Парад моего непрофессионального поведения продолжился тем, что весь вчерашний сол я избегал Антона. Точнее, избежать получалось только Антона физического — пока я отсматривал отснятый материал из своей комнаты, его цифровая копия всё равно была со мной, как и позорная запись того, что случилось в лаборатории.
Поборовшись с собой, я решил не вырезать этот кусок из записи. Если на меня так влияли его изменения, если это всё был симптом, он должен был быть задокументирован. Но даже осознавая это, я не мог заставить себя переступить через эту неловкость и вернуться в лабораторию, где он мог бы меня найти.
Вчерашняя тактика сработала отменно, поэтому и сегодня я пришёл на завтрак позже обычного (пришлось довольствоваться остатками каши и бутербродами с восстановленным маслом, которые на базе популярностью не пользовались). После завтрака быстро забежал в лабораторию, чтобы забрать камеры и включить оборудование, которое иначе было бы недоступно удалённо, и вернулся к себе. Я планировал подробнее изучить результаты биопсии, а также перенести всё отснятое в отчёты с описаниями и замерами, но стоило мне сесть за работу, как меня тут же отвлекло сообщение от Серёжи:
«Надо поговорить про руины, есть инфа».
Я напрягся. Какой бы ни была информация, к которой получил доступ Матвиенко, мне это ничего хорошего не сулило. Если руины планируется закрыть из-за их опасности, там потенциально могут оказаться погребены свидетельства существования древнейшей известной цивилизации в Ланиакее и всё, что мы об этой цивилизации можем узнать. Если же их, наоборот, намеревались изучить подробнее, значит, ещё больше людей могло пострадать, а у нас пока даже представления не было о том, чем обернётся заражение и можем ли мы что-то ему противопоставить. О самом печальном сценарии, где находки из руин намеренно планировалось использовать как оружие, мне даже думать не хотелось. Я как мог скрывал от капитана все данные, которые могли натолкнуть его на эту мысль, но я не мог скрывать всего. Я не мог скрывать то, что происходило с Антоном.
На вопрос, где Матвиенко хочет поговорить, чтобы не обсуждать такие вещи по небезопасным каналам, он ответил, что встретит меня на балконе на втором этаже, том самом, где обычно курили повара.
Но когда я добрался до оговоренного места, Серёжу я там не нашёл. Вместо этого меня там встретила хмурая серая фигура в углу, сидящая на широком карнизе балконного окна. Фигура была подозрительно длинной, чтобы я не догадался с первого раза, кто это замотан в толстовку и спрятан за капюшоном.
— Серёжу не видел? — поинтересовался я, чтобы не позволять себе убегать в панике.
— Я за него, — отозвался Антон. — Извини, мне пришлось его подговорить, потому что…
Потому что я от Антона бегал, да.
Я поборол желание опуститься на карниз рядом с ним и вместо этого затолкал себя в противоположный угол балкона. Мне нельзя было потерять контроль, позволить, чтобы между нами что-то произошло.
Антон вздохнул:
— Я хотел поговорить. Точнее даже… объясниться.
— Мне кажется, это мне надо объясняться, — возразил я.
— Нет, подожди, — он выставил вперёд ладонь, и я невольно отметил, какими тонкими и узловатыми стали его пальцы. — Мне есть что сказать.
Я не мог понять, избегает ли он смотреть мне в лицо, потому что ему неловко или потому что не хочет, чтобы я мог разглядеть, как он изменился за прошедшие сутки. В любом случае, наверное, он был прав в своей осторожности.
— Я понимаю, что это не ты пытался меня поцеловать, — с явным трудом выговорил Антон наконец. — Я знаю, что это, эм… что-то, что эта штука делает с тобой против твоей воли. Я… тоже что-то такое ощущаю. Тебе не надо было от меня скрываться, я всё понимаю.
Мне отчаянно хотелось возразить ему, сказать, что я не делаю ничего против своей воли, просто к моей воле примешиваются странные, тёмные и очень сильные желания, но это не значит, что я думаю как-то иначе, когда я «в своём уме». Я просто могу себя контролировать.
— Я долго думал, почему так происходит, — продолжил Антон. — Почему мне так хочется смотреть на тебя и ни на кого другого. Почему именно тебя тянет ко мне там, где все остальные меня только пугаются. И, м… у меня не так много вариантов. Я боюсь, это всё из-за меня.
— Ну очевидно, — не сдержался я.
