Сколько он прошел, думая о горькой своей судьбе, и неведомо было, да только когда опомнился, дернул плечами, чтобы сокола согнать, и платок с лица сорвал вместе с венком, тогда и увидел, что вокруг уже давно темень стоит. Не ночь, а воздух все равно уже тьмой пропитался. Кэйа заспешил, принялся озираться, искать, где между голыми осиновыми стволами появится проблеск деревни, или поля, или другого места, что с лесом общего ничего не имеет, но не нашел ничего. Он ринулся назад, затем то в левую сторону, то в правую, сапогами следы свои истоптал, а коса его по спине била. А лес все равно кругом стоял и кончаться не думал.

Сильно он тогда испугался: Роза уж наверняка долго ждать его не будет, когда под утро, там, где они лошадей спрятали, пастух пройдет с коровами. И, пусть и сказано ему было идти прямо, он не послушался и рванул что есть мочи туда, где, как чувствовал, поле было. Вслед ему послышался пронзительный соколиный крик, а он лишь отмахнулся от него, точно не услышал.

Тяжело было по лесу бежать, в юбке-то и в сапогах. Там, где нога встать собиралась, корни свои горбы из земли показывали, костлявые пальцы за сапоги хватали, чтобы упал, и Кэйа падал, и, все колени себе отбил; кусты точно змеи из земли выползали, и зубами цеплялись за подолы и фартуки, и Кэйа рвал на себе платье, и весь исцарапался. А когда сокол его догнал, схватил клювом косу и назад потянул, то он не выдержал.

— Погань какая, — прошипел он, когда остановился, и сокол тут же на плечо ему сел. Дернул тогда Кэйа плечом, и он перелетел на веточку ближайшую, и стал смотреть и слушать, будто что понимал. Кэйа всмотрелся в его глаза, желтые, птичьи, и на мгновение увидел перед собой не птицу, а человека. Вот только моргнул, и ушло наваждение. А сокол сидел и ждал, чего еще он скажет.

— Про тебя говорю! Курица проклятущая, что привязалась, а? Ты ж ни говорить, ни понимать не можешь, так не летай за мной! Что у тебя, своих дел нет? — шипел он, и злоба сочилась из его слов, текла по подбородку и по платью черному, и в землю стекала. Кэйа не замечал, как на земле, там, где он стоял, трава гнить начала. Да вот только до сокола слова его гадкие так и не добрались: посмотрел он на него, голову склонил, мол, услышал, но обиды не высказал. Тогда Кэйа рукой на него махнул и отвернулся. — А я-то что с тобой говорю? Повеселили мы с тобой местных, да? Ну вот и лети теперь по своим заботам птичьим, а я по своим пойду. 

Только Кэйа дальше собрался идти, как разозленный сокол в спину ему заорал, да так громко, что он от испуга замер, не закончив шаг. Птица тут же вновь ему на плечо села и ущипнула клювом за ухо. Тогда Кэйа еще сильнее разозлился, дернул плечом, а рукой выхватил нож из-под юбки и рассек им воздух — птица и испугалась; взметнулись перья, распахнулись крылья, вот она уже снова на веточке сидит, будто ничего не случилось. Сидит и даром, что на Кэйю смотрит, и взгляд у нее такой душный, тяжелый, и тогда словно стена выросла перед ним, в том направлении, куда он пойти хотел.

— Я же говорю — отстань! — крикнул он, и крик его по лесу разнесся. — Не жених ты мне, и я тебе не жених!

Кэйа пошел дальше, а птица больше на плечо ему не осмелилась сесть. Только он слышал, знал, что все равно за ним прыгает, с ветки на ветку пересаживается и ждет его. Он тогда веки прикрыл, рукой дернул, глаза протер, но смирился. Делать все равно было нечего. Так и пошли туда, куда Кэйа желал, только выйти, куда ему желаемо было, не смогли. Тропинки у них под ногами не было, а та, которая появлялась, так же быстро обратно под землю уходила, а впереди все больше и больше вырастало деревьев. А где больше их, осин и сосен, там и корней под ногами больше, и меньше видно перед собой. Все медленнее его шаг становился, все трусливее было ветки сапогами ломать, даже глаза закрывать Кэйа боялся: все казалось ему, что когда он моргал, деревья местами менялись, и не просто из своих прихотей. Деревья укрывали от него кого-то, а тьма в глаза слепила. Так он и оказался полностью слеп. 

