Странно, но, несмотря на то, что Савада полностью принял свою нынешнюю жизнь и никогда не желал вернуться в прошлую, в особо взбешенном или депрессивном настроении он всегда вспоминал свое прошлое. Словно эти воспоминания некий предохранитель — не давали забыться, потеряться, раствориться в новой жизни.

Раньше Кирино жил в Суне, родине кукловодов-марионетчиков, сражающихся с помощью своих марионеток, хитрости-смекалки и ядов. Марионетчики являлись опасными противниками, и победить их можно только убив самого кукольника. Сражаться же с марионетками было глупо и опасно — велик шанс того, что ты ошибешься, попадешься в ловушку и проиграешь.

Для Гаары марионетчики не были грозными противниками — его песок просто достигал их быстрее и не давал прорваться сквозь себя. Но их бои он видел — в конце концов, его брат был кукольником.

И происходящее сейчас напоминало один из этих боев на смерть.

Чтобы победить нужно быстро убить кукольника, и тогда марионетки сами падут замертво.

Ведь им не за кого сражаться.

Ими никто больше не управляет.

Только вот вместо кукол падали живые люди.

Сейчас, словно он был одной из тех сломанных, брошенных, оставшихся без своего марионетчика кукол, падал сам Кирино.

Вот в одно мгновение они яростно сражались, с торжеством ощущая близость победы и гуляющий в крови адреналин, а в следующее уже падают на колени, замирая ледяными статуями самим себе и ни на что не реагируя. Как эти чертовы марионетки. С головой окунаясь в боль от разрывания связи со своим марионетчиком. Купаясь в море мучительной агонии и задыхаясь от захлебывающего ужаса и страха. Не в силах выплыть и спасти… спасти своего кукольника.

Чертовы марионетки.

Это было страшно.

Чувствовать, как то, что долгое время было частью себя, насильно выдирают с корнями, не считаясь с тем, какую невыносимую боль причиняют своими небрежными действиями, жутко.

Кирино ощущает странный, страшный, темный холод, что обжигает внутренности, заставляет задыхаться, и отчаянно хватается за эти корни, пытаясь отвоевать хоть один маленький корешок, часть, кончик, волосок… хоть что-нибудь!… из чего потом можно будет заново воссоздать эту часть себя. Вырастить, отогреть, защитить…

Внутри разъяренно ревет и рвется наружу Шукаку, стремясь выбраться, не дать закончить начатое, причинить им такую же боль, отомстить…

А потом все заканчивается.

По его щекам медленно текут слезы, лицо становится совершенно безэмоциональным, заледеневшие глаза безразлично смотрят куда-то в воздух, а рука слепо прижимается к середине груди. Там, где билось помертвевшее сердце. И там, где раньше занимало место яростное и бушующее, но надежное и свое до последней капли Пламя, воцаряется разрывающая на части пустота.

Пусто…

Пусто.

Пусто!

Его нет.

Больше нет.

Он, пошатываясь, встает на ноги, смотрит на стоящих перед ним людей и не чувствует ничего, кроме безразличия, боли и усталости. Накатывает то самое состояние, когда становится все равно на то, что будет потом.

Савада не был чертовой марионеткой, он был живым человеком, джинчуурики. И у него не было марионетчика, только его Небо. И, в отличие от тех бездушных кукол, Кирино мог подняться на ноги и отомстить за него.

На их лицах застывает самый настоящий ужас, они не сводят с него завороженно-перепуганных взглядов, не в силах пошевелиться, и джинчуурики понимает почему гораздо позже, когда приходит в себя из этого безразлично-кровавого состояния.

Но сейчас на его холодном и безэмоциональном лице могильным огнем горят янтарные нечеловеческие глаза. И в них они видят уже подписанный им приговор, который сейчас приведут в исполнение.

Смерть.

А спустя мгновение он покрывается чем-то странным, похожим на песок, приобретает звериные черты и срывается с места, и в то же время раздается противный, чавкающий звук сминаемой плоти и звонкий хруст ломаемых костей…

Не выжил никто.

* * *

Кирино напрягается еще в тот момент, когда кто-то только начинает поворачивать ручку его двери. Не открывая глаз, вслушивается в шаги, готовясь ударить или защищаться, и тут же расслабляется.

Мукуро.

Младший братик, которому иногда снились кошмары о лабораториях и который предпочитал в такие ночи уходить досыпать к нему. Почему-то рядом с Кирино кошмары его больше не беспокоили.