Шастун покачал головой:
— Нет, ещё до взрыва, задолго до. Я… у меня… Блин. В общем, я думаю, это так работает, потому что я был влюблён в тебя ещё до этого, и теперь это почему-то влияет именно на тебя.
В ушах звенело. Вдох, выдох. Не то чтобы я не догадывался, не то чтобы я не знал, но от такого прямого признания у меня всё равно почему-то колотилось сердце, как будто это я годами был в него тайно влюблён. Но я не был. Не был же? Помнить было сложно.
— Думаешь, твоё тело теперь вырабатывает какие-то неотразимые космические феромоны, благодаря которым я не могу устоять? — улыбнулся я.
Он кивнул:
— Что-то типа того. Или электромагнитные волны. Или гипнотизирующий инфразвук.
— Да, но в чём смысл? Зачем специально привлекать меня? Какой цели это послужит?
Антон помолчал, а потом пожал плечами:
— Да не знаю я. Всегда есть вариант, конечно, что никаких феромонов нет, а это просто ты настолько сильно любишь своих одоитов.
Я прыснул от смеха, но почти сразу же сделал серьёзное лицо и кивнул:
— Не стоит сбрасывать этот вариант со счетов, конечно. Я, правда, понятия не имею, как эти мои одоиты выглядят и насколько сильно ты на них похож, но… гипотеза имеет право на существование.
— А что ты знаешь про них вообще? — спросил Антон и только сейчас поднял на меня взгляд своих уже полностью чёрных глаз.
Кто-то открыл дверь на балкон, ойкнул и закрыл её. Снаружи ветер катил огромное колесо из высушенных стеблей венпукки. Когда-то мы совсем ничего об Алькатроне и его обитателях не знали. Первый раз, когда на наш глайдер понеслось это огромное перекати-поле из мёртвых растений, мы решили, что это какая-то местная форма жизни хочет на нас напасть. А сейчас… сейчас это воспринималось как такая же обыденность, как мусорный бак у чёрного входа или ругань на бертронском рынке. Просто… часть фона.
— Я знаю, что это одна из самых древних и могущественных цивилизаций, которую нам довелось открыть, — ответил я. — Следы их пребывания разбросаны по всему Сверхскоплению Девы, что подразумевает, что они освоили межзвёздные путешествия миллионы, миллиарды лет назад. Мало того, они не просто перемещались, они оказывали влияние на зарождающиеся цивилизации, направляли их, делились технологиями. Как… я не знаю, хранители, которые присматривали за менее развитыми цивилизациями, словно за маленькими детьми.
— Или целенаправленно растили себе рабов, — усмехнулся Антон.
Но я не собирался с ним спорить:
— Не исключено, такие теории тоже присутствуют. Что вся Вселенная — один большой механизм, работающий по их схеме, все мы винтики, выполняющие их волю. Тем интереснее понять, в чём она, их воля.
Антон отвернулся и натянул капюшон пониже, видимо, заметив, что я пытаюсь рассмотреть его лицо.
— А люди? — спросил он куда-то в сторону.
— А? — не понял вопрос я.
— Человечество тоже их винтики?
Я улыбнулся, чтобы смягчить обстановку:
— Думаешь, это они те инопланетяне, которые построили пирамиды? Нет, это всё теории заговора. Да и даже если бы они нас посещали, они вымерли слишком давно, чтобы пересекаться с человечеством. Если они в наших местах и были, то застали максимум первичный бульон. Ничего разумного, на что можно было бы повлиять.
— Ну допустим, — согласился Антон. — Но если в других местах они всё-таки были, как так вышло, что мы не знаем, как они выглядят? Никто их не описал? Не сложил легенды о зелёных человечках?
Я покачал головой:
— У нас же нет свидетельских показаний. Наши доказательства — это одинаковые технологии в разных частях галактики, их язык, их архитектура. Мы знаем, что они оставили, но кто они — понятия не имеем. Единственное, что объединяет одоитов в эпосе затронутых цивилизаций — это то, что их описывают как неописуемых.
— Очень полезно, блин, — нахмурился Антон. — Спасибо, тронутые цивилизации.
Я понимал, что его беспокоит неизвестность. Он изменялся, его тело превращалось — но во что? В то, чьей финальной формы никто не видел? Останется ли он похож на себя или потеряет человеческий облик? А сознание?
