Стоял перед ним молодой мужчина, и какой он был! Кафтан красный, яркий, ни единого пятнышка на нем не найти; сапоги тоже красные, рубашка белая, на пальцах кольца золота черненого, и весь точно светился. Только вот Кэйа уже наученный был, знал, что то, что кажется, может быть не тем, чем является. Нахмурился он, руки сложил на груди и зыркнул грозно в сторону мужика:
– Жених, говоришь? А чем докажешь?
Мужик рассмеялся, и смех его звучал звонко и остро, точно нашли стеклянные глаза продолжение в его голосе, и им он резал небо и не успевшие спрятаться звезды. Весело смеялся его жених, так, что и Кэйа хмуриться перестал. Он развел руками, распахнул ему на встречу свою грудь.
— Даже не знаю, как тебе это доказать. Только свечу венчальную я от твоей зажег у подножия леса, а потом шли мы далеко и долго, целых два дня, до дома моего. И даже как зовут тебя, сказать я не могу, потому что того не ведаю.
А Кэйа слушал и вспомнил: откуда ж ему имя знать, если его никто не произнес ни разу? Видать, и правда жених соколиный человеком обратился? В голове и образ сложился, как он, стоэо́ит Кэйе заснуть или уйти, человеком обращается и еду ищет, а стоит им снова встретиться, как он опять соколиное оперение надевает. И все же что-то не нравилось ему, пугало: как ни смотрел Кэйа в его глаза, по-соколиному желтые, как ни старался за ними углядеть что-то, а каждый раз натыкался на невидимую стену, плотную, непроглядную тьму.
— И куда же ты меня поведешь? — вопрошал он. Человек ему в глаза посмотрел и улыбнулся.
— Говорю же, домой.
— В гнездо? — Кэйа насмешливо сложил на груди руки, только на насмешку свою ни обиды, ни злости не встретил.
— А то и в гнездо, — ласково ответил ему человек. — Как догадался?
— Так ты же птицей был. А птицы… гнезда вьют.
Не укрылось от Кэйи то, с каким облегчением встретил его слова жених. Качнул он головой, всполохнулись рыжие волосы, прищурились глаза.
— Давай-ка пойдем, чего зря времени терять.
— Эй, погоди, так ночь на дворе.
— Ну и что с того?
— А то, что мы всегда утром шли. Или днем, на крайний случай.
— Ну, а сегодня раньше пойдем. Что тут такого-то? Давай-ка, родной, — подошел он в два шага к Кэйе и взял его руки в свои, бледные и ледяные, и наклонился к самым губам, а Кэйа и отпрянуть не успел, так и уставился широко раскрытыми глазами. — Поспешим. У меня дом хороший, горя никогда знать не будешь. И богатств разных немерено запрятано, серебро да золото. Все покажу, как дойдем.
Кэйа и пошел, но не от жадности и не от большой любви: никем не был ему его жених, а вместо золота и серебра он мечтал только о хорошем, сытном ужине и мягкой кровати.
И вот ушли они от берега болота обратно в лес, да только шли так по-странному, что Кэйа первым, а жених — за его спиной, все приказывал, где повернуть, а где прямо идти. Перво-наперво он подумал, что страшно жениху, не имея крыльев, в проклятом лесу находиться: и не улетишь больше от какой заразы, потому его первым и пустил. Потом он подумал, что нерадивый жених бросить его в лесу решил, и все оборачивался, но он послушно шел следом и улыбался из раза в раз, когда его лицо перед собой видел.
— Налюбоваться не можешь? — спросил он, когда Кэйа в очередной раз к нему обернулся. Они тогда уже достаточно прошли, так, чтобы солнце догнать, которое над лесом поднимается, только темно вокруг было, как ночью. Кэйа фыркнул.
— Ничего подобного. — он помолчал, а потом, смотря себе под ноги, задумчиво забормотал. — Что ж, видно, и правда за зверя выдали, продали ради какой-то пшеницы… Ну, хорошо хоть человеком обращаться умеешь.
— Умею, — подтвердил ему невидимый голос. — И не одним умею. Захочешь, могу и девицей стать.
Стоило ему это сказать, как голос изменился, зазвенел колокольчиком звонким, веселым, объял Кэйю, что он аж покраснел. Обернулся — и впрямь девица стоит, губы красные, кожа белая, а волосы в косу завязаны. И глаза на него все те же смотрят. Обернулся он назад, чтобы дальше идти, а жених ему и говорит:
— Могу и стариком обратиться, — и голос тут же поменял, словно тысячу лет на свете прожил. Кэйа, его услышав, тут же представил себе дедка горбатого и с тростью. — Или старухой. А могу и ребятенком. Всяк на земле дух испускает, вот я и…
— Чего-чего?
Кэйа замер, а по спине у него будто холодок прошел. Жених тут же извиняться принялся, поправляться, мол, это такой у него говор дикий, в лесу сделанный. И надо бы обернуться ему, в глаза еще раз взглянуть, попросить поклясться отцом и матерью, а может, и жизнью своей, что правду говорит, только страх сковал до самых ног — страх, обернувшись, увидеть зло, с длинной шеей, когтями, пахнущими кровью и тиной, волосами до земли, с тысячей голосов тех, кого этот страх к себе заманил. Может, пока он его не видит, никто на него и не позарится?
