Дом это был с виду хороший, крепкий, только заброшенный, и не взглянешь без тоски. Молчаливые окна смотрели на Кэйю пустым черным взглядом. Под ним идти дальше боязно стало: опять какая дрянь выскочит из угла и сцапает. Кэйа на сокола посмотрел, а тому невтерпеж внутрь было попасть — тот в его руках бился, лапами легонько поцарапывал ему руки и все тянул шею к деревянным дверям.

— Что, и правда твой дом? — удивился Кэйа. Птица его как будто и не слушала вовсе, лишь вперед смотрела. — Ну ладно, пойдем к тебе в дом. Я, правда думал, что это гнездо будет, а тут… Да такого дома даже у нашего старосты нет, а уж он-то с деревенских налог имеет в обход графа. 

Поднимается он по ступеням, а те скрипят, того и гляди обрушатся; идет по крыльцу, а нога босая пыль собирает и след оставляет. Кэйа за дверь взялся, дернул на себя, та открылась, словно не заперта была, а внутри деревом сырым пахло, как в простой халупе, которую хозяева бросили. Он зашел и стал осматриваться: вокруг был порядок, не как в охотничьем доме, в который его охотница затащить пыталась. Столы на месте стояли, лавки, даже скатерть сложенная на углу лежала. Печь там же, пузатая, белая, рядышком лестница наверх, а с другой стороны комната без дверей. Заглянул в нее, увидел еще столы и залавки, шкафы с посудой. А там и крынки, и горшки, и чугунки, и все пыльное, старое, человеком давно не тронутое. Кэйа к стене подошел, туда, где травы сушились, веточку мяты надломил, а оттого все связки взяли и рассыпались. Тогда сокол в его руке недовольно крякнул, и Кэйа на него посмотрел.

— Ну уж прости, я виноват, что хозяин ты никудышный? — Проворчал он и вернулся в горницу, главную комнату старого дома. Пройдя мимо печи, он почувствовал, как под ногами заскрипели доски, а когда нагнулся, то увидел старую ржавую ручку. То была дверца в голбец, но спускаться подполы он не решился — вряд ли там, в земляной комнатке, его ждало что-то интересное. Вместо этого, осторожно ступая по скрипучим ступеням, Кэйа поднялся наверх, и все не переставал говорить и удивляться. — Не может такого быть, чтобы птица крыльями такое хозяйство состряпала. Не твой это дом. Или… — он задумался, посмотрел на голову соколиную, быструю, вертлявую: птица беспокойно осматривала свои владения, будто проверяла, что все на месте. — Или, может, ты и не птица вовсе? Мы пока шли по лесу, ты ведь и пламенем мог обратиться, и все понимал, что я тебе говорил…

На втором этаже тоже несколько комнат было, все с дверьми, не как внизу. Толкнул Кэйа дверь в одну комнату, зазвенело там стекло на полках и сундуках. Темно в комнате было, только из окна свет дневной слабо что-то освещать пытался. Кэйа увидел склянки, разные, пузатые и тонкие, битые, полные разных жидкостей и пустые; Полна комната была разных камней и трав, мешков и кадок, а на полу, в центре, чернел почти исчезнувший знак, круг в три обода, и в этих ободах были заточены разные символы. В них Кэйа узнал руны. Тогда еще сильнее убедился он в том, что женишок его не простой птицей был, и подумал ненароком: а не поторопился ли он в дом чужой заходить?

Кэйа дверь за собой закрыл и в другую комнату зашел. В глаза тотчас же ударило пылью, словно кто-то специально набрал песка в кулак и в него бросил. Он закашлялся, заслезились глаза, а в нос забился густой и сиплый запах старости. Кэйа тут же его узнал, а как огляделся, так и еще больше убедился в своих мыслях: вокруг него, на полках и просто на полу, лежали книги и свитки, и письма, и даже вощеные дощечки, с которых уже давно пыль съела любое знание. У самого окна усмотрел он небольшой писчий стол, а на нем огарок свечи, бумагу и высохшую чернильницу.

— Да ты ученый птиц, оказывается, — усмехнулся Кэйа, взял со стола листок бумаги, но прочитать ничего не смог. — Пишешь, правда, тоже как птица. Как курица. Это ж не буквы, а… — закончить он не успел: обиженный сокол больно клюнул его в большой палец.

