— Будьте моей женой, мисс Синклер, — Аддамс выдыхает это не так, как планировала. Но она говорит от всего сердца, пусть скулы и сводит от всего, где они оказались.

— Что?

Сутками ранее.

Уэнсдей, едва они обменялись планом, его слабыми намётками, с Тайлером, срывается из школы. Уже вечерело. На улицах где-то зажигались фонари, пока гонимая временем девушка торопилась спасти этого… друга.

Она всегда контролировала привязанности. Всегда держала эмоции под контролем. И вот она здесь: влюблена в прекрасную девушку, которой боится сердце разбить, и торопится для того, чтоб уберечь одного парня, который, обучая её искусству, успевал зарисовывать настолько подробно всё, что услышал из уст напротив.

Дурак.

Явно потому и не показывал, чтоб подарить на выпускной. Поздравить с уже точным поступлением. Идиот! Если он хотел сделать атлас, то ему следовало хотя бы спросить! Она бы назвала автора и они бы сейчас дружно спихнули всю анатомическую точность на него! Идиот! Дурак! Придурок!

У неё даже не хватает слов, чтобы описать его поступок более точно.

Уэнсдей ощущает, как пекут лёгкие в груди от недостатка воздуха, от, чёрт возьми, такого обжигающего холода! Но она ничуть не замедляется. Не останавливается и на секунду, лишь ускоряя ход. Её мышцы, привыкшие к более спокойным движениям, более точным, уже ноют. Ноги будто свинцом наливаются, но она не останавливается. Она выдержит эту пытку скоростью, пока так отчаянно пытается найти этого человека. Она скрывается с улиц, которые освещались, в новой тьме.

Они были там лишь раз. И как же Аддамс надеется его найти в этом месте. Чтоб он успел дождаться. Чтоб никакие дети, также решившие этот едва не развалившийся дом посетить, родителям не поведали о юноше, который сидит там. Один. И ждёт участи. И в данный момент Аддамс будет пострашнее всяких там жандармов.

Аддамс ускоряется, когда замечает этот дом. Когда ноги чуть вязнут в снегу, который тут никто не чистил. Когда ощущает, как промокли сапоги и она вспотела. Как ей кажется, что ещё немного и она потеряет сознание. А там уже врачи, раскрытие личности, суд над ней, Ксавье и мисс Уимс. И женский монастырь. Если не психлечебница. И одному только Богу известно что и в каком порядке будет происходить.

Но Уэнсдей проникает за территорию. Осматривается, чтоб её никто не увидел, а после идёт дальше. Осматривает окна, чтоб если что заметить уголёк от сигареты, а после, понимая, что Ксавье всё же не настолько самоубийца, дабы настолько себя подставлять, залезает внутрь.

Тишина. Гнетущая. Где же ты, несчастный художник?

— Ксавье? — она зовёт его. Надеется услышать ответ, судорожно осматривается, проходя по стеклу и каменной крошке. Двигается в глубь дома, прислушиваясь к каждому звуку, — Ксавье!

Она кричит и тут же слышит, как слева шкаф со скрипом отворяется, показывая явно испачканного и измученного Ксавье. Как и в прошлый раз он так отчаянно играет в прятки, что смеет скрыться в самом явном и очевидном месте. И будь это кто-то другой, а не она, то он бы уже был избит, а затем увезён в участок.

Но это она его нашла. Она победила в этих дурацких прятках. И он живой!

— Аддамс… Я знал, что ты придёшь… — он вылезает, неловко поправляя растрёпанные волосы и отряхивая то, во что превратил свою форму и одежду. На его губах кривая улыбка. Он рад её видеть, но… Ему так стыдно. Потому глаза и отводит, облизывая от явной жажды губы. Он не в праве прямо сейчас смотреть ему в глаза, — я просто… решил доказать тебе, что тоже чего-то стою.

— Ты мог посоветоваться. Мог попросить взять с собой! — она неосознанно при повышении голоса на несколько высокие ноты переходит. Но ей всё равно. Она, успев украсть молока и хлеба с кухни, протягивает парню, глядя исподлобья, — тебе следовало прятать рисунки лучше.

