Все равно

любовь моя —

тяжкая гиря ведь —

висит на тебе,

куда ни бежал бы.

Дай в последнем крике выреветь

горечь обиженных жалоб.

— Владимир Маяковский. «Лиличка!»

— А вот у этой тумбы было бы удобно тебя трахать, — Чанбин наигранно смеётся в камеру, пока Хёнджин возмущённо клацает на кнопку остановки записи.

— Теперь я точно не смогу скинуть видео родителям.

Хёнджин в экране телефона пересматривает фотоплёнку, нервно пытается обрезать клип для мамы. Они только съехались. Ещё даже пары часов не прошло. Хвановы сумки стоят на старой квартире-студии, собранные, запечатанные, готовые быть перевезёнными в их новое семейное гнёздышко, где нет ничего, кроме кровати, кухонной утвари и пары стульев. Чанбин же перевёз всё и сразу. Всю немногочисленную одежду, таблетки, пищевые добавки, и теперь осторожно раскладывает по шкафам, педантично поправляя рукава рубашек на плечиках вешалок.

Они познакомились ровно 80 дней назад. Решили оставить в этих же 80 днях все свои гадкие, горькие обиды друг на друга. На прошлое, на родителей, на паршивых друзей. Хёнджин так давно не виделся с Джисоном, что успел начать тосковать по его голосу. Крис всё же ещё приходит, но на Хвана старается даже не смотреть лишний раз после того, как Со накричал на него за предложенную в февральский лютый мороз толстовку. Хёнджин так и не рассказал ему про интересную историю взаимоотношений между своим парнем и его бывшим.

Бесы в душе подсказывают, что, всё же, стоило.

Джисон пишет. Регулярно интересуется, как у Хвана дела. Зовёт в бар, с Чанбином, конечно. Хёнджин игнорирует, хмурясь. Знает, что Чанбин в очередной раз разозлится, будет его игнорировать, смотреть сквозь, откидывать руку, тянущуюся обнять и погладить. Может опять ударит стену. А может наконец-то промахнётся и мощный кулак скользнёт вдоль исхудавшей скулы, даст толчок прекратить терпеть инфантильное поведение, на которое Хёнджин старательно закрывает глаза.

В конце концов сейчас они вместе. И всё относительно хорошо — на что ещё жаловаться? Уже начиная с этой ночи они будут просыпаться в одной постели, касаться друг друга столько, сколько захотят, готовить вместе ужин, танцевать среди ночи под любимые треки. Хёнджин не может представить себе счастья больше. Сейчас тут только тишина, скользящие ладони вдоль талии, мягкие, нежные губы, зацеловывающие очертания вен на тонкой коже шеи, щекочущее дыхание, становящееся всё тяжелее под мочкой уха и кинг-сайз кровать без единой простыни. Чанбин входит без презерватива. Боль заставляет подогнуть пальцы ног. Он почти рвёт Хвана.

Рвёт душу на сухую.

Влажная смазка высыхает слишком быстро. Хёнджин давится всхлипами, толстые пальцы привычно смыкаются на шее, скользят во влагу рта, затыкают глотку. Выговорить простое, тихое «пожалуйста, хватит» не получается, визг «мне больно» гасится поцелуем, спешным темпом, синяками на худых косточках бёдер остаётся. Хёнджин боится плакать, держит на паутинке ресниц солёные капли, сжимает зубы.

Ведь если он позволит себе заплакать, Чанбин его точно оттолкнёт. Выкинет из жизни, как надоевшую игрушку.

Терпеть, терпеть, терпеть — не забывай дышать, боже, блять, как больно. Грязно, от самого себя противно, больно-больно-больно.

Ноги отнимаются первыми, за ними пальцы прекращают царапать спину, губы ловят каждый поцелуй, как последний, пытаясь ухватиться за грани реальности, удержаться в сознании ещё ненадолго. Горячая, белая жидкость выходит с кровью. В зеркале ванной он ловит очертания собственных опухших губ, красных глаз с потрескавшимися капиллярами. Волосы потные, растрёпанные, хочется расчесаться.

Хочется в душ.

