— ...такова суть подмены воспоминаний, или «подложной памяти». Для овладения этой техникой нужна минимум шестая ступень менталистики, иначе получится у вас великолепное и потрясающее ничего. Кроме того, подмена воспоминаний требует воистину ювелирной работы. Просто стирать или блокировать память, разумеется, куда легче.

— А вы умеете, магистр? — подаёт кто-то голос.

— Умею. Но показывать сегодня не стану. Отдохните, через пару минут продолжим.

Уже две трети лекции прочитаны поставленным, спокойным голосом, и всем невдомёк, что магистра Альзаро снедает непонятное беспокойство. Этого не узнать ни по тону, ни по выражению лица, ни по жестам, но оно преследует его с самого выхода из дома, и он, честно говоря, предпочёл бы вернуться... Однако работа есть работа. Это было бы безответственно.

Но Альбус знает, что у этого беспокойства обязательно должна быть причина. И то, что она неизвестна, терзает его ещё больше. Когда он уходил, Таллия и Девин ещё спали. Быть может, что-то случилось в Аэно. Быть может...

Лиас возникает перед ним неожиданно; по краю сложенного листа тянется алый узор из стилизованных языков пламени — он может быть как из Аэно, так и из дома. Альбус берёт его в руки с виду спокойно — только с виду, лиасы не шлют просто так, это срочные письма — и раскрывает, вчитываясь в торопливый почерк.

«Ваша милость, у госпожи Таллии начались роды. Ллерен».

Боже... Он этого ждал, но... уже?!

— Господа студенты, прошу меня простить, — одновременно Альбус берёт из тонкой стопки лист бумаги и пишет послание декану. Она поймёт. — У меня возникли неотложные дела, и я вынужден покинуть вас на сегодня. Мы нагоним эту тему на следующем занятии. Все свободны.

Поднимается гул; кто-то шушукается, кто-то просто рад, а кто-то даже расстроен. Альбус шепчет нужную формулу вслух, чтобы не сбиться, надписывает имя декана, ставит в углу листа знак «лиас», похожий на птичье перо, и послание исчезает. У Альбуса сегодня ещё два занятия с разными курсами, но студентам об их отмене сообщат. А он сейчас должен быть с женой. Он обещал. Таллия носила двойню; эта беременность далась ей нелегко, тяжелее, чем первая, и она ужасно боялась, что с ней или с детьми случится страшное.

Не случится. Он будет рядом, он не позволит. Он не намерен больше никого терять.

— Варнерр, подойдите, — Альбус останавливает одного из студентов, направившихся к выходу. — Возьмите ключ, закройте аудиторию сами, будьте добры.

Всё. А теперь нужно успокоиться и сосредоточиться, если он не хочет прибыть домой по частям.

И ему это удаётся: в холле он материализуется невредимым.

— Ллерен!

— Слушаю, ваша милость, — личный слуга, оказывается, ждал его.

— Где сейчас госпожа?

— У себя в спальне. С ней повитуха, лекарша и служанки. И недавно пришла целительница, она поднялась к ним.

«Вдох-выдох, Альбус. Вдох-выдох. Всё будет в порядке».

— Благодарю, Ллерен, — он уже собирается подняться по лестнице, но оборачивается: — А где Девин?

— В игровой, ваша милость. За ним присматривают.

— Хорошо. Не подпускайте его к покоям госпожи.

Альбус уже не слышит, что ему отвечают — он спешит наверх. У самых дверей Таллииных комнат он натыкается на помощницу лекарши со стопкой полотенец в руках, которая при виде него не сдерживает потрясённое восклицание:

— Господин, куда вы?! Ваша жена рожает, вам нельзя туда!

«Вдох-выдох, Альбус. Спокойно».

— Вот именно, — отвечает он терпеливо, сдерживая раздражение — оно сейчас совершенно неуместно. — Там моя жена, и она рожает. Именно поэтому я пойду к ней.

— Но ведь...

В дверях появляется лекарша — пожилая, но ещё крепкая женщина, — сообщает, что госпожа просила его впустить, и шипит на помощницу — её, мол, только за смертью посылать. Альбус уже не обращает на это внимания. Он идёт к спальне, пару мгновений медлит перед дверью, но резко встряхивает головой и всё-таки заходит.

— Дышите, госпожа, дышите. Да, вот так. Правильно. Бёдра у вас хорошие, в порядке всё будет. Ваша милость, — целительница, Лина, переводит взгляд на него, — только не мешайте нам.

— Не буду, — Альбус и так знает, что жизнь Таллии и детей сейчас зависит от этих женщин. — Вы уже обезболили ей?.. — вопрос очевидно дурацкий, но ему важно убедиться.

— Конечно, — Лина щурится и возвращается к делу. «Она бы так орала сейчас, сразу бы услышали», — ловит Альбус чью-то слишком громкую мысль, но не хочет разбираться, чью.

Сейчас — Таллия, только Таллия.

— Я боялась... что ты не придёшь, — выдыхает она, когда он садится у изголовья. Таллия сейчас красная, растрёпанная, вся в слезах и в поту, уязвима и беспомощна как никогда; у Альбуса в горле становится ком.

— Я здесь, солнышко, — он обычно говорит «солнце», но «солнышко» получается само собой. — Я же тебе обещал.