— Их изъяли? По крайней мере, у меня есть тайники не только в школе. Я скажу тебе, где они. И… Спасибо. Как думаешь, что со мной будет? — он, явно стараясь придерживаться манер, не так резко принимает еду. Не так резко кусает несколько сухую горбушку хлеба, да к молоку прижимается губами. Но Уэнсдей видит. И ей хочется на бутылку надавить, чтоб он поперхнулся. Придурок!

— Тебя хотят судить. Ты нарушил закон божий, — Аддамс плюется этими словами, а после, нервно осматривая дом, понимая, что Ксавье поступил умно, что хотя бы не просто где-то на едва живом стуле сидел, а спрятался в шкафу, — тебе надо уходить. Не только отсюда, но и из города.

— Мне не к кому. Ты же знаешь, — он краем пиджака по губам проводит, стирая возможные крошки и следы от молока, приподнимая уголок губ и осматривая Аддамс, — в любом случае, я рад, что был знаком с тобой.

— Чтоб ты знал, я не прощаться пришёл.

— Пришла, — он поправляет, и Уэнсдей хмурится. Старается страх скрыть. Старается не отступить позорно.

— Что? Кто?

— Ты. Я… я давно наблюдал. У тебя женское строение лица. И тела. Слишком женское. Не волнуйся, об этом я тоже не скажу. Ты мой друг... Подруга, — и он снова улыбается своей вымученной улыбкой. А у Уэнсдей всё в груди сжимается. Так Ксавье… знал? И всё равно сейчас говорит, что ничего не скажет? Она не особо доверяла словам Тайлера, едва тот сказал, что Торп не проговорится насчёт ночного секрета, но насчёт этого откровения у неё вообще дыхание спёрло.

— Ты… идиот. Тайлер волнуется, — «и я тоже» — так хочет добавить Аддамс, но боится. Не может выдавить из себя эти слова, словно они прямо сейчас станут ядом или, что лучше, пулей для них обоих. Но Торп явно всё понимает. Тут же кивает, принимая и такое откровение.

— Он будет в порядке. И, к слову, просто, чтоб ты знала, я ему ничего не говорил. Передашь ему, что он был самой эстетичной моделью? — он немного краснеет, или это просто от еды кожа приобрела более живой оттенок, Уэнсдей не знает, но сухо сглатывает, понимая, что тут не молоко было нужно, а что-то покрепче. Какой-нибудь нож. Скальпель с пилой, дабы заглянуть под прическу этого идиота и проверить там наличие мозгов.

— Сам скажешь. Что ты знаешь об Америке? — Уэнсдей тяжело дышит, когда спрашивает. Это опасный план. Ещё более опасный, чем вся её жизнь, но… Он её друг. Как бы та не грубила. Как бы не отталкивала. У людей есть способность оказываться неожиданно где-то слишком глубоко, чтоб какая-нибудь волшебная таблетка всё вылечила. Избавила.

— Америка? Что ты задумала?

— Спасти тебе жизнь. Может это покажет, что вначале надо думать, а после делать, — она, нарушая собственные принципы, хватает его за предплечье, утаскивая за собой, — но вначале мы тебя спрячем.

Она, конечно же, не ведёт его домой, как могла бы. Слишком опасно. Она отводит его в ужаснейший кабак, где наверху комнаты для плотских утех были. Там и сняли временно убежище. И плевать им обоим было на косые взгляды и этот обжигающий шёпот толпы. Смешки. Что забавно подбадривающие.

Там он и улыбнулся более искренне. Молча. Пусть даже так смог передать всю благодарность.

Лишь бы Лариса смогла… Теперь надежда только на неё.

И, заказывая курьера, Аддамс пишет письмо с просьбой о встрече. Срочной. Завтра в пять вечера в их ресторане.

Это же будет единственной новостью, верно?

***

— Папа! — нарушая все рамки приличия, Энид прыгает с объятиями на ярко улыбающегося усатого мужчину. И тут же ощущает его горячие руки на себе, что столь крепко и трепетно прижимают. Что дают новых сил, наполняют покоем, усмиряя безумный разум.