За третьей дверью не было ни книжек с тайнами, ни странных знаков, но показалась она Кэйе желаннее и лучше прочих, потому что там, в третьей комнате, расположилась хозяйская спальня. Он как кровать увидел, так и забыл обо всем другом, совсем разум потерял. Тут же и ноги подкосились, и глаза слипаться стали. Хотел еще сундук осмотреть, который рядом стоял, да только силы все его там же и оставили. Хватило их на то, чтобы на кровать упасть и тут же заснуть, с соколом в обнимку.

Много чего ему снилось; во сне Кэйа вспомнил и отца с сестрой, и немого брата. Они ему все кричали, звали его вернуться, а он через поле к ним бежал, но никак не мог догнать. А потом вырос на месте поля лес; как он в него зашел, так их крики и исчезли, а вместо людей появился перед ним блазень, который то охотницей обращался, то утопленницей, то змеем, бледным, с рыжими волосами. Он тоже Кэйю к себе звал, и как ни пытался он убежать, то все ближе и ближе оказывался. А потом все исчезли, и остался один лес. Ни сокола рядом не было, ни огня.

Шел он по лесу во сне и учуял внезапно запах жареного мяса, да не такого, какое он кое-как себе готовил: за мясом подавали и соленья, и картошку горячую, и пиво. Тут же рот у него слюной наполнился. А скоро Кэйа услышал шаги, смех, звон посуды и лязг чугунных горшков, и понял: шаги эти не по земле ходили, а по деревянному полу. Тогда Кэйа и проснулся, вскочил, вернулся из леса обратно в спаленке всеми забытого дома. А шаги и смех вернулись вместе с ним.

Кто-то ходил по нижнему этажу, стучал острыми сапогами по полу, шутил и смеялся. Гремели тарелки, а, прислушавшись, Кэйа услышал и треск печного огня. Сквозь приоткрытую щель в его комнату еле добирался теплый свет свечей, и по нему, как дети, играли дрожащие тени. Он заозирался, принялся искать своего сокола, но не нашел его; вместо него он обнаружил на сундуке то, чего раньше точно не было и быть не могло: на резной крышке, червленой золотом и красками, его ждала рубашка, штаны и пояс, и все серебром вышитое и синими цветами украшенное; у сундука стояли сапоги, новые, красивые. Кэйа понял, для кого одежда предназначена, и поспешил сорвать с себя драную юбку и фартук.

Как же приятно было вновь оказаться в чистой рубашке! Кэйа осмотрел себя в зеркало, улыбнулся отражению, заткнул за пояс нож, а свои скромные богатства, мешочек с солью и гребень, который у топлячки украл, положил в глубокий карман. Налюбовавшись собой, он вспомнил про шум внизу. Тогда и страх к нему вернулся. 

Осторожно, стараясь не давить сапогом пол до скрипа, Кэйа вышел из комнаты и заглянул с лестницы вниз, и так и ахнул: не осталось от горницы ни грязи, ни паутины, и пыль не летала в воздухе; лавки на месте стояли, а столы были укрыты белыми скатертями. Свечей в комнате много горело, и было светло, как днем. Кэйа было спуститься захотел, как замер: из комнаты с посудой вышла к столам женщина, остановилась, почувствовав, что больше не одна была, улыбнулась и позвала мелодичным голосом, точно соловей пропела:

— Ну, женишок, выходи, чего стесняешься?

Была она высокая, глаза серые, а волосы светлые-светлые, в косу заплетены, а та вокруг головы, как венок, шла. Кэйа как ее увидел, то сразу подумал о каменном замке и его хозяйке, красивой и статной. Вот только носила женщина не платье, а шубу, хотя на дворе все еще лето стояло, и даже ему, в простой юбке с рубашкой, было жарко стоять в огнях множества свечей. 

Кэйа помедлил, но все равно решил выйти. Встал он перед ней, высокой и грозной, и не знал, что сказать, а она нагнулась, всмотрелась в его лицо, и в серых ее глазах оскалились на Кэйю языки пламени. Моргнула красавица — исчезло и наваждение. 

— Так не пойдет, — цокнула она языком и коснулась его лица холодной рукой. Тут же с глаза Кэйи слетела его повязка, и на комнату он вдруг посмотрел двумя глазами. Удивился он, аж дыхание перехватило: вскочил, руками стал мять веко и лоб, и бровь, а шрама, оставленного когтями змея, так и не нашел. — Так лучше?