Хочется плакать, когда он проскальзывает на кухню и видит довольного Со, пролистывающего ленту инстаграма. Он взгляд не поднимает даже, пока Хёнджин дрожащами руками пытается заварить чай. Хван сам себе улыбается. Улыбается, чтобы не потерять ниточку собственного сознания в липкой, страшной пустоте, в которую его утягивает зияющая дыра, непонятно откуда образовавшаяся где-то в районе лёгких.

Чанбин подходит со спины. Обнимает вновь, проскальзывает мерзлым ветром под растянутую ткань футболки. Хёнджин разворачивается и скрещивает локти за чужой шеей, откидывается поясницей на кухонный столик, упирается. На негнущихся коленях старается устоять. Обнимает крепче.

(Надеется, что выломает каждый позвонок.)

Обнимает сам себя по утрам, лёжа на холодной кафельной плитке около умывальника. Нужно простить. Просто забыть. Просто сделать вид, что ничего не было. Иначе останется один.

Обнимает сам себя, лёжа по утрам в холодной постели. Радуется коротким моментам, когда у него совпадают пары с Чонином. Не делится ничем. Молча курит, узнавая, как там дела у Джисона. Они, кажется, наконец-то встречаются. Хван рад. Рад, что у кого-то всё хорошо.

Рад, что сегодня Со приехал раньше обычного, и что они смогли поужинать вместе. Даже выпили по бокалу полусладкого. Со отшлифовал его сверху стопкой водки, и половину вечера рассказывал о том, как прошёл его день на работе. Как глупые клиенты опять съели ему весь мозг, а начальник стоял над душой. Жалко. Хёнджин слушает. Не проронив ни единого слова, моет посуду, слушает опять. Цепляет каждое слово как гарпун.

Ему интересно. Чанбин интересный. Он ведь такой взрослый и крутой. Добрый. Он любит Хёнджина.

Липкое, гадкое ощущение закрадывается глубоко в душу. Хёнджин просто хотел услышать спокойное: «А ты как?». Он ложится спать много позже зависшего на новом аниме Чанбина.

Он пытается коснуться. Спровоцировать на нежность. Вытянуть капельку заботы и любви, скользя ладонью вдоль пресса, кончиками пальцев к паху.

— Джин-ни, я устал. Не сегодня.

Словно колено чужое врезается в солнечное сплетение и остатки кислорода выходят в тяжёлом выдохе.

—Ладно.

Ладно. Переживёт. Ничего страшного ведь не произошло, кроме того, что его любимый человек его не хочет.

До трёх часов ночи буравит взглядом стену под тяжёлый металл, держа в правой руке горлышко бутылки вина. Пьёт его большими глотками, выходит на балкон больше 10 раз, до саднящего горла затягивается горьким сигаретным дымом. Уснуть не получается. Не получается забыть, как он и планировал изначально.

Хёджину так хочется хоть капельку внимания получить. Хоть что-то. Пусть ударит по лицу, сдавит адамово яблоко до хруста, пнёт, прокусит левую ярёмную вену, сделает хоть что-то, чтобы показать, что Хван ему нужен. Он всё вытерпит. Только не холод, окутывающий с головой, заставляющий чувствовать себя жалким. Крохотным. Умоляющим.

Он ведь никого в жизни так не любил, так близко не подпускал, ни с кем так долго не целовался.

(Воспоминания о Минхо ещё обязательно его догонят.)

Он притворяется спящим, возвращаясь в постель и зная, что Чанбин встанет меньше, чем через час, уйдёт на работу, поцелует на прощание в лоб, даже понимая, что Хёнджин не почувствует.

Он соткан из мелочей. Из принесённого из магазина вместе с продуктами Твикса, поцелуев на костяшках пальцев, прикосновений губами к макушке, заведомым знанием того, что Хёнджину понравится или что разозлит. Но идёт по пути наименьшего сопротивления. Едкое понимание, скорее осознание того, что Хван от него никуда не уйдёт и не убежит заставляет играть.