— Эни, — мужчина чуть приподнимает её, покачивая, будто маленькую, а после, не прекращая улыбаться, ставит свою малышку на землю. Нежно проводит по плечу, — привет.

— Здравствуй, — Энид не может скрыть улыбки. Энид так ждала их встречу, что всегда давала силы двигаться дальше, так была рада, что он помнит, что он любит! Что всегда рядом, как бы далеко не находился, как бы редко не писал! Он рядом. Прямо сейчас он рядом и смотрит на неё тем самым нежным и любящим взглядом.

— Ты с каждым разом всё красивее. Пойдём? — девушка с благодарностью комплимент принимает, краснея, пока они дальше идут.

Пока гуляют. Покупают разные безделушки, общаются, делясь самыми банальными вещами, явно со знанием дела откладывая более интересные вещи. Вместе. И он умалчивает, вслушиваясь в мягкие слова дочери, да и она не слишком торопится перейти к главному. Энид с восторгом слушает, как там дела у старших. Что она уже скоро тётушкой станет. Мюррей одобрительно кивает, когда дочурка делится своими успехами в учёбе. Но что-то в его некогда таком же лучезарном взгляде омрачено. И это заставляет думать. Размышлять.

Энид немного боязно.

Но они проходятся по улочкам. Всё также умело уходят от сложных тем, видимо, не желая портить встречу каким-то секретами.

А ведь Энид хотела бы рассказать о поступлении. Об Уильяме.

Рассказала бы, как бьётся её сердце, пока они общаются. Как он пробудил в ней не только любовь к медицине, но и к людям. К самому себе. Как подсадил Синклер на эти запретные, как плод, чувства. Как заставляет думать о себе и стремиться стать лучше.

Но она молчит. Как и отец. Отводят взгляд во время долгих переглядок. Однако, рано или поздно всё доходит до точки кипения.

Они сидят напротив друг друга в каком-то простеньком ресторане. Тут имеется лёгкий аромат табака, и Энид старается не краснеть, пока перед глазами один юноша то и дело кажется.

— Нам нужно поговорить, Эни, — мужчина, ощущающий себя тем самым гонцом, что приносит лишь дурные вести, нервно усы накручивает, будто бы боясь смотреть на дочь.

— Давай я начну? — девушка отпивает тёплый напиток, согреваясь после долгой прогулки. Она греет ладони о кружку, ощущая, как медленно руки, замерзшие в перчатках, обретают способность двигаться.

— Конечно, милая, — она поднимает взгляд и искренне улыбается. Ему интересно. Он гордится, даже если она ещё ничего не сказала. Он… любит.

— Я поступила в университет. Меня приняли заочно без вступительных и… Сразу после школы я буду студенткой, — она, ярко улыбаясь, всё же закусывает губу. А Мюррей… он тоже ярко улыбается и прикрывает глаза, тут же накрывая своей несколько мозолистой рукой её маленькую ладошку. Сжимает.

И этот жест кажется ей спасением.

— Ты у меня такая… Умная девочка. Поступила без экзаменов — это явно показывает, что люди видят в тебе тоже, что и я, — он выдыхает, а после, шевеля усами, делает глубокий вдох, — но ты не сможешь учиться, девочка моя.

И этот жест кажется ей пленом.

— Что? — Энид теряет улыбку. Она бледнеет. У неё перед глазами только один виновник подобных слов. Отец бы никогда… Никогда же? — почему? Я… я так долго к этому шла. Что происходит? — у неё дыхание сбивается. Глаза светлее становятся, норовя уже сейчас проронить слёзы. Лицо предательски кривится, показывая как много она испытывает, сколь многого её собираются лишить. Но она впивается губами в нижнюю губу. Сжимает ручки в кулаки, даже сквозь перчатки ощущая ноготки. Она… почему?

— Мама против. После окончания ты возвращаешься домой и… Она собирается найти тебе мужа. У нас… возникают трудности с торговлей.

