Утро в глубоком лесу наступает поздно; медленно тянутся до него руки ясного солнца, долго пропахивают еловые концы, чтобы свет посеять на земле. Потому и Кэйа долго спал, свернувшись калачиком на мягкой траве. Много что ему снилось, только ничего не запомнилось поутру; проснувшись, он и вовсе подумал, что и лес, и охотничья изба, и тот странный блазень со змеиной шеей ему привиделись, вот только под головой все еще трава была, а на руке неприятно ныл ожог от порченой крови. Вспомнил все, понял, что не приснилось, и горько вздохнул. Долгий путь ему предстоял, чтобы из леса выбраться, или дойти наконец-то туда, куда пернатый жених его гнал.

Когда его отпустили остатки сладкого сна, Кэйа заозирался, стал искать костер, которым вчера сокол обратился, а его и следов не осталось. Зато сам сокол сидел на одной из веток высоких, и смотрел на него, с терпеливой нежностью ждал, пока Кэйа проснется, пока найдет. Только Кэйа этой нежности не понял: скривился, нахмурился, проворчал, разминая затекшую спину:

— А что ж завтрак не принес? Сам-то, небось, хорошо потрошками наелся? Да и охотиться ты, сизый, горазд, не то, что я, — сокол гаркнул ему что-то в ответ, слетел с ветки и сел ему на плечо, и вновь за ухо ущипнул, как если бы обиделся на его слова. Кэйю это развеселило; фыркнув, он легко дернул плечом, и сокол ему в ответ недовольно взбухнул. Так дальше и пошли.

Легче было бродить в поисках верного пути, когда над душой не роился гул голосов, знакомых с детства, голосов, околдованных безумием древних пророчеств и суеверий. Тогда, когда его люди зверю венчали, было страшно: страшно, если оступится и себя раскроет, страшно, если женихом окажется медведь, страшно, если найдут Розу до того, как она сбежит со своей возлюбленной. Страшно было идти, гремели на ногах его цепи, сотни цепей, и каждая из них уходила к каждой ноге каждого человека, пришедшего поглядеть на невесту. Стоило же ему уйти в лес, как цепи эти срезал то ли рок, то ли соколиный коготь, на миг блеснувший в волшебном костре. Зато вместо людских страхов стали его одолевать другие, те, о которых отец названный то и дело напоминал, как об очередных бреднях. 

Шел Кэйа и думал: может, Варка и не был прав в горячих своих уверениях, будто никакой опасности, которая человечьему разуму неподвластна, в лесу не живет? Откуда ему знать наверняка? А Кэйа теперь и не знал, чему надобно было верить. Может, то наваждение было, а ожог он от костра получил? Вопросы роились в его голове и опадали под ноги, ведь задать их было некому — не птицу же вопрошать, верно? Только скучно без собеседника идти, вот он и начал, переступая через коренья и пни, бормотать себе под нос:

— И куда ж теперь идти?.. Куда ни глянь, и лес везде будет. А ты-то, поди, мог бы и подсобить, — ворчал он. Будто услышал сокол, повернул голову, склонил ее, а Кэйа уже привык к тому, понял, что то явно не глупая птица была. — Ну, в воздух подняться, над елками, и глянуть, куда нам надо. Или что, знаешь уже? Никак к гнезду ведешь, в дом, жениха-то? — Невеселая улыбка коснулась его лица. Миг — и она исчезла. Кэйа продолжил, только громче прозвучал теперь. — А ты что, правда князь какой? Вот вроде говорю, а ты и смекаешь, что с тобой. И вчера… помог ты мне, уж за это спасибо. Я бы, правда, и без тебя спасся… — запнулся Кэйа, понял: только что он признал, что на руке явно не ожог от огня саднит. Обиделся, дальше молча пошли. И лес с ними двигался кругом.

Захотел раз Кэйа съюлить, схитрить: стал медленно, шажок за шажком, путь срезать и поворачивать. Заметил это сокол, и как клюнет его в ухо! После этого взял в клюв косицу и тянул ко сторонам, показывал, куда ему позволено идти было. Тогда Кэйа и вовсе взбунтовался, воспротивился такому надзору: остановился, круто повернулся по правому плечу и побежал прямо вперед. Вскричал сокол, крылья распахнул, от неожиданности слетел с плеча, в воздухе перевернулся, сел на землю, а обратно прыгнуть не может — деревья-ветви мешают. Так они снова и расстались. Ноги у Кэйи были длинные, да и бежал он быстро, пускай и подводили его сапоги с каблуками да юбки с фартуками. Упал один раз, упал второй; на третий, носом прокопав землю, остановился, прислушался и понял, что погони за ним больше нет. Затерялся сокол в лесном бурьяне из кустов и деревьев, не может крылья расправить, в воздух подняться.