Сначала горячо. Сначала он засыпал букетами, дарил мягкие игрушки, прикосновения дарил в каждый свободный момент, никогда, даже на публике, не отпускал вечно замёрзшие пальцы, грел их своим дыханием, отдавал шарф, кормил всеми любимыми вкусностями.

Потом холодно. Оставлял на вокзале, забыв напомнить, что не приедет, давал пустые обещания, которые никогда выполнять и не собирался, отталкивал, игнорировал, прикрывался усталостью, напивался и гулял до рассвета, сбрасывая каждый звонок.

Привязывал. Отпускал поводок — притягивал за ошейник — играл в прятки.

«Ты никому кроме меня не нужен. И не будешь нужен. Я — твоя последняя надежда.»

Одними губами шептал в ухо, вбивая скулящее тело в матрас, оставляя фиолетовые следы по периметру шеи, на фарфоровой коже плеч, давил на сонную артерию, продолжал, даже когда Хёнджин умолял остановиться. Доводил до оргазма, позже — до истерики.

Стерпится. Слюбится. Сантименты ведь не могут длиться вечно.

В юношеской голове Хвана это отложилось прочно. Он говорит на всех языках любви, мастерски отличает типы привязанности, разбирается в стадиях отношений, и знает, что конфетно-букетный не длится целую жизнь. Но эти отношения застряли где-то между четвёртым и пятым ребром острым ножом, ввинчивающимся в плоть, и пока лезвие не проворачивают, крови не видно. Никому — ни Чонину, ставшему замечать изменения в характере и внешности Хвана, ни Джисону, который так старательно пытается вернуться в их жизнь, появляясь на тусовках общих знакомых и передавая записки «если тебе нужна помощь, попроси сделать тебе мохито».

Хёнджин продолжал пить водку с апельсиновым соком, давясь тлеющим на рецепторах привкусом мяты, оставленным умоляющим подсознанием.

«Послушай хоть кого-то. Поделись. Расскажи. Ничего страшного не случится.»

Травма оставленности и боязнь одиночества говорила о другом. Ядовитым шёпотом вкручивалась, глубоко пуская корни в воспалённые извилины.

«Кому ты нужен? Даже для самого себя непригодный. Только Чанбин знает, как о тебе позаботиться.»

Второй голос звучал увереннее. Убедительнее. Появлялся чаще, бил навязчивее. Так легче: лучше в ад с Со попасть, чем в одиночку сидеть в раю.

Тяжелее поговорить. Намного сложнее выслушать, высказаться, потому что он не сдержится. Расплачется. Закричит. Будет чувствовать себя идиотом.

Так и не сомкнув глаза, не протрезвев и ни на капельку не чувствуя себя лучше, он идёт на учёбу. В состоянии разбившегося под колёсами автобуса котёнка он вновь посвящает день не себе. Всем, кому угодно: Чонину, начинающему ныть об очередной ссоре с Ханом; преподавателям, которые говорят о горящих дедлайнах на сдачу проектов; давящей на виски приближающейся сессии.

Хочется плакать. Хочется есть. Хочется протрезветь.

Он возвращается в пустую квартиру. Шатается. Подметает, согнувшись в три погибели моет полы, готовит ужин, наконец-то находит время принять душ и нанести ароматические масла. В голове становится яснее. Усталость, мигрень, горечь на языке никуда не пропадают. Тревога в одном коктейле с дрожью отдаётся в сигаретный фильтр между трясущимися пальцами, порядком отросшие, мешающиеся волосы сушит ветер.

«Ты мне с длинными больше нравишься. Не нужно стричься.»

Окурок летит в подобие пепельницы. Кажется, когда-то это было банкой из-под майонеза. На противоположном конце балкона голуби свили гнездо. Их бы прогнать, пока всё не загадили, но не хватает смелости. Бедные птицы, сородичи которых являются символом мира, ни в чём не виноваты. Может они и глупые, зато летучие. Свободные. В любой момент могут поменять мнение, бросить своё свитое, уродливое гнёздышко, и с шумным взмахом покинуть полюбившееся местечко.

Хван ловит себя на мысли о том, как же он им завидует. На пальцы наносит ещё немного масла, подводит глаза, расчёсывает влажные волосы. На шею духи. В рот вишнёвую жвачку.