— И вы решили продать меня? — у неё будто в душе что-то ломается. Конечно. Конечно, она ожидала чего-то подобного! Готовилась, иногда просыпаясь от ночных кошмаров, где ей было уготовано стать живым товаром. Игрушкой... по вине родителей. Но как же хотелось быть более подготовленной.

— Эни, — он второй рукой пытается её ладонь накрыть, пока девушка резко вырывает даже от первого касания, после которого было настолько противно, — я потому и спрашивал, нет ли у тебя кого-либо. Мне жаль, доченька.

— Нет. Тебе не жаль, папа. Я шла к этому. Я так старалась, — она ощущает, как в горле возникает ком. Как воздуха катастрофически не хватает. Как время, которого, казалось бы, было достаточно, накинуло на её шею петлю. У неё осталось меньше полугода. А дальше — смерть. И лучше бы физическая, чем настолько внутренняя.

Ей придётся оставить своё место, за которое она вцепилась острыми, как у волка, коготками. Ей придётся оставить подруг... сестёр. Лишиться даже той толики счастья, что наполнял её мир в последние месяцы.

Ей придётся попрощаться с Уильямом…

— Я пытался, Эни.

— А я не просто пыталась, а делала, — она резко встаёт из-за стола, понимая, что ещё немного и слёзы побегут прямо сейчас. Она… ей хочется побыть одной. И написать Аддамсу. Попрощаться сейчас, а не после, когда воздуха совсем не останется. Попросить у него прощения.

Попросить больше не писать ей.

— Куда ты? Мы же не поели… — Мюррей встаёт следом. Он брови виновато к переносице сводит. И это мужчина? Правда глава семьи? Энид не может смотреть на него. Энид ощущает горячее предательство, что в груди жжётся. Обжигает. Сжимает её некогда чистое, без клякс, письмо в неровный ком. Сбитые буквы. Смазанные линии того, к чему девушка столь усиленно стремилась.

Это разрушено.

— Я наелась, спасибо, отец. Передавай маме «спасибо» и… До лета, — она, прихватив свою верхнюю одежду, запахивается уже на улице.

Слёзы всё же срываются с уголков глаз. Жгут холодом чувствительную кожу. Но она не может взять себя в руки. Не может прекратить уже сейчас прощаться. Рвать этот скомканный листок с планами на ближайшие пять лет. Не может снова оказаться сильной. Не может снова оказаться собой. Сильной и стойкой, способной идти наравне... Нет, даже впереди других.

Она не помнит, сколько шла. Не помнит лиц, которые посматривали на плачущую девушку, пока Энид шла в школу. Она помнит лишь, как присела на свою постель, глядя вперёд. В пустоту. Туда, где в скором времени окажется не только её душа, но и тело.

И как рядом оказались Йоко с Дивиной. Обняли её. Сжали, позволяя продолжить купаться в истерике уже без слёз, утыкаясь в их плечи. Впиваясь в их руки. Слушая дыхание и какие-то успокаивающие слова, что ничуть не помогали.

Всё кончено.

— …что-то случилось из-за Ваших встреч с Аддамсом? — едва такая значимая фамилия сорвалась с губ Йоко, Энид замерла. Она резко дыхание задержала, ощущая, как нечто, что после будет лишь неприятными ощущениями царапать грудь, постепенно затихает.

— Что? — она мягко отстраняется, заглядывая своими красно-голубыми, блестящими глазами, в глаза подруги.

— Что произошло, милая? — доставая платок, тут же стирая оставшиеся капельки на щеках, видя, как кожа покраснела, Йоко волновалась. Она никогда такого не видела, пусть Энид и была самой чувствительной, даже учитывая, насколько ловко она справлялась с ударами судьбы.

— Я… Я не продолжу обучение. После школы я возвращаюсь домой и… Меня продают, чтоб улучшить финансовое положение. Ничего нового, — явно набравшись иронии от Уильяма, заканчивает Энид и, отбирая платок, сама лицо в порядок приводит. Ладони прикладывает к щекам. И благодарит бога, что они такие холодные и способны привести её в чувства.