— Хм. Ну а в зверей обращаться можешь?
— Могу, — ответил жених, радостный, что разговор о другом пошел. — Только в одного могу.
— В сокола?
— В сокола.
— А как же тогда остальные годы? — нахмурился Кэйа, — Деревенские-то каждый год невесту отправляли, то волку, то медведю.
— А я…
— Или то другие были? — зачем-то продолжил он, а за спиной снова радость прозвучала, что отвечать больше не нужно было.
— Да-да, другие! Нас таких много в лесу, все разные! Ты давай-ка шагу не сбавляй, мы уже пришли почти.
Кэйа слушал, вперед смотрел и видел только лес дремучий и темный. Ни одного гнезда в ветвях не нашел, ни одного дупла, ни одной норы. Тогда-то и задумался, что пока они вместе шли, лес ни звука не издал. Ни птицы не пели, ни звери не шли, а о других звуках и подавно говорить нечего было, словно тот, кто позади шел, всех прочь отгонял, и живых, и мертвых. И один Кэйа, дурак, вместе с ним увязался.
Он встал резко, губы поджал, выдохнул, злой, что опять его какая-то дрянь обмануть пытается.
— Чего остановился? — нетерпеливо звучал голос позади. «Видать, и зубы уже скалит, чтоб сожрать», подумал Кэйа, поднял голову и с резкой улыбкой ответил:
— Да вот идти устал, да и неудобно мне, в одном сапоге-то. Давай чуть помедленнее. А ты, женишок, раз тебе домой невтерпеж попасть, вперед меня иди.
— Нет, так дело не пойдет. Сбежать, небось, захотел, да?
— Куда ж я из леса сбегу. Вон, дважды пытался, и оба раза плохо закончились.
— И то верно. Только все равно я тебе не верю.
— Тогда и я никуда не пойду!
Топнул Кэйа босой ногой, крепко встал на земле и никуда не двигается. Мужик его и так, и эдак упрашивать начал, а потом и угрожать стал, а он только в смех: уж очень потешно звучали угрозы после всего, что он пережил.
Вдруг над лесом крик раздался, отчаянный, горький, будто кто плакал из птичьего народа. Кэйа его сразу узнал соколиное слово, поднял голову, стал искать, откуда птица ему на помощь летит, только нигде не увидел ни огня, ни крыльев, а крик только один был. Тогда он понял, что сокол его в беду попал, растерялся, испугался и страх свой наружу пустил: стал оборачиваться, а позади уже и нет никого, только голос у него из-за спины вился, шипел по-змеиному:
— Догадался, «женишок»? — как ни крутился Кэйа на месте, а голос все быстрее оказывался. Достал он тогда нож и ударил себе за левое плечо, но не попал. Рассмеялась тварь и дальше продолжила. — Ну что ты сразу бьешь, а? Выслушай, может, и по нраву придется то, что услышишь.
— Не хочу! — крикнул Кэйа и еще раз ударил. Пуще прежнего змей рассмеялся, пустил цепкие лапы ему по юбке и талии, Кэйа и замер. А сокол знай да кричит отчаянно, будто торопит, тоже боится чего-то. — Не трогай меня!
— Я же не совсем злой, голубчик, — тянулись слова медленно, с усмешкой, а когда за ними язык ледяной по шее прошелся, Кэйа зажмурился, дыхание задержал и почувствовал, как упало что-то от сердца вниз. — Не то зло, которое только берет. Я верну, тебе за душу-то сполна верну, — прижала тварь его спину и руки пустила, а Кэйа вниз смотрит и не видит ничего, а двинуться все равно не может. — Ты со мной всегда счастлив будешь. Я же что девкой, что мужиком обратиться могу, а если не хочешь честь свою забывать, то и отцом могу стать, и матерью.
Кэйа жмурился и ничего, кроме крика птичьего к себе не подпускал. Тварь ему болота в голово напустила, так, что вокруг липко стало, тепло, мерзко, но он все равно сжал нож, дождался момента и вдруг резко вывернулся из невидимых лап, крутанулся на месте и ударил прямо перед собой. Заревела тварь, представшая вновь человеком, замахала руками, вспыхнули огнем рыжие волосы, загорелась одежда. Кэйа испугаться не успел, как вместе они повалились на землю, а крик вскоре смехом стал, диким, безумным. Глянул он в лицо, а оно другое совсем стало: смуглое, волосы чернявые, нос острый, а глаза голубые. Смеялась змея, а смех женский был. А Кэйа смотрел и не мог ни за солью дернуться, ни ножом в грудь ударить: вспоминал тот день, когда мать мальчишкой в заснеженном поле оставила, а когда он за ней пошел, то повернулась и посмотрела точно так же, весело, но горько.
— Ну? — ласково произнесла она и руки потянула к щекам. Кэйа не видел, как вокруг начало пламя стеной расти, от леса ограждать. — Признал?