«Ненавижу курящих. И запах сигарет ненавижу. Давай лучше подик тебе купим?»

Чанбин однажды бросил эту фразу, держа в руках догорающую никотиновую палочку. Хёнджин согласно кивнул, для вида, чтобы не расстраивать. Всю свою дерзость и гордость он потерял где-то по пути.

***

На выходных они выходят в бар, и Хёнджин наконец-то уговаривает Чанбина позвать с ними Джисона и Чонина. По первому соскучился жутко, но никогда об этом не упоминал. Он искусно подбирает слова, сглаживает углы, почти мурлычет в чанбиново ухо, сидя у него на коленях о том, как было бы весело и здорово собраться как в старые добрые.

Со поддаётся, тщательно осматривает хванову одежду перед выходом и согласно кивает на его выбор обтягивающей водолазки. Когда Хёнджин накупил кроп-топов и вещей с открытой спиной, он почувствовал склизкое осуждение между лопаток. Чанбин ничего не сказал. Промолчал, но одного его нахмуренного взгляда хватило, чтобы от греха подальше подарить купленную одежду Чонину.

Они приезжают заранее. Занимают столик сразу после открытия, и с бокалами пива ожидают друзей. Двое, вероятно, самых суматошных людей, которых оба когда-либо знали, садятся рядом. Вваливаются за ручку сначала, шумно обсуждая какую-то бабушку из автобуса, а после кривят губы в улыбке, потому что наконец-то увиделись с Хёнджином. Чанбин привычно залипает в телефоне, не включаясь ни в одну тему из всего длинного разговора, начавшегося от пива и не закончившегося на обсуждении прошлого, весёлых походов в клуб, алкоголя и сопутствующего похмелья.

Чанбин молчит, пока Джисон неосмотрительно не решает упомянуть тот самый тройничок. После — злобно зыркает прямиком в чужие глаза. Кивает на сжавшегося Хвана. Затихшего. Бегающего стеклянным взором по всему вокруг, но больше не смотрящим в ничьи глаза. Со Хана поднимает почти за шкирку, оттаскивая от столика на улицу, и нервно закуривает.

— Тебе, блять, надо было вспомнить? — шипит сквозь стиснутые вокруг ментолового фильтра зубы. — Он теперь мне весь мозг съест, стоит вам уйти.

— Чонин к этому относится спокойно. Это же прошлое. Я думал, Хёнджин давно отпустил-

— Ты думал… У тебя нечем думать, Джисон! Помнишь, как ты спизданул ему, что я всё ещё общаюсь с Сынмином? Думаешь, он меня простил? Думаешь, он перестал плакать, когда вспоминает эту тему? Ты вообще думаешь прежде, чем слова покидают твой рот? Почему ты не можешь заткнуться?!

Вспылил. Голос повышается, окрашивается нервными оттенками, переливами злости. Он просто хочет, чтобы всё было хорошо. Хочет просыпаться в тёплых объятиях. Со делает для Хёнджина всё, что в его силах. Работает так, чтобы обеспечить обоих. Пропадает по 12 часов на сменах. Забирает чужие, чтобы в конце месяца на сумму, пришедшую на карту, можно было отвести его в ресторан. И если бы не ёбаный Хан Джисон-

— А откуда я могу знать, как он себя чувствует, если ты запретил ему со мной общаться? Ты вообще в своём уме? Чанбин, ты ведёшь себя как ревнивое животное. И не надо спихивать ваши личные проблемы на меня. Ты его до этого довёл. Это твои поступки и их последствия. Не надо меня вмешивать.

Громкий шлепок по лицу заставляет обернуться даже прохожих. У Джисона губа дрожит, а Чанбин надрывает лёгкие во всех известных ему матах. Не успокаивается, даже когда Хёнджин пытается его обнять. Толкает.

Хван падает на каменную кладку, испуганный. Взгляд его слёз полон, и он отползает на деревянный парапет, где его подхватывает Чонин. Уводит подальше. Отгораживает. Гладит по лицу — успокаивает, обнимает, шепчет прямо в ухо, что всё будет хорошо.