Кэйе бы тому радоваться, да он попробовал и чувствует, что нет в нем радости от такой свободы. И хорошо вроде, а лес дружелюбнее к нему не стал, когда он один остался. Кэйа нахмурился тогда, топнул ногой, сказал себе: ты же сбежать хотел, так почему не бежишь? И пошел.

Долго ли шел, и не знаешь, а вскоре послышался из-за деревьев шум бегущей воды. Обрадовался тогда Кэйа, вспомнил: деревня их недалеко от речки стояла. Если против течения идти, точно выйдет из лесу! Стоило ему о речке подумать, как тут же горло пересохло, а изо рта вся слюна ушла. Принес ему соколок тогда птицу, а чем ее запить и не подумал, сам-то из первой лужи напиться горазд. Поспешил Кэйа к реке, на своем пути кусты гнул и деревья огибал, а как вышел на крутой бережок, так и замер: туман речку окутал, да такой густой, что берег, на котором он остановился, в обрыв превращался, а под обрывом будто бездна чрева свои раскрывала и все ждала, пока он неосторожный шаг сделает. А река все шумела где-то вдалеке.

Шел он через туман, озираясь через плечи, и с широко распахнутыми глазами слеп был. Кэйа чувствовал, будто в прятки играет с кем-то, не иначе как со своей судьбой, которая то убегала от него, то резала ноги острой осокой, то ямой проваливалась, и тогда он тоже падал и больно коленями бился о землю и камни. А река все шумела, только вот она впереди шумела, а теперь везде, куда бы он ни обернулся, куда бы ни повели его руки. Попытался он раз назад вернуться, только куда это – назад? Снова страшно стало, и внезапно Кэйа вспомнил, как когда-то давно так же бродил босиком по снежному полю, совсем еще малыш, потерявший мать и отца. Тогда его Варка подобрал, а сейчас кто подберет? 

Кэйа поджал губы, смахнул слезы, прошел несколько шагов, да сапогом ветку случайную сломал. Хрустнули деревянные кости, разнесся звук по туману, улетел, а за ним скрылся и шум воды. И тихо стало вдруг, так, будто он в лежбище самой смерти забрался. А потом в тумане засветились ярко-синие огоньки, а потом еще, и еще, и все по двое появлялись. Повисели они на одном месте одну минуту, другую, а когда дернулись, когда вместе с ними снова зашелестело что-то, заплескалась вода да ветви захрустели, тогда Кэйа и понял, что то все глаза были, немые зрители, на него смотрящие.

Он вскрикнул, ринулся назад, только сапоги стали в земле увязать, а воздух тухлым смрадом наполнился. Совсем близко слышался бег и рваное, мокрое дыхание, совсем рядом кто-то визжал и клекотал, вгрызался в деревья когтями, и те со скрипом ломались и падали к его ногам. Схватила его за ногу одна лапища, за плечи другая, он и упал. А земля под ним и не земля была вовсе, а холодный ил. Он зажмурился, а когти его руку сжали и перевернули в землю спиной. Тут же на живот ему села хозяйка синих огней, когтей и тумана, нагнулась к нему, закрыла его волосами, точно мешком или простыней, такой, какой головы покойникам закрывают. Страшная на вид, нос как у крысы, зубы острые торчат из безгубого рта, глазки маленькие, раскосые, синими огнями горят. Волосы не волосы, так трава речная, шея не шея, а вздутый пузырь. Сипела она на него, и изо рта пузырилась мутная вода, все ему на лицо капала. 

Кэйа вырываться стал, ногами дергать, живот подымать, чтобы сбрыкнуть ее с себя, а та ни в какую: подняла руки когтистые, на тонкой шее сомкнула, того и гляди задушит. Он закашлялся, заглокотал слюной, а руки схватились за волосы, задергали за склизкие лохмы, да слетали с них. Вдруг они нашли на деревянный гребень, который сам в волосах застрял. Кэйа дернул за него со всей силы, блазень и заверещал от боли, а он из рук его выпускать не спешил, так и тянул, все гребень на себя, чтобы мучилась сильнее, а другой рукой полез соль достать. Зачерпнул щепоть и в глаза ссыпал, когда те раскрылись. И снова все зашипело, заискрилось, а визг-то какой поднялся! Забилась в ужасе нечистая, дернулась прочь и убежала, в руке у Кэйи гребень свой оставила, только он того совсем не заметил, словно ослеп от страха. Он поднялся, прокашлялся, выплюнул мутную воду и побежал прочь. 