Мне нечего было сказать, чтобы его утешить. Поэтому я сказал:
— Но мы можем стать первыми, кто хоть что-то опишет. Нужно только не забрасывать ведение отчётов. Мы могли бы пойти в лабораторию прямо сейчас и зафикси…
— Нет! — перебил меня Антон испуганно. — Я не думаю, что это хорошая идея. Тебе видеть моё тело, и тем более нам оставаться наедине без какой-либо страховки.
Что ж, вероятно, он был прав, но в груди что-то всё равно неприятно кольнуло.
— Я… поговорю с доктором Позовым, чтобы он смог выделить нам время завтра, — согласился я нехотя. — Или кого-то из медперсонала. Но, эм… у нас уже накопилось изрядное количество неописанных изменений, которые нужно внести в отчёт.
Но Антон оставался непреклонен:
— Я вернусь к себе и пришлю тебе фо… нет, знаешь, что, даже лучше не фото, я сам тебе всё опишу. Что изменилось, какого что размера — это и внесёшь. Я н… я не хочу рисковать, прости.
Мне не оставалось ничего, кроме как согласиться. Я не мог настаивать на осмотре, и я не мог гарантировать, что не потеряю контроль, поэтому путь, который предлагал Антон, звучал действительно разумно. И тем не менее, я возвращался в свою комнату разочарованным.
Остаток сола я провёл за переносом данных в таблицы. Антон так и не прислал мне актуальное описание, и я успел расстроиться, что из-за моего непрофессионального поведения в данных теперь будет пробел. Но уже поздно вечером, когда я закончил с работой и лёг в постель, мне вдруг пришло уведомление — новое сообщение от Антона.
Открывая его, я ожидал увидеть длинный перечень изменений, но вместо этого на меня с экрана смотрела короткая полоска аудиосообщения. Поборовшись с собой, я всё же решил прослушать его сейчас, вдруг там было что-то важное? Что-то срочное.
Но голос Антона на записи был спокоен.
— Короче, это, — смущённо пробухтел он. — Я сел всё записывать, но понял, что не понимаю, как у вас там это правильно описывается, поэтому я просто расскажу, что вижу, а ты там у себя в отчёте правильными формулировками всё опишешь.
Его голос звучал так близко и глубоко, что, казалось, я могу слышать мягкий рокот, зарождающийся в его горле с каждым звуком. Я не помнил, слышал ли я его раньше, но сейчас его тембр казался таким приятным, словно резонировал с чем-то внутри меня.
— Осколок затягивается всё сильнее, — рассказывал Антон. — Сейчас видимая поверхность это что-то вроде окружности диаметром сантиметра три. Ну, она неровная, но где-то так. Кожа вокруг потемнела, но это не похоже на некроз, я всё чувствую и… та проблема, где я не ощущал левое плечо нормально — я не могу сказать, она ушла или распространилась на всё тело. Но сейчас я не чувствую разницы. То ли оно всё одинаково моё, то ли одинаково не моё.
Я прикрыл глаза, позволяя себе наслаждаться успокаивающим звучанием его голоса. Никто же не пострадает, если я совсем немного расслаблюсь в приватности собственной комнаты? Это безобидное любование, оно не может навредить.
— Так, дальше. Штуки на спине набухли и увеличились, э-э, в длину. Я пробовал их прощупать — мне кажется, там внутри что-то твёрдое. На лёгкие не похоже. Придётся хотеть что-то другое. Например, крылья, как у птеродактиля.
Я прикрыл глаза, представляя Антона с тёмными кожистыми крыльями. Хм, ему бы пошло. Возможно, слишком.
Он продолжал:
— Зубы стали совсем острые, но язык я больше не прикусываю. Он как будто стал плотнее и длиннее. Не в смысле, что его стало больше, но я его могу значительно дальше вытягивать. Я надеюсь, это не признак того, что одоиты были как лягушки или хамелеоны? Я не готов питаться насекомыми, я ими не наемся.
Я улыбнулся. Смешной он, этот Антон. На Таларе ему двух комаров было бы достаточно, чтобы наесться на весь сол. Источник? Я был на Таларе.
Да и не сказать, чтобы длинный язык был каким-то недостатком. В каких-то сценариях он бы даже пригодился.
Я представил, как Антон медленно проводит кончиком своего нового языка по острым белым зубам, и почувствовал, как по телу пронеслась волна мурашек. Интересно, эти зубы опасны? Поранился бы кто-то другой, если бы коснулся их пальцами? Или языком.
