Косы они хранили в сеннике. Ранним утром, когда дорога ещё туманной дымкой была покрыта, а роса по травинкам на землю капала, Кэйа поднялся и пошел, почесав затылок, как раз за косой. Его очередь — каждый пятый день покоса, когда двор вновь зарастал травой — еще не пришла: Роза попросила помочь, потому что с вечера ещё захворала.

Открыл он ворота и взял косу, но не ушел: услышал, как в глубине амбара что-то шуршит, точно мышь, или птица. И сразу после выдох услышал, громкий, живой, почти человечий. Тут же нутро и похолодело: безрассудным Кэйа горазд быть только при свете и на людях, в темноте же другое было. Хоть он и не верил ни в кикимору, ни в домового, а все равно боялся — вдруг лиса пробралась, или вовсе вор? Но Кэйа взял себя в руки, и косу тоже в руки взял, и сжал крепко, готовый резким ударом горло обидчику перерезать, и пошел внутрь. Сделал пару шагов, встал на свет зари, пробравшийся внутрь сквозь приоткрытую дверь, и так и замер, широко распахнув глаза. А как понял, как услышал почти животный рык, так и дал деру, бросив косу там, где стоял.

Роза бежала за ним, гнала его через амбар и двор, через коров, которых пастушок вел пастись, через частоколы и лавки, и злая она была, точно собака. А Кэйа даже не думал, даром, что знал: догонит — поколотит так, что потом ещё с неделю ходить будет, хромая или с лицом расквашенным. Мчался по главной дороге, где лошади везут телеги и людей, но о камень, который копытом кобыла отбросила, и споткнулся, и кубарем повалился на сухую и жесткую землю. Тут же на него посыпались кулаки.

Он смог перевернуться и сбросить с себя сестру, и даже пару раз пнул ее ногой, чтобы дать себе места, но Розу это лишь больше разозлило; она зарычала, подскочила к нему и резко потянула за волосы. И Кэйе обидно стало, так обидно, как будто ему и вовсе до этого больно не было, а тут стало: хитрое ли это дело, застать кого-то в укромном уголке? Разве он не понимает, что работать никто и никогда не хочет, а вот любить — очень даже? Пару раз он случайно, когда был еще мальчишкой, находил так мельника, бывало, видел и дочку старосты с соседским сыном. Один раз застал Варку, в кузне, когда, как сегодня, пришел за каким-то инструментом. Один раз нашли и его, только осенью это было, и под боком у Кэйи никого не было, поэтому посмеялись над ним и погнали прочь из сенника, и ничего в том дурного не было, если не трещать по углам. Как будто они никогда друг друга нагими не видели, ей-богу, а ведь она даже не нагая была! Но злости в ней было много, и била она сильно, потому что не соседского сына он увидел над ней, и не молодого охотника-сироту. Узнать в двух косицах и белой жесткой юбке дочку священника из близлежащего города тоже было делом нехитрым. Вот только в том Кэйа тоже ничего не видел, а потому на нечестные удары стал отвечать.

Так они возились, в грязи и клубьях пыли, хрипели и визжали, и в разные стороны мельком и редко летели то волосы, то кровь. Деревня, давно проснувшаяся, вывалила на дорогу поглазеть на их драку. Кто-то закричал, им и не им; кого-то звали, чтобы разнял, а их все пытались вразумить, да только поздно было, ведь молодая кровь забурлила, закипела и лилась сквозь пальцы, ударяясь о кожу и ребра. Ни Роза, ни Кэйа не услышали тяжелых шагов того, кто осмелился приблизиться к ним, а если бы услышали, то вмиг бы стали самыми послушными в мире детьми, а главное — пустились бы наутег до разных концов деревни, ведь знали прекрасно: если у Варки рука тяжелая, то у Вагнера, кузнеца, и того тяжелее.

Вагнер ничего не сказал и не закричал, призывая к порядку, хотя мог рявкнуть так, что даже козлы в стойлах притихнут. Он молча схватил Розу за шкирку и оттянул, отцепил от кэйиной рубашки, а она даже тогда продолжила царапать и бить, и рычать, точно и правда в обращалась страшного зверя. Кэйю Вагнер схватил за руку и дернул на себя, поднимая, и было сильно и больно.