Кэйа губы поджал; горько ему стало, плохо, тяжелой показалась собственная спина. Как раньше думал, что готов умереть, так теперь и точно решил, что другого выхода не было и не будет. Вернуться к болотам и утопиться, или дать себя змее сожрать, сгореть в ее объятьях, если до последней секунды будет он видеть материнское лицо. А потом Кэйа вспомнил про сокола, и жалко его стало сильнее, чем себя. Стиснув зубы, он сжал нож и вонзил его змее в самое сердце. Заорала тварь, изогнулась, руками замотала, да и полоснула когтями ему по лицу. Сбросила с себя, стала обращаться: ноги в хвост срослись, руки с телом слиплись, а морда в шею ушла. Не прошло и пары мгновений, как превратился человек в змею, а та все уползти пыталась. Кэйа вскочил, догнал и уцелевшим сапогом ей голову раздавил. Тогда же все пламя вокруг и потухло. Он отдышался, с плеч сбросил морок, будто руки невидимые его все еще обнимают, лица коснулся и одернулся, шипя от дикой боли: полоснуло пламенной лапой ему по лицу и задело правый глаз, и от любого ветерка, который лица касался, Кэйа корчился, к земле пригибая спину. Кровь вялыми струйками текла по щекам, но не хлестала: видать, пламя прижгло-таки ему кожу. Взял он тогда нож и вырезал себе длинную полосу из рукава, что почище был, чтобы глаз закрыть и крови в себе оставить, а как закрыл, как боль поутихла, тогда и пошел на крик, но ножа больше не убирал.
Сокола своего он нашел на мертвом дереве: тот вниз головой барахтался, за лапку к ветке привязанный, а под ним гнездо змеиное было. Подошел Кэйа ближе, увидел, что яйца шевелятся, что вот-вот проклюнутся в скорлупе змеиные отродья. Их он тоже, как и мать, сапогом передавил, перерезал нитку и сокола в руки поймал.
— Вот ты где, — выдохнул он и уселся под дуб рядом. Тогда и почувствовал, как усталость свое брала: закрыл Кэйа глаза, а сокол послушно в руках сидел и все смотрел на повязку, которую Кэйа сделал. — Ну, что пялишься? Вот такой у тебя жених искалеченный. Того и гляди, когда до гнезда твоего доберемся, ни рук, ни ног у меня не останется.
Взглянул он на сокола и заметил, что тот на лапку, которой его змея над гнездом повесила, не опирается, а все согнутой держит. Пригляделся, видит, что с нее кровь вяло-вяло тянет, как у него из глаза. Не капает почти, обожженная, а все равно жалко стало. Подумал Кэйа, понял: оба они в передрягу попали, и не по своему желанию или глупости. Он вздохнул, нож взял, отрезал от рукава полоску поменьше. Протянул руки, а сокол и дался сразу, подпрыгнул неуклюже на одной лапке, а раненую вытянул. В темноте тяжело было что усмотреть, да тот кусок, который он от юбки отрезал, всю лапку и покрыл. Перевязал ее Кэйа, как умел, потому что с птицами раньше никогда толком и не имел никакого дела, с живыми уж точно; а сокол не тянул его за косу больше, ухо не клевал, только к груди прильнул и глаза закрыл. Кэйа осторожно руку поднял, пальцами принялся гладить перышки на голове, и все смелее и смелее становился: коснулся клюва, спинки, по крыльям провел руками. Перья у него были мягкие, нежные, а сама птица горела, точно сама пламень. Сокол знай себе сидел, и тихо-тихо его сердечко билось напротив человечьего сердца. Так и заснули.
Кэйа раньше сокола проснулся, когда солнце ему в лицо светом плеснуло. Он уже от них и отвык, и от солнца, и от неба, а тут головой повертел, проморгался, видит: из-за деревьев поляна виднеется, да не поляна, а целое подворье. Все как надо, как змей обещал: и забор с воротами, и поляна вырублена, и даже дорожка, стоило под ноги себе посмотреть, протоптана была. Солнце быстро скрылось за тучами, только светло уже было давно.
Кэйа поднялся, проснувшегося сокола в руки усадил, кивнул ему вперед, на частокол высокий:
— Смотри, какое хозяйство. Как думаешь, нас там сварят, или сырыми съедят, если мы туда заявиться посмеем? — рассмеялся он, а сокол посмотрел на него, перевел взгляд на частокол, застучал крыльями по рукам, потянулся вперед. Кэйа нахмурился, сделал пару шагов вперед, пока не понял. — Так это что… твой дом, что ли?
Сокол повернул к нему голову и впервые за все время по-человечьи кивнул. Кэйа опешил, да только птица хлопать крыльями стала, торопить, спешила перейти через ворота. Он и пошел. Резные деревянные двери открылись, державшие их идолы незримо смотрели на своего пернатого хозяина и его гостя, но так и ничего не сказали. Кэйа осторожно ступал внутрь, к дому, смотрел осторожно и видел: и колодец есть, и курятник даже, и вдалеке стойла. Он вздрогнул, когда ворота с треском закрылись у него за спиной, но останавливаться не стал.