Кэйа и не заметил, как нож сжал обеими руками и как сам весь сжался, а то, что страшно ему было очень, только тогда принял, когда, повернувшись на очередной стон осиновых или еловых ветвей, увидел перед собой лишь темноту.

Тогда-то он и понял наконец, что на весь большой лес, темный и мрачный, он остался совсем один. Тогда и почувствовал, как холодно было в ночном лесу, и как он устал, и как был голоден, ведь с самого утра ничего не ел. Кэйа заозирался, стал по деревьям искать своего крылатого спутника, но никого не нашел: видно, сокол ночевать улетел.

— Тоже мне, «жених», — пробубнил он себе под нос. Было уже поздно, самое время и самому начать к ночлегу готовиться, только вот не было у Кэйи ни огнива, ни спичек с собой, а потому он и решил, что будет идти дальше, пока не упадет от усталости. Был он молод, и сил в нем было много, только ноги ныли от ходьбы, и на коже синяки и царапины пестрели, а ступни жгло мозолями из-за корней и ухабов, о которые его сапоги терлись. Но не вечно же лес тянуться будет? А только все равно остановился скоро, о дерево оперся и съехал на землю, и стоило его шагам затихнуть, а ему самому глаза закрыть на мгновение, тут же он понял, как шумно на деле было вокруг, как в доме на праздники, или на городской улице в полдень. Кэйа тряхнул головой, а шум не ушел — будто кто-то ходил вокруг него, ветки ломал, корнями скрипел. Он тогда нож схватил, сжал перед собой, напрягся весь, потому что помнил: Варка наказывал в лес глубоко не ходить, но не потому, что там нечисти полно, а из-за хищников, змей и холода. В разгар лета про холода говорить глупо: даже ночью было, может, и прохладно, но терпимо. А вот звери явно здесь жили, и уж они-то явно его чуяли.

Вдруг раздался прямо над ухом треск. Кэйа вздрогнул, подпрыгнул, отпрянул от дерева, а нож вытянул перед собой. Глядит, а перед ним человек вышел, девчонка-молодка, даром, что в штанах, с луком наперевес, а из ее сумки голова сизого селезня торчит — видать, охотница. Кэйа это понял и успокоился, и нож опустил. А девка глянула на него, и глаза у нее были большие, черные.

— Заблудилась, а? — спросила она и улыбнулась. Кэйа тут же нахохлился.

— Не заблудился, а идти устал.

Охотница как услышала его голос, так и подпрыгнула от удивления.

— Ба, так ты мужик! — воскликнула она и хлопнула в ладоши. — А чего в юбке девичьей по лесу ходишь?

— Хочу и хожу, — буркнул Кэйа. Не говорить же ей, что глупые деревенщины его в соколиные жены записали. — Или запрещаешь?

— Зачем запрещать-то. Ходи, если нравится. Только вот не боишься, в ночном лесу-то? Мало ли, кто выскочит, под юбку залезет…

Кэйа усмехнулся, руки сложил на груди и посмотрел на охотницу гордо, надменно, с острой улыбкой.

— Если ты про нечисть, то знай: нет тут никого, а сказки бают детям, чтоб в лес не убегали. А того, чего нет, я и не боюсь.

Стоило ему это вслух произнести, как все страхи отступили. И действительно, прав был Варка; хищники да змеи, и никаких бесов. Только вот девушка зыркнула на него задумчиво, а потом выдала, смотря ему в глаза:

— Вот оно как. Ну, верь или не верь, дело твое. Только ночь уже скоро в свои права вступит, а с ней и волки. Или волков тоже не боишься? Что, с ножиком на них пойдешь?

— Волков боюсь, — грустно признался Кэйа и развел руками. — Только идти мне некуда.

А охотница словно ждала этих слов. Вспыхнули у нее глаза задорно, улыбка вернулась. Она склонила голову и сказала, и точно ветер тогда Кэйю по спине погладил, что мурашки по ней потом пробежали.

— Тут недалеко хижина стоит. Ее давно еще построили, для тех, кто заблудился или ушел далеко от дома во время охоты. Я в ней остановилась. Давай со мной, хоть согреешься и поешь.

