел, как Чонгук кружит вокруг, чтобы помочь ему выбраться. Его руки, все еще покрытые шрамами, отбили помогающую хватку макнэ. Он вылез самостоятельно, используя капот для поддержки, и, хромая, обошел машину и зашагал по подъездной дорожке.

Он слышал, как другие звали его по имени, но не обращал на них внимания. Они не стоили его времени. Ничто больше не стоило его времени.

Входная дверь распахнулась, чтобы показать ожидающее лицо Тэхена, но Джин просто протиснулся мимо него, не обращая внимания на оклик товарища, прижатого к стене коридора. Юнги вышел из кухни слева от него, но не сказал ни слова. Он просто смотрел, как Джин поднимается по лестнице в их комнату. Сверху раздался хлопок.

Джин сорвал с себя маску и кепку — кепку Юнги — и выбросил их в мусорное ведро. Он не хотел, чтобы они напоминали ему о том, к чему они прикасались, об отвратительной текстуре его кожи, о которую они терлись, и поэтому им пришлось исчезнуть. Он сбросил куртку и швырнул ее в угол.

Два месяца назад он пришел бы в ужас, увидев, как один из его товарищей по группе делает такое, но теперь ему было все равно. На все. На них. На себя. На то, чтобы принять душ, поесть или даже переодеться. Потому что зачем все это было нужно? Чего он стоил теперь, когда весь мир знал, как отталкивающе он выглядит?

До всего этого он был айдолом. И не только это: он был одним из самых популярных айдолов. Тех, о которых все знали. Тех, кто завоевывал мир. Тех, чьи лица были расклеены на рекламных щитах по всему земному шару. И он был тем, кого все помнили как «всемирного красавца», потому что он всегда так шутил.

— Меня зовут Джин, и я всемирно известный красавчик!

Он больше не мог так говорить, не так ли? Кем он был теперь, если больше не тем человеком, которым являлся до всего этого? Он был никем. Он не стоил ни гроша. Но другие стоили. Остальные не были выжжены и изуродованы. Они все еще могли петь, танцевать, читать рэп и продюсировать. Они стоили миллиарды.

Но он был никем.

Поэтому он, Ким Сокджин, зарылся под одеяло, натянув его на покрытую струпьями и ожогами голову, и дал себе обещание: он не сдвинется с этого места до конца своей жизни. Он не будет есть, не будет говорить, не встанет с кровати. Он умрет здесь.

Потому что, если бы ты был никем, какой смысл было питаться? Или говорить? Или ходить? Или дышать? В чем был смысл? Это конец.

День 54-ый

Если быть честным, то именно запах действительно начал доводить Юнги до предела. Каждое утро он просыпался на полу в спальне Намджуна в безбожно ранний час, «благодарив» кошмары и неисправные пружины запасного матраса за несправедливо ранний подъем, и тащился в то, что раньше было его и Джина комнатой.

Он открыл дверь, и вонь грязной одежды и немытого тела ударила в него как грузовик. Его нос сморщился от отвращения, он откинул с глаз спутанные выцветшие светлые волосы и подошел к прикроватной лампе, чтобы осветить человека, который, как он надеялся, все еще дышал под этими одеялами.

И Джин был там, как всегда, завернутый в свое пуховое одеяло, каждый дюйм кожи был скрыт от посторонних глаз. Он никогда не двигался. Он никогда не ел. Никогда не принимал душ, не разговаривал и не подавал никаких признаков того, что он все еще жив. Он был просто пустой оболочкой, обожженной и разбитой, без малейшей надежды на будущее.

Юнги приподнял одеяло, чтобы взглянуть на изуродованное лицо, которое лежало под ним, убеждая себя, что хен не нашел какой-то способ покончить с собой посреди ночи, прежде чем дать распоряжение хотя бы попытаться съесть что-нибудь, и ушел готовить завтрак.

Каждый день был порочным кругом, и казалось, что эта пытка никогда не закончится. Хосок по-прежнему часами сидел на полу в спальне Джина, слезы катились по его лицу, поскольку тот продолжал игнорировать его. Чимин три раза в день приносил тарелку с едой, размахивая ею перед носом старшего в надежде, что это привлечет его внимание и вернет к ним, где бы он сейчас не утопал.

Юнги был измотан. Он и Намджун вернулись в здание компании, чтобы поговорить с менеджерами о том, что, черт возьми, они должны делать, и ушли три часа спустя, так и не придя к определенному ответу.