Альбус даёт ей руку; Таллия хватается за неё и стискивает пальцы с такой силой, что от боли у него глаза лезут на лоб. Кольца, кольца!.. И всё же он терпит, благо недолго — Таллия вскоре ослабляет хватку. Он пользуется моментом, чтобы снять кольца, и даёт ей руку снова.

Таллия всхлипывает и говорит, что боится. Она рожает уже второй раз, она устала за последние месяцы так, что даже мечтала о родах, но ей всё равно страшно — за свою жизнь, за жизни детей. Альбус наклоняется поближе и шепчет: «Я никому из вас не позволю умереть, слышишь, солнце?» Таллия шмыгает носом и кивает, а он продолжает её успокаивать, держа за руку, гладя по волосам и говоря, что всё будет хорошо, она у него сильная, она справится, нужно только слушаться повитуху и Лину, и всё обязательно будет хорошо. Он от волнения переходит на лаугарский, не замечая того; Таллия этот язык понимает так себе, но действуют сам голос и мягкий тон — и Альбус видит, что ей понемногу становится легче.

Ей хотя бы не больно. Приятного, должно быть, всё равно мало, — он не может знать насколько, — что-то она всё-таки чувствует, но ей хотя бы не больно.

— Вот так, сердце моё. Вот так.

Альбус не смотрит на Таллию ниже пояса — ему совершенно ни к чему видеть, что именно там происходит. Пусть этим занимаются женщины, которые знают, что делать. Его задача — слушать и исполнять их указания, быть рядом с женой, держать за руку, успокаивать и подбадривать, вытирать лицо от пота, давать глотнуть воды, когда попросит, уговаривать сосредоточиться и не забывать дышать.

И ни в коем случае не показывать, что ему тоже безумно страшно.

И так — час, другой, третий, четвёртый... Время тянется-тянется, всё сливается, и Альбус совершенно не представляет, как себя чувствует Таллия. Но она у него умница — она спокойна и сосредоточенна настолько, насколько может сейчас, она слушает, что ей говорят, и всё выполняет. Иногда её одолевают дурные мысли, — Альбус слышит их обрывки, — и она начинает всхлипывать, но быстро прекращает. Альбус, прислушавшись к её мыслям, едва сдерживает смех — Таллия раз за разом крутит в голове неприличный стишок.

Она потрясающая.

Какое счастье, что ей не больно.

Ближе к полудню на свет появляется первый ребёнок — крошечный красный комок, ревущий в голос, весь в крови и слизи. Девочка. Повитуха говорит, что она здорова, с ней всё в порядке, и Альбус выдыхает с облегчением, а Таллия улыбается — устало, еле заметно и совсем недолго, но улыбается.

— Она... немного страшная, я бы сказал, — осторожным шёпотом делится Альбус, наклоняясь к жене.

— Вижу... согласна, — та делает несколько вдохов-выдохов. — Но всё равно, знаешь... сам ты такой.

Со вторым так гладко не выходит: Лина чего-то пугается — не явно, но Альбус замечает изменившееся выражение её лица и холодеет.

«Что происходит? — спрашивает он мысленно, осторожно коснувшись разума целительницы. Что бы там ни было, Таллию нельзя волновать. — Не отвечайте вслух, просто думайте».

«Пуповиной обмотался, сейчас выпутаем. Только ей ни слова».

Неприятные запахи — особенно запах крови — становятся отчётливее; у Альбуса немеют руки. О Двуединый, ну она-то чем Тебе не угодила, чем не угодил ребёнок, Господи, не допусти, слышишь, не смей, не смей, Господи!.. Он оглядывается на новорождённую дочь — спелёнутый комок у служанки на руках — и накрывает свободной ладонью пальцы Таллии, крепко сжимающие его собственные.

— Потерпи ещё немного, солнце. Прошу тебя.

Альбус ненавидит моменты, когда от него ничего не зависит.

Альбус ненавидит чувствовать себя беспомощным.

— Ну во-от, — наконец тянет повитуха, — ну вот и ладушки, сейчас ещё потужьтесь, чтобы послед вышел — и всё... Мальчик, госпожа! Здоровый!

Ребёнок кричит, и Альбус чувствует, что готов вот-вот разрыдаться сам.

Ещё ничего не закончилось — Таллии сейчас нужна помощь не меньше, чем до этого. Но она жива, живы оба ребёнка, и Лина, «просматривающая» целительством Таллиины живот и промежность, говорит, что госпоже очень повезло — всё прошло быстро и в целом легко, без разрывов и травм. Быстро?.. Легко?!. Какого дарга?!

Невероятно.

Если бы ей ещё было больно, если бы она кричала... Нет, не нужно об этом думать, не нужно. Не сейчас.

— Ты молодец, солнышко, — шепчет Альбус, поглаживая её по руке; Таллия, уставшая, вся красная, потная, лежит с закрытыми глазами и тяжело дышит. — Всё, ты справилась. Тш-тш-тш-ш...

Она у него крепкая, сильная; для неё подготовлены лучшие условия, и скоро ей станет легче. Тем более с помощью Лины — целительница пообещала остаться при Таллии и новорождённых на неделю или две.

Ещё ничего не закончилось. Можно сказать, всё только начинается.

Но он больше никого не потеряет. Никого.