Хёнджин знает, что не будет. Но выхода из этого порочного круга не видит. Он финансово зависим от Со. У него нет ни друзей, ни системы поддержки. Ему негде оставаться. Только с тем, кого он начинает по-настоящему бояться.

Вся пешая прогулка до дома состоит из криков друг на друга. Случайные люди вокруг оглядываются на них. Хёнджин кричит, что Со сумасшедший. Курит сигарету, которую у кого-то забрал прямо перед тем, как выйти за пределы заведения. Бежит впереди, боясь оказаться на одной линии шага. Боясь сокращать дистанцию.

Боясь, что следующий удар придётся ему по лицу. Но лучше так — он жаждет боли. Жаждет, чтобы болело достаточно сильно, и он мог уйти под любым предлогом. Жаждет, чтобы в город вернулся Сынмин, чтобы похотливый Феликс дал о себе знать.

Он так жаждет спасения. Свободы. Чтобы навсегда отпечатавшаяся в памяти хватка пальцев на шее наконец-то ослабла. Чтобы он мог сказать о своих чувствах без страха. И, может, тогда они смогут через всё пройти. Всё проработать.

Надежда сладка, а любовь сильна. Он не может осуждать себя.

Не может судить Чанбина.

Чанбин ведь просто хочет его защитить. Старается, как может. Делает всё, что умеет. Он ведь тоже живёт в первый раз. И, с людской молвы, впервые чувствует себя любимым.

На одной из задрипанных хат, около месяца назад, Хван вновь услышал такую ненужную, но грешно-сладкую информацию. Он желает знать о прошлом своего замкнутого, эмоционально недоступного бойфренда всё. Желает узнать и сразу же забыть.

«Ему во всех прошлых отношениях изменяли. И не один раз. Он сам не изменял, но прощал. Всем всё прощал. Бросал, когда уставал терпеть неуважение к себе. Всегда уходил первый.»

Эти слова пустили ещё одну трещину по итак раздробленной душе. Чанбин ведь не виноват, что он такой. И что его обижали — не виноват, Хёнджин так видит. Не умеет выражать эмоции. Или умеет, просто каким-то своим изощрённым, доселе незнакомым Хвану методом.

Утром Хёнджин, отрубившийся, кажется, как только голова коснулась подушки, не находит греющего, тёплого тела рядом.

[binie, 06:48] я уехал к Крису. можешь не ждать — вернусь поздно.

На часах 12:33. Эта ссора отпечатается в памяти, датируемая днём 202. Хёнджин вместо кофе опять наливает себе водку. В состоянии беспамятства, как только на улице начинает темнеть, он звонит Чонину. Просит, умоляет приехать. Одиночество и тревожность накрывают с головой. Чанбин не возвращает звонки. Не отвечает ни на одно из написанных в приступе паники сообщений.

Хёнджина натурально ломает. Его собственные плечи содрогаются в истеричных рыданиях. Ян выводит его в парк около дома. Даёт негазированную воду, покупает ему упаковку синего Винстона без кнопки, позволяет кричать, плакать столько, сколько другу надо. Шестерёнки внутри заедают — организм даёт сбой, его рвёт на зеленеющую траву, болит каждая надорванная мышца. Саднит горло. К его собственным крикам присоединяются тихие всхлипывания со стороны друга.

[jisung, 20:12] Чонин, я, кажется, чувствую к тебе только платоническую любовь. давай останемся друзьями? не хочу негативить.

Спустя несколько часов они оба пялятся пустыми взглядами в плывущее перед пьяным, затуманенным взглядом ночное небо. Созвездие Ориона мягкой дымкой опадает на волосы.

Скоро они разъедутся по домам. Хёнджин опять услышит крики в свою сторону. Снова ляжет спать в лютом холоде, несмотря на выкрученное на полную катушку отопление.

Чонина будет ждать абсолютная, звенящая тишина, и он практически прекратит улыбаться.

Всего 202 дня.

***

— Ты знаешь, что ты потолстел?

— М? Что?

— Тебе надо перестать столько есть, звёздочка.