— Что? Боже, Энид… — переглядываясь с Дивиной, что губы сжала, ощущая, насколько же все три девушки беспомощны, Йоко бегала глазами по комнате, стараясь что-нибудь придумать. Понять. Осознать.

— Я была к этому готова, просто… Сегодня приговор, который я ждала, наконец вступил в силы. Всё будет хорошо, — не будет. Потому что Энид знает, что мать выдаст за самого консервативного и ужасного мужа. Что заставит её превратиться в глупую девушку. Что будет душить одиночеством и редкими светскими вечерами. Что, возможно, даже руку будет поднимать, вынуждая быть послушной. Ломая не только кости, но и что-то внутри. Что превратит не просто в девушку, а в фарфоровую игрушку, которая нужна этому миру. Уберёт детальку из механизма, позволяя смотреть, как мир прекрасно работает и без неё, такой уверенной и сильной.

Она уверена — это превратит её в нечто серое. Покроет пеленой глаза. Заставит просто существовать, видя цель только в том, чтоб уберегать своих возможных детей. Если, разумеется, её супруг не будет настолько старым. Хотя лучше бы ему было лет 60. Или больше. Из книг, что посоветовал мистер Аддамс она многое узнала... И, кажется, не побоится применить.

— Мы будем рядом. Писать письма… И приезжать. Мы не оставим свою сестру, — у Энид от этой искренности снова в горле ком возник. Губы вздрогнули, пока из уголка глаз ещё одна слеза не скатилась, проходясь по натянутой улыбке.

— Я люблю Вас. Подадите чернила?

***

Последние сутки выматывали. Прекрасная встреча с Энид, проблема с Ксавье, собственный секрет, что грозился утопить, стоило бы хоть кому-либо ещё иметь настолько точный взгляд художника, как у Ксавье.

Ей было страшно. Она злилась. Она просто хотела вернуться в прошлое. Пререкаться с Торпом, пока сидит в ожидании письма от Энид.

Но судьба точно решила проверить её дух на прочность, потому что… Энид никогда не писала настолько быстро. Никогда ещё чуть желтая бумага не оказывалась рядом с её кружкой во время обеда спустя сутки.

И едва глаза коснулись строчек, в живот будто вонзили тупое лезвие ножа для масла. Прокрутили, вытаскивая все органы прямо сейчас. Сжимая сердце, что ускорилось, в тисках.

«Ложные рёбра могут трещать, пронзая органы?

Я ломаю голову целый день.

Энид»

У Уэнсдей расширились глаза. Она перечитала эти строчки пару раз, ощущая, как сбилось дыхание. И чёрт бы её побрал, за сообразительность. За возможность понимать друг друга без слов.

Что-то случилось. Она не написала фамилию. Не написала время. Она… будет в парке целый день, надеясь, что Уэнсдей придёт.

— Уильям? Ты побледнел, — тут же прикрывая строчки, чтоб взволнованный Тайлер не заметил, кто там пишет, она пробежалась взглядом по столовой. Энид ждёт её. Она нужна Энид.

Сегодня ещё встреча с Ларисой касательно Ксавье.

— Скажи, что у меня случились личные обстоятельства, — уже начиная вставать, Аддамс аж замерла, когда ощутила ладонь на своём предплечье. Тут же нахмурилась, вглядываюсь в глаза Тайлера.

— Будь осторожнее. Я не хочу потерять второго друга, — от этого откровения у неё дёрнулось сухожилие на шее. Слишком… много. Много эмоций, которые грозятся сломать её рационализм. Уничтожить. Развеять как прах. Сжечь. Ей приходится сделать глоток кофе, лишь бы вмиг высохшие губы смочить.

— Ты никого не потеряешь. Я даю слово, — кивая, замечая кривую улыбку на устах Галпина, тот наконец-то убирает ладонь и Аддамс вылетает пулей из-за стола.

Она бежит. И после вчерашнего — ноги не так скоро ныть начинают, но вот лёгкие — да. Они горят так же, как и каждый орган внутри. Как то, что рядом с сердцем было.

До парка ей было явно ближе, чем Энид. Но она надеется, что девушка не замёрзла. Что с ней всё в порядке. Что она просто так написала эти тревожащие вечно холодный разум строчки. Что она ошиблась.