Чувство вины выжившего вернулось с удвоенной силой, когда каждый из них в какой-то момент в последующие недели вставал на колени и молил бога, чтобы они могли каким-то образом поменяться местами со своим хеном. Их хеном, который полностью закрылся. Их хеном, который был неузнаваем, как внешне, так и по характеру.

— Кто-то должен уступить, — пробормотал Юнги однажды в три часа ночи, зная, что Намджун не спит в другом конце комнаты. — Мы не можем продолжать в том же духе. Что-то должно произойти.

— Я хотел бы, — прошептал Намджун в ответ, звуча так же мертво, как чувствовал себя Юнги. И так же мертво, как вел себя Джин.

— Что это значит?

— Я хочу сдаться, — хрипло пояснил лидер, и Юнги подумал, не пытается ли он не заплакать.— С меня хватит, хен. С меня хватит. Я больше не знаю, что делать.

Юнги хотел бы, чтобы у него было что предложить, дать совет или утешить, но он никогда не был хорош ни в чем из этого. Поэтому вместо этого он слез с чудовищного матраса и подошел к кровати Намджуна, сонно протирая глаза.

— Подвинься, — приказал он, хлопнув товарища по плечу.

— Что?

— Подвинься. Пока я не передумал.

Намджун зашевелился, и Юнги лег рядом с ним. Оба тупо смотрели в потолок, пока отсутствие движения, наконец, не утянуло их в бессознательное состояние.

Дальше по коридору, через вторую дверь слева, Сокджин встал, чтобы сходить в ванную. Зов природы удивил его, учитывая, что за неделю он не съел больше одного кусочка, и в ту секунду, когда ему удалось привести свое ослабевшее тело в вертикальное положение, перед глазами вспыхнул свет, и ему пришлось опереться рукой о кровать, пока он снова не смог видеть ясно.

Зрение вернулось к нему несколько недель назад, и все же он по-прежнему испытывал отвращение каждый раз, когда смотрел на свое отражение. С тех пор, как его выписали из больницы, последовали еще две операции, и через три дня ему предстояла серьезная реконструкция лица, которая должна была заставить его выглядеть немного менее безобразным.

Ему почти хотелось смеяться от мысли о том, что он просит своих друзей опустошить их банковские счета в надежде, что хирург, возможно, сможет сделать его немного более похожим на человека. Было так много вещей, которые могли пойти не так, так много историй о пластических операциях, которые закончились катастрофой со смехотворными и достойными сожаления результатами. Но он все равно это делал. Почему бы и нет? Что ему оставалось терять?

Так что да, эта идея почти вызвала у него желание рассмеяться. Почти.

— Я ненавижу тебя, — прошипел он на зеркало в ванной, придавая своему тону столько яда, сколько было физически возможно, в надежде, что он сможет отравить свое отражение до смерти. — Я так сильно тебя ненавижу.

Он больше не знал, разговаривает ли он с самим собой, мемберами или человеком, который сделал это с ним. Она — потому что они знали, что это была она — бродила по улицам, вероятно, не заботясь ни о чем в мире, время от времени заглядывая на свою страницу в Твиттере, чтобы увидеть, как жизнь ее жертвы разваливается на куски на глазах у всего мира.

Она была свободна, а он нет, запертый в тюрьме, сделанной из его собственной кожи. Из которой он никогда не сможет выбраться. Из которой он никогда не сбежит. Потому что теперь это лицо принадлежало ему. Нравилось ему это или нет, но этот искореженный кусок мяса был приварен к его черепу. Это первое, что люди увидят, встретив его, и единственное, на что они будут смотреть, разговаривая с ним.

Это был он. Это отвратительное чудовище. Эта гротескная мутация. Этот монстр.

— Я ненавижу тебя! — закричал он, и отражающее стекло разбилось под его костяшками пальцев, когда он вонзил их в человека, который смотрел на него в ответ.

Кровь капала между пальцев, окрашивая яркими крапинками раковину под ним и распространяя необратимые трещины по зеркалу, рисующих неуклюжую паутину. Его отражение было искажено и раздроблено, и он почувствовал себя свободным от того, что больше не может видеть себя.

Но потом он вспомнил, что это всего лишь зеркало. И он может разбить их сколько угодно, но его лицо навсегда останется прежним.