Из динамика продолжал литься умиротворяющий рокот его голоса:
— Второй глаз теперь тоже потемнел и видит как левый. Когда я смотрел на тебя там, на балконе… мне было почти больно отводить взгляд, настолько красивым ты мне казался. Я чувствовал постоянную тягу повернуть голову, словно я булавка перед огромным мощным магнитом. Мне было очень сложно сопротивляться.
Интересно, что было бы, если бы он не сопротивлялся? Если бы мы позволили себе встретиться взглядами дольше чем на несколько секунд? От одной только этой мысли моё сердце забилось чаще, и я почувствовал, как тепло и напряжение устремляются к низу моего живота. Мне больше не нужно было смотреть на него или находиться рядом, чтобы ощущать это притяжение — огромный магнит работал через десятки стен.
— На лбу появились ещё такие же шишки, как первая, — продолжал описывать Антон. — И очень похожие я стал замечать по всему телу, но они меньше. Они мягкие, и на некоторых начинает намечаться какая-то складка, но я пока не понимаю, что это. Они не болят, даже наоборот, нажимать на них в каком-то смысле приятно. Не… не в сексуальном плане, а как когда чешешь что-то, что давно чешется, или глаза трёшь. Кстати, про сексуальные штуки. Мой член…
Крепкая рука желания схватила меня за горло, мешая дышать и думать. Наверное, я должен был сопротивляться этому возбуждению, но как я мог сопротивляться, когда Антон в динамике шептал:
— Он стал значительно больше. Даже в спокойном состоянии он довольно большой, и я его постоянно чувствую, когда двигаюсь, но в… эм… при эрекции он становится настолько большим и горячим, что меня это пугает.
Я облизнул губы, позволяя свободной руке скользнуть к паху. Совсем немного давления через шёлк пижамы, ничего непристойного. Ничего… чрезмерно непристойного.
— Он потемнел, — продолжал Антон, — и вены на нём теперь такие чёткие и тёмные, у меня никогда такого не было. И чувствительность стала какая-то сумасшедшая. Достаточно даже самого лёгкого прикосновения, чтобы я начал возбуждаться, а иногда… иногда и прикосновения не нужно. Просто подумаю о чём-то… О ком-то.
О, взаимно, Антон Андреевич, взаимно.
Всё, о чём он говорил, проецировалось на внутреннюю сторону моих век. Картинка выстраивалась постепенно, и я не мог перестать видеть его в полной темноте. С его пронзительными чёрными глазами и длинным языком, с его огромным членом, который нам так и не удалось пока изучить. О, как бы мне хотелось его изучить! Но пока в моём распоряжении был только мой собственный, и ему приходилось отдуваться за нас обоих.
— Если честно, — голос Антона забирался через ухо в самую глубь моей головы. — Главное изменение, наверное, даже не во всех этих моментах, а в том, как много я о тебе думаю. Не то чтобы я совсем никогда о тебе не думал прежде, но сейчас… сейчас я как будто одержим. Мне приходится делать усилие, чтобы думать о чём-то другом, а учитывая, что капитан меня сейчас на миссии не посылает, отвлечься бывает очень сложно. Чаще всего не получается, и я часами хожу по кругу, перебирая в голове все взаимодействия, взгляды, прикосновения. Те, которые были на самом деле, и те, которые ещё не случились.
Комнату заполнял его голос под аккомпанемент моего шумного дыхания. Мне казалось, что я чувствую на своей коже все эти ещё неслучившиеся прикосновения разом. Я был готов поклясться, что ощущаю его горячее дыхание на своей шее, его руки под одеждой, что это по его острым зубам проводит мой язык, а не по моим.
— Я не могу перестать думать о том, что случилось бы, если бы тогда в лаборатории я себя не остановил. Если бы позволил себе поцеловать тебя, почувствовать вкус твоей кожи, жар твоего тела. Если бы смог сжать тебя так крепко, что… Что я… Что я делаю? Извини.
Сообщение оборвалось, но мне уже было всё равно. Поздно.
Я не помню, чтобы я когда-либо испытывал такой яркий оргазм, который накрыл бы меня полностью ещё до того, как я успел бы избавиться от белья. Даже через ткань мне казалось, что я чувствую не свою руку, а его раскалённую ладонь с длинными узловатыми пальцами, его тяжесть, его тепло.
Я не горжусь тем, что сделал. Я прекрасно понимал, что это неприемлемо и что никто (в том числе Антон, тем более Антон!) не должен был узнать, что я позволил себе превратить аудиосообщение в повод для самоудовлетворения.
Но он был прав, дав этим чувствам очень точное определение.
Всё это ощущалось как одержимость.