Уэнсдей замирает во время одного из поворотов в этом огромном парке, едва ставший чёрным взгляд не наткнулся на понуро сидящую блондинку. Её светлое пальто. Белоснежные перчатки, что что-то в руках держали. На свою противоположность.

— Энид, — выдыхая имя ещё на расстоянии, что не позволило явно задумчивой девушке услышать это, Уэнсдей позволила холодному и жесткому ветру унести это откровение куда-то к небесам. И она наконец-то подошла, осторожно присаживаясь рядом со вздрогнувшей блондинкой, — мисс Синклер.

— Уил… — она оборвалась на полу слове, из-за чего у Уэнсдей руки в кулаки сжались. Её голос хрипел. Её вечно горящие жизнью глаза покрылись краснотой и болью. Уэнсдей напряглась, без стеснения прожигая Энид хмурым взглядом, — мистер Аддамс.

— Что с Вами? — она старается звучать не настолько холодно. Не настолько жестоко. Но если Энид, эта сильная и волевая девушка, столь долго плакала, что даже её безэмоциональное сердце вздрогнуло, у Аддамс как раз есть шпага, всё никак не вкушавшая крови.

— Я… Нам стоит прекратить нашу дружбу, — ох…

Уэнсдей ощутила, что оружие из собственных рук оказалось в руках напротив, надавливая на рану, полученную ещё во время письма. Она непонимающе моргнула, сглатывая ком. Оказывается из них двоих только Энид была вооружена.

— Могу я узнать причину? — она отводит взгляд от Энид. Едва сдерживается, чтоб сразу несколько сигарет не закурить. Чтоб не сорваться с места, позволяя какому-либо извозчику переломить её кости в то же состояние, что и душу.

— Я… После окончания школы мне нужно будет вернуться домой. Матушка планирует выдать меня замуж… Я не смогу продолжить обучение и… Ваш подарок… Его тоже стоит забрать, — она протягивает то, что в руках держала, а Уэнсдей о воздухе забывает. О том, что тот нужен для жизни. Ведь её воздухом давно стала Энид и прямо сейчас его пытаются отнять. Вытеснить из лёгких и запихнуть густую субстанцию, которой дышат остальные.

Энид… удивила. И в самом негативном из ключей. Энид хотели лишить свободы. Энид хотели… отобрать.

«Ну разве это не то, чего ты хотела, Уэнсдей?» — в голове возник образ самой же себя. Самого себя. Усмехающегося. Холодного. Такого же безэмоционального, какой Аддамс была до Энид. До момента, пока их судьбы не пересеклись, окрашивая жизнь вокруг в краски. Идеальный образ, которому никто не нужен. Ни жизнь, ни смерть, ни Энид. Он смеётся, пока Уэнсдей стоит перед ним на коленях и собирает осколки чего-то красного, не боясь порезать пальцы.

И ей не хотелось терять. Не сейчас. Не через пять лет. Она…

— Будьте моей женой, мисс Синклер, — Аддамс выдыхает это не так, как планировала. Но она говорит от всего сердца, пусть скулы и сводит от всего, где они оказались. От всего, что на них навалилось.

— Что? — Энид выпрямляется, тут же напугано, удивлённо и изумлённо глядя в её глаза. И Уэнсдей также голову поворачивает. Повторяет серьёзно.

— Станьте моей женой, мисс Синклер. Я не позволю никому отобрать у Вас возможность… жить.

И в этот момент наступила тишина.

Лишь две девушки в парке на лавочке у пруда. Кажется, затих даже ветер.

И лишь собственное сердце безумно быстро стучало, явно собираясь оказаться в руках напротив. Там явно будет безопаснее. Даже если случайно сожмут слишком сильно эту хрупкость. Если снова разобьют. Всё будет в порядке, ведь это Энид.

— Уильям, я…

Нежный голос с лёгкой хрипотцой направил оружие в самое сердце. Либо это конец, либо… продолжение. Либо смерть в этом парке, либо жизнь.

Либо Энид, либо пустота.