Минхо буравит взглядом, скрещивает руки на груди, опираясь плечом на арку двери, пока Хван поглощает вторую порцию рамёна. Зависает. Замирает. Лишь улыбается в ответ.

— Я знаю, что ты несерьёзно, хён.

— Нет, это правда. Я составлю тебе диету, — из рук забирают палочки, из-под носа уносят пластиковую чашку с остатками лапши. Взгляд потухает. Тупится. Виснет. С губ слетает тихое «прости», а за ним следует рвотный позыв. Хёнджин молча тушит его внутри, не выдавая своих эмоций. Минхо всегда был к нему строг. Уверен в себе. И всегда прав. Так Хёнджин думал.

Или его просто приучили?

— Хороший мальчик. Ты заслуживаешь награду за послушание, — мягкое прикосновение к подбородку слишком резко сменяется мёртвой хваткой на волосах, на кулак намотанных.

Он даже не просит остановиться. Его просто приучили. Он уже знает, что будет дальше. И знает, что фингал под глазом придётся замазать. И что нужно будет врать о том, как он фантастическим образом дал себе дверцей шкафчика по лицу, тоже знает.

***

Кошмар обрывается так же резко, как и пришёл. В квартире пахнет свежезаваренным чаем, перегаром и потом. Тошнотворная смесь, практически взрывная для похмельной головы. Нужно покурить, съесть лапшу быстрого приготовления, а потом целый день залипать в телефон болящими глазами. И не забыть адвил, заботливо подготовленный им самим на кухне.

Он не помнит, во сколько пришёл Со. Помнит, что тот тряс его за плечи и пытался привести в чувства, умывая холодной водой. Помнит, что наговорил кучу гадостей. Что у него из рук грубо вырвали телефон, когда звонил, кажется, Чонин. Наверное, хотел сказать, что добрался до дома спокойно и безопасно.

Трещинка в правом углу экрана расползлась на всё защитное стекло. Теперь уж он точно не перепутает свой телефон с чужим. Держится за голову. Рукой шарит вдоль стены в темноте зашторенной спальни. Находит ручку, и яркий свет лампы бьёт в лицо.

За окном серо. Сыро. Капли дождя с тихим стуком позвякивают, отскакивая от алюминиевого подоконника. Чанбин сидит в позе лотоса на стуле, смотрит какое-то глупое видео, звук которого превращается в какофонию голосов, и разобрать не удаётся ни единого слова.

— Проснулся, пьяница?

Тот же сценарий. Тот же холод в тоне. Всё так же сквозит и продувает. От одних слов можно простыть, слечь на несколько недель, неспособным что-то сделать с собой и своей жизнью. Единственное отличие — для этого не нужно ехать в другой город. Больше не будет глупых «прости», стоящего в вазе каждую неделю нового букета, и не будет россыпи поцелуев на носу, щеках, губах и шее.

Внутри Хёнджина закипает злость. Почти доходит до бессильной ярости. Но он парализован.

Руки словно связаны за спиной. Жалкий. Бессильный. Пялится в пол, неспособный ответить чем-то, кроме натянутого гитарной струной молчания. Совсем скоро она порвётся, больно ударит по пальцам, заставит шипеть, трещать.

Глаза наполняются слезами в очередной раз. Рот — горечью. Вина запускает свои длинные щупальца по каждому нерву. Он не должен чувствовать себя так. Он был однажды горд. Был самоуверен. Высоко задирал нос — и где он сейчас? Пресмыкается, как идиот, перед чьими-то ногами, растекается позорной лужей.

— Прости, — лишь после этого слова получает объятия. Как вознаграждение. Как будто он не достоин получать тепло и любовь просто за то, что существует.

Как будто он выброшенный щенок. И это ощущение не отпускает с самого начала. Наверное, не отпустит уже никогда.

***

—Хёнджин-а, ты выйдешь за меня?

Сухо. В стилистике Со — это он уже успел запомнить. Как и то, насколько первое впечатление обманчиво. Строго смотрящие глаза, ликующие люди напротив, друзья, знакомые, семья. Куча незнакомцев. Прохожих. Место очень людное — обзорная площадка в самом центре города.