Кэйа оглянулся, посмотрел еще раз на лес, посмотрел на охотницу, подумал немного, решил: всяко лучше с человеком, чем одному. Потом оглядел ветки деревьев, поискал, не следит ли за ним сокол, и последовал за девушкой с луком.

Разговор между ними совсем не шел; Кэйа все пытался то расспросить ее о чем-то, то и самому рассказать, хотя бы объясниться за платье и за сапоги, за то, что так глубоко в лесу забыл, но охотница отвечала скудно и на слова явно была не охоча. Вскоре и хижина появилась, на завале вековых сосен стояла. Старая, перекошенная, дверь у нее открыта, а из окон, в дереве выдубленных, тьма на них смотрит. Совсем не хотелось внутрь заходить. Тогда Кэйа услышал, как в листве пронзительно закричала птица, словно предостеречь пыталась от чего-то. Ничего этот крик Кэйе не дал, потому что охотником он становиться не собирался и птиц между собой почти не различал. Да и думал он тогда уже только о том, как сейчас ноги у очага вытянет и как жареным мясом полакомится, а потом заснет. В дом охотница его первым пустила. Кэйа зашел и услышал, как закрылась за ним дверь.

Везде лежала пыль и комьями катилась грязь; перевернутые лавки смотрели на них рогами, отбрасывая жуткие тени, а место, где раньше стоял очаг, завалило камнями и пеплом. Холодно и недружелюбно встретил их этот старый охотничий дом. Кэйа поежился, а в ушах зазвучал эхом тот самый птичий крик, но стоило ему засомневаться, повернуть голову, чтобы через левое плечо посмотреть, как перед ним охотница вновь выпрыгнула и за руку схватила.

— Пойдем, чего стоишь-то?

— Плохая из тебя хозяйка, — выдавил из себя Кэйа. Девушка улыбнулась ему, фыркнула, точно зайцем была, и указала на него пальцем.

— А с чего это я — хозяйка? Из нас двоих ты краше одет, ты хозяйкой и будешь.

И так это Кэйю обидело, так разозлило, что на секунду он от гнева аж ослеп: вспомнил, как дома его постоянно гоняли быт налаживать вместо сестры, потому что та вечно что-то не так сделает. Только позже Кэйа понял, что она нарочно притворялась, лишь бы только в доме не работать, а работу кому угодно другому поручить. Получается, и в лесу всю работу нежданную на него теперь перекладывать будут? 

В возмущении он не заметил, что от стоявшей в лунном свете охотницы не падала на пол тень, как заметил, так и замер. Подумал внезапно: будь девчонка и вправду охотницей, то давно бы уже в хижине костер горел и пыли не было. Да и по лесу их брат ночью не очень охоч бродить, чтобы дураков, которые в чащу забрались, выискивать.

Выхватил Кэйа мешочек соли вместе с ножом, заозирался, прижался к стене. Прямо напротив него, из угла, в котором вся тьма ночи тогда собралась, вдруг посмотрели на него белые глаза. Сердце забилось быстро, жар ноги и руки сковал. По привычке он зажмурился, чтобы наваждение сморгнуть, только то никуда не исчезло, лишь покачивалось, скрытое подругой-тенью.

— Смотришь? — заговорила тень тысячью голосов, женских, мужских, детских. Все это были те, кого эта тварь за собой заманивала, так же, как и Кэйю заманила, подловила, а он и не задумался, почему в глубоком лесу человека встретил. Среди голосов Кэйа узнал и охотничий, и пару голосов старых друзей и знакомых, которые когда-то давно ушли в лес и не вернулись. А потом глаза ее белые вздрогнули, моргнули и совсем рядом раскрылись, а на деревянный пол из тени родилась, выплыла лапища с черными когтями.

Сломанная и длинная, такая она стала, и очень Кэйе не хотелось думать о ней как о девушке, которую он встретил ранее. А она, пожалуй, и не была ею никогда, только притворилась разок, чтобы он доверился.

— Съешь меня? — быстро спросил он, когда к нему шею длинную через всю комнату вытянули. Поднялась она к его лицу, точно змея, кривым ртом улыбнулась, длинным носом принюхалась.