Как бежал, так и туман вновь в свои права вступил, и ни зги в нем было не видать. Заскрипела у него за спиной чертова погоня. Вдруг увидел — вдалеке вспыхнул раз мутный алый огонек, вспыхнул второй, третий. Летал он вправо-влево, вверх-вниз, а далеко не улетал – знай, что дорогу ему верную указывал и к себе звал. Теплый огонек, не под стать холодным синим глазам, которые его чуть не погубили. К нему Кэйа и побежал. Вскоре и земля перестала из-под ног уезжать, и воздух не таким затхлым показался. Увидел он крутой берег, с которого спрыгнул, когда речку пошел искать, над ним огонек и летал. Кэйа рванул, запрыгнул наверх, только оставил нечисти сапог с левой ноги, а та ему взамен раны оставила. Стоило ему травы коснуться, так туман и пропал. Только сокол сидел рядом, а у лап догорала очередная еловая веточка.

Отдышавшись, Кэйа повернул голову и увидел, что не к реке вышел, а к болоту, к старице, которая раньше рекой была, а потом выгнула спину, воспротивилась ее течению, так озером и стала. А затем и заболотилась. И видел он гнилые деревья и тину, а еще видел ту самую нечисть – та смотрела на него, и не одной парой глаз, и не двумя. Кэйа догадался тогда: то утопленники были, которые после смерти покоя себе не нашли. Наваливается утопленник или утопленница на грудь незадачливому путнику и душит его, как сама когда-то задохнулась. И если бы не соль и не гребень, за который он ухватился и который сейчас в руке грел, то пропал бы, и никто бы его не искал.

Кэйа прикрыл глаза, свалился от бессилия на траву, ноги обнял и голову в колени уткнул. Больно ему было – ногу грязные когти жгли, тело все от синяков и ушибов ломило. Страшно – опять чуть к смерти в руки не угодил, и все по глупости одной. Зажмурился он, а с ресниц бусинами слезы и закапали. Так и заплакал, затрясся неслышно, себя обнял. Хотелось вновь зареветь, закричать, чтобы кто прибежал, обнял, спас, хоть мать, которая дитя когда-то давно оставила, хоть Варка, которого он сам бросил, хоть младший брат, вновь ушедший к волчьему кургану гулять. Не почувствовал Кэйа мягких перьев соколиного крыла, которое ему на спину легло и принялось гладить; так и заснул, сидя на берегу и себя обняв. 

Тело ему все ломило, когда он проснулся: еле разогнулся, еле поднялся на ноги. Солнце тогда уже к соснам уходило ночевать, а ему и некуда пойти было. Зато слез в глазах не осталось, только усталость смертная. Кэйа заозирался, увидел: горит рядом с ним костер без хворосту, а рядом жирная куропатка лежит, ягоды и кривая чарка с ключевой водой. Снял он тогда оставшийся сапог, отставил за ненадобностью, а покойничий гребень к соли припрятал. Приготовил себе ужин простой, как и в прошлый раз, оставил потроха и ягод горсть, на случай, если сокол до сладкого охоч будет. А как наелся, руки протянул к костру, так и заговорил с ним, зная, что это жених его был:

– Видать, не вернуться мне домой, да? – спросил он и улыбнулся. – А ты все отвести куда-то норовишь. Ладно уж, куда покажешь, туда и пойду. Может, и правда так лучше будет. А если сгинуть в этом трижды проклятом лесу суждено… – он задумался, смотря, как пламя внезапно вспыхнуло резко, точно возмущалось его словам. – То пусть так и будет. И не спорь со мной! Ты вот нем, немым и оставайся. 

Так и не заметил, как его дремя снова сморила. Кэйа лег, а земля под ним жесткая была, холодная, только тепло от огня и грело. Так и заснул, с трудом, и спал плохо. Потому неудивительно, что когда только шорох услышал, тут же и проснулся. Ночь вокруг была, пускай где-то вдалеке и рассветало. Все, что Кэйа соколу на ужин отдал, так и осталось лежать, а там, где огонь раньше горел, пара сапог стояла и землю топтала. Кэйа вскочил, скорчился от боли, которой ногу пронзило, но вытерпел, посмотрел перед собой, готовый в любой момент деру дать или ответ держать. Улыбнулся ему хозяин красных сапог, руки в бока упер, сверкнули желтым стеклом глаза в предрассветной тьме:

– Видать, не признал ты своего жениха. Ну так вот он я, перед тобой стою, любуюсь. Наконец-то мы с тобой встретились.