— Опять Варкины дети, — прошептал кто-то из толпы. Голосу закивали, поддакнули с недовольством, зашептали в ответ: дурные, порченые, одну из коробки взял, другого в поле нашел, и толку от них никакого не было. Кэйа дернулся, стараясь выпрямиться, крикнуть в ответ, чтобы не смели Варку обижать, ведь он-то ни с кем не дрался, но тут ему по голове прошлась тяжелая жесткая ладонь, прошлась так, что искры полетели из глаз. Он согнулся пополам и вновь увидел перед собой только грязь да песок. От этого тоже стало жуть как обидно, ведь Кэйе всегда казалось, будто Розу Вагнер жалеет. Однако сразу же и ей прилетело, чему он очень обрадовался, но радость продлилась лишь до момента, как Вагнер заговорил.

— Кто это начал? — голос его был холодным, как сталь, которую он ковал в своей кузне, сталь, готовая резать, совсем не мягкая и неподатливая. Ледяная, беспрекословная. Но кровь тогда бурлила в их головах сильнее; Кэйа взвился, дернул рукой, пытаясь вырваться, отчего кузнец поджал губы и сильнее сжал его в пальцах.

— Она и начала!

— Да ты совсем из ума вышел! — Роза быстро подхватила, поняла: одной оплеухой, если Вагнер ей не поверит, она не отделается. — Он за мной следил, Вагнер! Подглядывал, как Альберт-юродец! 

— Да ничего подобного! Это ты место такое выбрала! А ещё хворой притворилась, чтобы только я косить траву пошел… — сказал Кэйа и тут же понял, как его обманули, нахмурился и страшными глазами посмотрел на сестру. — Ах ты курица, ты же нарочно…

Договорить он ничего не успел, а Вагнер не успел, заслушавшись их перебранкой, вступиться, как пролетела перед ним ладонь, схватила Кэйю за нос и потянула вперед, так сильно, что тот снова взвыл.

— Сам петух!

Вагнер тряхнул их, как тряпки мокрые от воды отряхивали, и они притихли. И втроём, всем на обозрение, поплелись к дому, самому дальнему в деревне. Вагнер своего добился: и Кэйа, и Роза вновь почувствовали себя детьми, потому что вели их как детей, хотя оба уже взрослые были. 

У дома того стояла оградка, а за оградкой лениво гуляли куры. Волчий мальчик сидел рядом и играл, строя из камней башенки: распри старших детей ему были неинтересны. Варка, коловший за домом дрова, услышал их и вышел, и, хотя ни Кэйа, ни Роза его лица не видели, оба знали, как он смотрел на них. Кузнец заговорил, подтолкнув их вперед:

— Опять подрались. Вцепились и давай по дороге кататься, и визжать, словно нелюди.

— Вижу, — мрачно ответил Варка, а больше ничего не сказал, только смотрел, как они, лохматые и побитые, в стороны разные отворачиваются. Он упер руки в бока. — Ну, что, ждете, что я опять браниться начну? А будет ли смысл от этого, если за все девятнадцать лет ни одному, ни другому в голову так ничего и не прилетело от моей брани!

Чем больше Варка говорил, тем больше распалялся, разгорался, точно солнце на самой вершине неба. Только прав был: ни Кэйа, ни Роза его брани не слушали и не прерывали, а лица делали виноватые, ведь пока говорил, то не заставлял самим объясняться. А потому, замолчав, обоих заставил вздрогнуть, вспомнить, что они натворили и кого обидели.

Кэйа тут же распетушился, брови насупил, готовился защищаться: уж он-то все скажет, как было, и про хворь, какой не было, и про косы, и про Барбару, которую видел вместе с сестрой, только вот сестра лишь скупо, коротко ответила Варке:

— Из-за меня все началось. Не хотела косить траву перед коровником, хворой притворилась. А он не поверил. Вот и подрались.