Впервые за всё время он вновь видит Йеджи. В её глазах сияет радость за брата.

Но в горле застревает паршивое, кислотное «нет».

«Нет, Чанбин, я не выйду за тебя. Я не хочу. Слишком рано.»

Подведённые, уставшие глаза прекращают сиять лишь на долю секунды. Маска удивления и радости приходит вслед за ними.

— Да, — он летит в сильные руки, принимает букет из красных роз. В голове алым цветом горит лишь «нет».

«Нет-нет-нет. Я не хочу такой жизни. Я не хочу.»

Его обливают шампанским, поздравляют, все чему-то радуются слишком ярко. Слишком много. Слишком неправильно. Он словно оказывается в симуляции своего кошмара, где всё ложно. Где всё не так, где должно быть. Где он должен был наконец-то открыть рот, высказать всю правду до конца. Но он опять молчит. Глотает весь скопившийся внутри нервный ком, кривит губы в ухмылке, приторно-сладкий весь. Кольцо на безымянном пальце словно впивается в кожу, кусает, царапает и режет.

«Я не вижу с тобой будущего. Нас не будут ждать берега Японии. Пойми, Хёнджин, — это конец. Я не хочу продолжать. Я врал тебе последний месяц. Я больше тебя не люблю. Можешь оставить себе это кольцо, только не приближайся больше. Завтра утром я улетаю. Даже не пытайся меня искать.»

Чей-то до боли знакомый голос из прошлого выводит из строя каждую артерию. Ноги подкашиваются. Колени дрожат. Хочется надорвать горло, но наконец-то во всём признаться.

«Я не люблю тебя, Чанбин. И ты меня не любишь. Давай прекратим эту игру. Давай оборвём зависимость. Я устал.»

— Я устал, кажется, — мягко шепчет, утыкаясь в плечо Со. — Давай поедем домой?

Но любая гостиница, даже самый задрипанный номер на окраине города не будет казаться тем самым фантомным «домом», за которым Хван так гнался всю свою жизнь. Ни эта квартира, ни старая, ни каждая последующая домом называться права не имеет. Потому что «дом» — это безопасность.

«Дом» — свежезаваренный пуэр, заботливо разлитый по пиалам; просмотр клипов любимых исполнителей без толики осуждения во взгляде; поддержка и тепло в объятиях; интимность без пошлости.

«Дом» — он ведь как махровый плед, как новогодние носки, согревающие замёрзшие вечно ноги. И, выходит, что Хёнджин не знает, чем является «дом». Ведь на своём месте себя не чувствует. И своего человека, — но как может выйти так, что Чанбин, так ласково относящийся, не тот? — не чувствует тоже.

Потому что Со Чанбин — свежеокрашенная лавка без соответствующего обозначения, отменённая за 5 минут до занятий утренняя пара, энергетик на сахарозаменителях, похоть без прелюдий и сорвавшийся во время важного выступления голос.

Одновременно с тем он как куриный бульон в простуду и мамины руки.

И если бы Хёнджин мог хотя бы остановиться на пару минут, порефлексировать, вместо того чтобы взмокшими от волнения ладонями шариться по широкой спине в поисках давно потерянного жгучего ощущения в альвеолах, он бы увидел, что бульон давно прокис, а мамины ладони все в трещинах и мозолях.

Но он вновь утягивает Со в постель, будто хотя бы через член сможет достучаться. Докричаться. Достонаться или доскулиться.

Вот только когда в процессе, прямо в позе наездницы, пока Хван старается покрасивее изогнуться, Чанбин засыпает, становится совсем не до смеха. Становится вновь до слёз. До истерического, вырвавшегося крика о том, что им просто пора расстаться. Что Со его вообще не хочет. Что, наверное, куда проще было бы вообще не начинать трахаться, если настолько мерзок и противен, местами некрасив.