Тот непривычно молчаливо забирается в кровать, прижимается поверх одеяла, отчаянно-крепко вцепляется в него и едва-едва содрогается всем телом в беззвучных рыданиях.

Савада замирает, чувствуя, как в животе что-то обрывается.

Мукуро не плакал.

Никогда.

Даже при самых сильных и ужасных кошмарах или обиде тот сжимал зубы, щурил глаза и огрызался, отвечая. Мстил, зло кривя губы, или не сводил ледяного взгляда, в котором горело адским пламенем обещание.

Но сейчас тот содрогался в беззвучных рыданиях, словно случилось что-то ужасное, непоправимое, и от этого ему самому становилось плохо. Мукуро глубоко дышал, чуть мотал головой и словно пытался загнать все эти слезы глубоко в себя, не желая выпускать эти переживания наружу, но не справляясь и все равно выплескивая их.

И Кирино понятия не имел, что делать в таких ситуациях. Никто раньше не плакал у него, безмолвно умоляя об утешении и поддержке.

Почему-то при взгляде на такого Куро сердце болезненно сжимается.

Он в растерянности вспоминает прочитанные книги, фильмы, виденные сцены в жизни и неуверенно касается хрупкой спины, едва ощутимо поглаживая в успокаивающем жесте. На миг Мукуро застывает, словно не веря, что его утешают, а потом прижимается ближе, до боли цепляясь за руку, и уже не сдерживает слез и всхлипов, зарываясь носом куда-то в его бок.

Внутри зреет что-то злое, яростное, желающее убить того, из-за кого так больно его братику.

— Фалсо… Фалсо мертв, — глухо говорит он спустя долгое, долгое время, когда слезы уже перестают течь, но с губ все еще срываются редкие всхлипы. Зарывается лицом еще глубже и совсем неразборчиво добавляет: — Если бы только я… это все я…

Рука Кирино на мгновение замирает, но уже спустя секунду продолжает чуть поглаживать Куро по спине. Его глаза чуть сужаются, а губы сжимаются в тонкую линию.

Савада был шиноби, рядом с которым всегда происходили смерти. Для него не было удивлением узнать, что тот, кто занимается опасными делами, рано или поздно погибает на них. Это было участью всех шиноби.

Но…

Кирино никогда не терял кого-то близкого для себя, если не считать Яшамару, которого он убил сам, когда тот выполнял приказ Казекаге.

Он со слабым удивлением понимает, что смерть Фалсо почему-то причиняет сильную боль. И вызывает желание убить того, из-за кого погиб его учитель. Внутри согласно порыкивает что-то Шукаку.

— Я убью его, — словно услышав его мысли, решительно говорит Мукуро. В его глазах стальная решимость и море отчаяния-страха. — Найду того, кто это сделал и…

Савада только кивает, но в его глазах стоит то же обещание.

Мукуро выдыхает и прижимается ближе — старший братик будет стоять рядом и поможет всем, чем может.

* * *

Кирино с безразличием смотрит в зеркало, чувствуя лишь усталость и опустошение.

В нос забивается тошнотворный, до отвращения привычный запах паленой кожи и мяса, и он чуть наклоняет голову, равнодушно рассматривая обожжённые части тела. Внутри словно бы затаился притихший Шукаку, от которого доносились какие-то неопределенные отголоски чувств. Что-то вроде мешанины довольства, ярости, боли и… чего-то, немного похожего на вину?

В прошлой жизни он не часто пользовался чакрой биджуу, однако до мельчайших подробностей помнил ее ощущение, запах и все то, что она оставляет после себя. То, как ноет тело. Тянет очаг чакры. Выглядят разрушения. И гуляют по крови ее остатки.

— Ох, Кири-чан! — всплескивает руками Лусс, заходя в его комнату и с беспокойством оглядывая его ожоги. Качает головой: — Как только умудрился?

Савада с тем же выражением лица пожимает плечами, ничего не говоря. Чакра биджуу ядовита, и это никак не исправить.

Во время лечения Лусс беспечно и беззаботно болтает, словно и не было этих ужасных месяцев, но Кирино замечает чуть более дерганные движения, иногда застывающий взгляд и нервно подрагивающие уголки губ.

Их Солнце старается вести себя как обычно, не давая им погрязнуть в общей депрессии, и Савада это, правда, ценит. Потому что сейчас просто не было никому и даже такие крупицы прежней жизни воспринимались с благодарностью.