Поверил ли он, или нет, дело уже десятое было; главное, что плечи опустил, глаза прикрыл, головой покачал и отправил работать: Розу вместо себя поставил дрова колоть, а Кэйе наказал все выстирать. Тому хотелось, конечно, иного. Хотелось послушать Розу, выпытать из нее все, а еще сказать, что она дура, конечно, раз подумала, что он расскажет всем о том, что произошло в сеннике. Больно кольнула Кэйю совесть, напомнив, что это он и хотел сделать, когда стоял перед Варкой и слушал его брань, но он тут же утешил ее, сказав под нос: не сделал же.

Он поймал ее пополудни, когда вернулся с реки и когда она закончила с дровами, и тогда Роза разве что хмуро вырвала из его рук свой фартук и сама повесила его на частокол сушиться.

— Дуешься еще? — спросил он, а она даже в глаза ему не посмотрела. Кэйа поморщился. — Ну и дуйся! Как будто я специально туда полез, а не потому, что ты попросила траву покосить. Могла бы и сама пойти, и никто бы тогда…

— Тогда Варка заметил бы, что трава не скошена, — Роза отрезала, перебив его, и Кэйа так и остался с открытым ртом стоять. Зыркнула на него сестра, схватила следующую рубашку, стряхнула лишнюю воду, и повесила рядом с фартуком.

— А зачем тогда в сенник пошла, если знала, что я косу буду брать? 

Ничего не ответила ему Роза, а он все ждал, что что-нибудь скажет, и обязательно чтобы злое и обидное, чтобы в ответ оскалиться и съязвить. Но Роза лишь брала из ушата белье и вешала, и так он понял, что сказать ей было нечего. Только сам он молчать долго не смог.

— Это же Барбара была, да? Священника дочка?

Он смотрел на нее, боязливо, готовый чуть что отпрыгнуть и убежать. Роза замерла, вперилась в траву глазами, сжала кулаки, а потом выдохнула, долго и медленно, и кивнула, и губу укусила прежде, чем ответить.

— Ты не скажешь?

— Не скажу! — Кэйа замотал головой, и сестра расслабилась. Она развернулась, села рядом с бельем, подперла подбородок рукой. — Никому не скажу, обещаю! Так она или не она?

— Она.

— И что же, она каждый раз из города сюда добирается?

— Не каждый. Я тоже, может, нахожу, когда улизнуть. То хворой притворюсь, то работу отдаю мальчишкам, чтобы выполнили, а я им за это сиськи показала.

Кэйа фыркнул от смеха и покачал головой.

— Хорошо ты устроилась. И никто ведь не расскажет даже, что Роза ему…

— Ага, не поверят, — снова она замолчала, только молчание то другим было; словно набежали ей в рот слова, а она их и выпустить не может. То ли боится, то ли не доверяет. Кэйа нагнулся, посмотрел ей в глаза, хлопнул пару раз ресницами, будто сказал: без секрета, сестрица, никуда не отпущу. И Роза сдалась. Да вот только она рот открыла, только вдохнула воздух, как услышали они топот с главной дороги. Это младший сын старосты был, совсем мелкий еще, бегал все по поручениям отца, и сейчас с весточкой прибежал.

Когда Варка вышел со двора, то мальчишка сказал им: староста к себе ждет, вместе с Розой. Помрачнели все трое сразу, потому что поняли: из-за драки поговорить хочет. Но делать нечего было, пошли вдвоем, а перед уходом Варка наказал Кэйе следить за волчьим мальчишкой. Кэйа слушал и слышал в его в голосе тревогу, и самому ему тревожно стало. Так он и остался один. 

Младшего брата он нашел во дворе, где тот играл с курицами и цыплятами. Те к нему привыкли и совсем его не боялись, а от Кэйи разбежались в разные стороны, как только он подошел. Он взял его за руку и повел домой, и сообщил, как и всегда, что пора ему есть, и обругал, увидев, как в длинных его волосах опять репейник застрял, или другой какой сорняк. Этим тоже отличались Варкины дети: что Роза, что Кэйа, что их младший братец волосы носили длинными и не обрезали совсем. Кэйи они были короче всех, но коса все равно половину спины да закрывала.