Хёнджин сбросил 12 килограмм за время отношений. На стрессе и голоде. На том, что по горло был сыт всем дерьмом, которое ему подсовывали под видом шоколада, а он, как покорная сука, жрал его килограммами. Тело вытянулось, стало почти несуразным, клетка рёбер стала видна сквозь кожу, даже живот втягивать теперь не надо. Скулы острые, почти как лезвия бритвы. Он знает, что потерял всю дьявольскую красоту, которую принёс за стол переговоров.

Не учёл, что они, вообще-то, сидят на полу. Точнее — на асфальте. Прямо перед открытым канализационным люком, куда и исчезает всё, что Хван пытается принести и отдать. Вероятно, если бы Чанбин давал хоть что-то, оно бы тоже пропадало в помойной яме.

Хёнджин правда пытался. Шёпотом — сначала подходил осторожно. Со спокойным, ровным голосом не-дрожащим, за чашкой чая с любимыми вафельными конфетами, обговорить проблемы. Мол, меня беспокоит и не мог бы ты так больше не делать. Но за понимающим кивком следовало ровное ни-ху-я.

Дальше — говорил вкрадчиво. Погромче. Вкладывал эмоции и недовольство. Ничего не поменялось. Как и на дальнейшем этапе, когда в ход пошли повышенные тона. Поменялось только то, что на него кричали в ответ. Наконец-то показывали хоть какие-то эмоции. Только вот Чанбин всегда прикрывался только одним: «Я ведь всегда иду на компромиссы ради тебя. Ты не видишь и не ценишь, а сам ничего не делаешь.»

И хочется рассмеяться ему в лицо, потому что, переходя в фазу молчания ягнят, он стерпел, сцепив зубы, на мегатонны больше боли. Он перестал пытаться достучаться. Так или иначе он говорит со стеной. Ничего не меняется. Люди не меняются. Людей только боль и могила меняет, но ни тот, ни другой вариант не оказывается доступен в строке выбора.

И он мог бы, конечно, утопить в манипуляциях, разрезать красной леской оскорблений прямо по ахиллесовой пяте Чанбина, но опускаться на его уровень не хочется от слова совсем. Потому что сам Хёнджин знает, что такое боль. Особенно когда все рычаги давления давно плавают на поверхности; потому что ни один человек в здравом уме не посмеет открыть свой паршивый рот, чтобы любимого задеть.

Но Со Чанбин, видимо, немного сумасшедший. Или поехавший полностью. Потому что ни с одних уст в короткой жизни хвановой не срывалось за раз столько желчи, сколько он услышал за один короткий разговор с ним, вскрывающим все гнойники, ворощащим каждый давно запертый скелет в шкафу. Ни абьюзивный отец, ни предавший Минхо, — никто не осмелился. Или до той степени не озверел.

Теперь, сидя на холодном асфальте, выкинутый из квартиры на «успокоишься — вернёшься», он чувствует, как обжигающая волна раздражения накрывает с головой. Чанбин не просто разочаровывает — он поражает своим безразличием.

В каждом слове, произнесённом в моменты ссоры, проскальзывает нечто большее, чем просто злость; это осознание того, что они оба застряли в каком-то бесконечном цикле. Бесконечном и разрушительном.

Хёнджин уже не ждёт понимания, не ищет даже блядского утешения. Он просто сидит, укрывшись от внешнего мира капюшоном, рассматривая сияющую Красную Бетельгейзе в созвездии Ориона, и осознаёт, что в их отношениях нет места любви — лишь борьба за право быть услышанным.

Он больше не верит, что завтра что-то изменится. Хёнджин понимает одну простую вещь: точка невозврата давно осталась позади.

Наверное, ещё в тот день, когда он бухой рыдал в парке. Когда Джисон так восхищённо рассказывал о Феликсе. Когда Чонин впервые поинтересовался синяками на запястьях и опухшими глазами.

Может быть, они не смогут изменить друг друга, и вся эта борьба — лишь замедление процесса неминуемого.

Вся эта боль с непониманием, словно нити, переплетаются в клубок, в который Хёнджин тщательно старался вплести свою надежду на лучшую жизнь, но они уже не скрепляют его — связывают руки.

Он обязан разрезать путы. Он обязан вновь твёрдо стать на ноги.

— И что теперь?.. — прогорклым шёпотом в пустоту.