— А то и съем, — прогремел ее голос. Обнажила тварь острые зубы и щелкнула ими громко, со скрипом. Тянуло из ее пасти гнилью и смертью, да так сильно, что у Кэйи глаза заслезились. Он зажмурился, отвел глаза и заметил в окне, к которому лицом стоял, как там, в деревьях, мелькнул маленький огонек, точно звезда упала в лесной простор. Но огонек не затухал, а становился все больше и ярче, и стало ясно: летел он к ним, к дому, сложенному в упавших соснах. Только пасть чужая уже у его шеи была — видать не успеет, не долетит, и погибнет Кэйа, как многие до него.

— Подожди, подожди, — прошептал он, а сам все дальше в стену вжимался. — У меня кровь порченая, съешь и отравишься!

— Уж конечно, порченая, — медленно ответила ему тварь и улыбнулась, — я и сама, чай, не человечьего роду, и кровь моя ядовита, а яд мой похлеще твоего будет.

— А все равно худо будет. Вот, подожди, у меня лекарство есть, — сказал Кэйа и сжал в руках мешочек, который из-под юбки достал. — Я его приму, так хоть не отравишься. А я хоть пользу на закате жизни кому-то принесу.

Не успело чудище ему ответить, как озарился дом ярким светом огня, который между ними стремглав пролетел и обжег длинную шею. То сокол был его, и в клюве своем он держал горящую еловую ветвь. Взревело чудовище, взвилось, а Кэйа в это время потянулся к мешочку с солью, взял горсть и в нее бросил, и там, где соль его тела касалось, поднимался едкий дым и вздымались пузыри, налитые кровью.

Кэйа тут же бежать ринулся, а когда через тело перепрыгивал, один из пузырей лопнул, и кровь ядовитая ему на руку брызнула. Вскрикнул он от боли, зажмурился, но не остановился, а как выбежал из дома страшного, и долго еще бежал. Тогда он остановился, когда совсем лес вокруг узнавать перестал. 

Он прошел еще немного, шагов, может, сто или двести; в голове все стояли крики тысячи голосов, крики боли, которую он причинил тому существу и всем несчастным, которых оно поглотило. Ни о чем другом больше он думать не мог, а как вышел на поляну, залитую лунным светом, тихую, спящую, так и свалился от бессилия.

Непонятно было, сколько он так проспал и проспал ли вообще, да только когда снова поднялся, луна все еще в небе своим серпом звезды жала. Кэйа головой покрутил и увидел: перед ним сокол сидел, молча, терпеливо ждал, пока очнется. Кэйа нахмурился, но прогонять птицу не стал. Вспомнил, кому своим спасением был обязан, лишь сел рядом да вздохнул.

— Умный у меня муженек, конечно, — сокол слушал его, склонив голову. Рядом с когтями у него лежала сизая куропатка, как те, которыми охотница его заманила, даром, что настоящая. Кэйа заметил ее и улыбнулся. — Что, ужин принес? Ну и ешь его. Я-то сырую птицу есть не буду, уж прости. Из нас двоих лесной князь — это ты. А я так, дурачок, который незнамо во что вляпался.

Посмотрел на него сокол, а затем внезапно подпрыгнул на лапках, недалеко и невысоко, взмахнул крыльями и в землю бросился. Кэйа и глазом моргнуть не успел, как перед ним уже и сокола никакого не было, только тихо трещал небольшой костерок. Исходил он прямо из земли, ни дров, ни хвороста не требовал, а тепло давал, как настоящий. Кэйа смотрел на него и не знал, что сказать. Снова страшно ему стало на миг: вспомнил чудовище, вспомнил голоса и запах, которым оно его окутало. Но вспомнил и то, как оно огня испугалось, и решил все-таки, что сокол ему добра желает. Тогда и душа его, кажется, успокоилась.

Кэйа куропатку общипал, ножом брюхо вскрыл и кишки все на траву выложил, а мясо зажарил, солью посыпал и принялся жадно есть. Не бог весть какая трапеза, но ему она показалась лучше и слаще, чем любой праздничный ужин. А после, наевшись, Кэйа тут же в глубокий сон провалился, который то ужасом к нему обращался, то теплотой огня, у которого он заснул.