Накормил он брата и отпустил дальше играть, а сам на лавку прилег. Разморило его на солнцепеке, вот он и заснул, а когда проснулся, то не нашел брата ни в доме, ни во дворе. С досады тогда Кэйа топнул ногой и плюнул, потому что знал, что волчий мальчик опять в лес ушел, и отправился следом, надеясь, что вернутся они до того, как отец с сестрой придут от деревенского старосты.

Он всегда уходил по одному и тому же пути, и приходил к одному и тому же месту, старому волчьему кургану, у которого его когда-то нашли. Никто не знал, отчего его так тянуло к нему, видел ли он там волков, кто положил его туда и сколько он там пробыл до того, как люди его нашли. Не знали и не узнают никогда: лес, как и волчий мальчик, к людям был нем.

— Эй! — крикнул Кэйа, собрав ладоши в ковш у самого рта. — Братец, я здесь! Иди сюда! 

Не хотелось ему идти к кургану, ведь тот стоял так, что позади, если обернешься, привычный лесок ждет, солнечный и к людям добрый, а повернешься вперед, так наткнешься на сплошную мглу. И непонятно было, подходя к кургану, перейдешь ли ты из мира светлого в мир тьмы сегодня, или нет. Но братец не отвечал ему; пришлось идти все дальше и дальше, и к каждому своему шагу прислушиваться.

Выращенный Варкой, Кэйа не знал про лесных тварей, не верил в них, думал, что то все сказки для детей, чтобы в лес не совались. Но каждый раз, когда он шел в лес, когда вокруг вырастали деревья, а путь прерывали бурьян, когда солнце скрывалось за пышными кронами, и днем становилось темно, как ночью, а ночью и вовсе было, будто с закрытыми глазами идешь — каждый раз все казалось ему, что из темноты наблюдает за ним кто-то, пристально, хищно. Желтые глаза, красные, белые. Казалось, что слышит он музыку откуда-то далеко, что видит туманный огонек, а тот зовет его пойти за собой. Но Кэйа помнил наставления Варки, и стоило ему раз мотнуть головой и брови нахмурить, так сразу любой блазень и исчезал.

Шел он сейчас и ворчал, чтобы храбрости себе прибавить. Только голову поднял, как вздрогнул, поскользнулся на листве и упал в рыхлую землю да мох: с ветки старого дерева смотрела на него птица, не большая и не маленькая, не бурая и не серая. Внимательно наблюдала птица за ним, не мигали большие ее глаза. Встретился с ними Кэйа и не мог больше глаз оторвать. Птица кланялась ему, раскрывала клюв, точно говорила о чем-то, но лес застлал тишиной землю, и Кэйа ничего не слышал, а потом только понял, что клюв у птицы был весь в крови, и кланялась она лишь потому, что рвала на части свою добычу, кусочек за кусочком, и кровь с клюва капала густыми каплями в траву.

Кэйа сглотнул комок в горле, помотал головой, нахмурился, только птица никуда не делась. Только и оставалось, что обойти гнетущее дерево, не становясь к ней спиной, а потом в мертвой тишине пойти дальше. А мальчишка сидел у холма, волчьим курганом прозванного, и все копал под ним землю, словно пытался внутрь попасть, отца с матерью почтить.

— Вот ты где! — недовольно воскликнул Кэйа. Вздрогнул мальчишка, заозирался, тоже нахмурился, когда понял, кто за ним пришел. — Нету там никого уже лет двести, а ты все бежишь. А ну, пойдем домой! Ещё и грязью измазался весь… Такого даже на порог не пустят. 

Взял он маленькую ладошку и потащил за собой, и мальчик, смирившись, пошел с ним рядом. Крепко держал Кэйа его руку, чтобы ни убежать, ни вырваться у пленника не получилось. Когда они вышли ко двору, уже смеркаться начало. Кэйа отпустил братца, и тот побежал к курам, загонять их обратно. Варка же сидел на ступеньках перед домом. Розы нигде не было.

Варка был мужик высокий, крепкий, плечи у него были широкие, волосы светлые, а борода густая, с проседью. А сейчас вся его сила как будто исчезла, истощилась — так тяжелы были его плечи, что опустил он их, оперся локтями о колени, положил в руки лицо и тер пальцами лоб.

— Ну, и что староста сказал? — осторожно спросил Кэйа, зная: с такой обидой, какая залегла тогда у Варки на лице, задать можно было лишь один вопрос. 

Варка повернулся к нему, брови нахмурил, но говорить ничего не спешил, лишь похлопал по ступеньке рядом с собой. Когда Кэйа сел, он и молвил, не смотря ни на него, ни себе в руки:

— Знаешь, что за праздник чествуют здешние люди на самый длинный день в году?

— Когда невесту зверю сватают? Знаю, — кивнул Кэйа, но Варка тогда, казалось, лишь сильнее опечалился. — Только глупости все это для глупых людей, ты сам так говоришь.

— Верно. Верно я говорю, — усмехнулся он, — только кроме вас меня никто и не слушает. А началось это давно, в год черной пшеницы, когда все пшено вышло червивым, а вместе с ним и хлеб, и пиво. Болезнь в домах поселилась, и в головах людей — тоже. Страшные вещи творились тогда, говорят, в деревне: кто корчился от боли, а кто падал там, где стоял, и трясся так, что своим телом землю рыл под собой. Ни детей, ни стариков тогда не пощадила эта болезнь, а женщины, носившие под сердцем дитя, разрождались мертвым последом. Что ни дом, то стоны, горе и скорбь были. Так говорят. 

Одной ночью в деревню из леса вышел медведь. Люди спрятались по домам и лишь смотрели, как он мертвецов, которых захоронить не успели, достает из телеги и ест. Здоровый то был медведь, и самому здоровому мужику он был по плечи, когда только на четырех лапах стоял. Никто тогда не осмелился выйти из дома, только одна девушка сбежала из родительского гнезда, потому что за рекой ждал ее жених, а в медвежью силу она не верила. Думала, что убежит быстро и реку вброд переплывет, и никакой зверь ее не догонит. Медведь увидел ее, догнал и загрыз. А на следующий день на мельнице случился пожар, и все запасы падучего зерна сгорели — так хворь и победили. Благодарить за это оказалось некого, пока кто-то не смекнул: когда медведю девку отдали, тогда все и закончилось.

Замолчал Варка, а Кэйа смотрел и ждал, пока продолжит, потому что знал: неспроста этот разговор начался, и на душе его от этой мысли стало тревожно. Тогда Варка нахмурился, всплеснул руками, словно сам видел, как люди от медведя прятались, и единственный был, кто не побоялся к нему выйти.

— Только не проклятие это было, и не обиженный колдун. Я ходил к монахам и мельникам, так они сказали, что это спорынья пшеницу попортила. Люди ее ели и пили, она с ума их и сводила. Но кто меня слушать станет, когда после того года никаких несчастий не случалось. Каждый год зверь выходит к людям, ему невесту и сватают, каждый год выбирают одну незамужнюю, красивую или страшную, косолапую или с густой косой — все же понимают, чем дело закончится. А чтоб не обижался зверь, что в прошлый раз красивее была, и чтобы слез не видел, платком лицо завязывают. И сколько девиц так погибло, в лесу-то, от голода или от мужниных лап — неизвестно. И мою невесту так когда-то зверю замуж отдали, — шумно выдохнул Варка, а Кэйа замер. — Видать, пришла пора снова горе то вспомнить.

Он улыбнулся, тяжело и печально, и только сказал пару букв, пару звуков выдавил из себя, как Кэйа вскочил со ступенек и ринулся прочь, и не слышал ни просьбы, ни приказа вернуться и пыл остудить. Он все понял сразу, по улыбке понял, по горю, которое их ждало, со слов Варки: нынче в жены лесному царю выбрали Розу, его сестру.