Немного погодя, он кивнул, когда уже пресмотрелся и когда свет в заживший глаз бить перестал.

— Ты мне одежду оставила?

— А кто еще? Не птица же твоя, — улыбнулась она. — Только вот я все-таки девицу ждала, а как под юбку залезла… — Кэйа замер, пронзенный стыдом и злостью. — Ну, не сердись! В пору же штаны, да? Хочешь, сережки подарю, чтобы не обижался?

Кэйа мрачно покачал головой: в семье Варки, не скрепленной отеческой кровью, старшей считалась Роза. Она и носила серьгу, как того требовали традиции, возникшие задолго до его, Кэйи, появления на свет. Вот только красавице-незнакомке знать о том было без надобности; его тоску она восприняла как отказ и тотчас же подозвала к себе. 

— Будешь мне помогать. Скоро другие придут, тоже помогут, а ты, чтобы без дела не сидел, ложки таскай из угла.

Кэйа, конечно же, тотчас возмутился, нахмурился, поднял гордо нос к потолку и выдал:

— А ты кто такая, чтобы мне указывать?

Незнакомка хохотнула.

— Я-то? Да я почти тетка твоя, родной, по соколиному колену.

— Как это? — опешил Кэйа, — Это что получается, ты соколу… семья, что ли?

— Семья, — засмеялась она, и до того злобно и злорадно у нее это получилось, что Кэйа покрылся мурашками. — Конечно же, мы с ним семья! И все другие, кто придет, тоже ему семья, дядья да братья, сестры да тетки. У лесного князя знаешь, сколько родственников? Но ты не волнуйся, сегодня придут только самые умелые, те, кто пиры закатывает на славу. 

— А… в честь чего пир-то?

— Как это — «в честь чего»? Вы же обвенчались, надо и свадьбу сыграть, верно?

Кэйа так и остался стоять, хлопая глазами. Тут же одежда нова нравиться перестала, и дом показался тесным, как мышиная нора. Стоял он на месте и рубашку теребил на горле, пока соколиная тетка не погнала его расставлять посуду для гостей. По бокам она приказала тарелки с ложками положить, а во главе пустое место оставить. Кэйа послушался: всяко лучше за делом о своей судьбе думать, да и не накажут ли его за неповиновение?

Стоило ему закончить, как незнакомка взмахнула руками, вспорхнули ее рукава, как крылья, и из них на столы покатились яблоки, побежали куры да цыплята, посыпалось пшено. Кэйа, завороженный, знай себе смотрит с открытым ртом, даже не услышал, как в дверь стучаться начали. Колдунья его по плечу похлопала, сказала:

— Другие приходить начали. Иди встречай.

И Кэйа пошел к двери.

На сей раз встретил Кэйю мужичок, мелкий, едва ему до пояса доставал. Нос у него был длинный, а уши широкие, и тоже в шубе до пят стоял. Мужичок поклонился ему, дядькой представился, Кэйа его и пустил. Обнялись они с первой гостьей, а ему повелели доставать горшки и чугунки, и все, что на столах было, в них класть. Когда он закончил, мужичок вскочил на скамейку, нос длинный поднес и зачихал над каждым горшком, и от его чиха зелень солилась, а яблоки в молоке мочились. Тогда и третий гость поспел, и четвертый, и пятый, вскочили на столы и принялись приказывать курам:

— Подъем, негодники!

И куры с перепелами, их слова слыша, вскакивали с грозным кудахтаньем. Кэйе приказали ножи принести, он и принес. Тогда гости вновь крикнули; птицы взяли каждая по тупому ножу, принялись друг другу головы рубить, а как закончили, так все в крови было, что белая скатерть, что деревянный пол. Даже у Кэйи на щеке кровь теплилась, а он и пошевелиться не мог, все смотрел, как куриные генералы друг другу перья выщипывают и хрящи ломают. А потом вновь в дверь постучали, и вновь он пошел гостей встречать. 

Каждый, кто к дому подходил, каким-то родственником представлялся, а Кэйа всех впускал и не мог глаз оторвать от того, как лесной народ магию свою творил. Скоро и пиво заквасилось в бочках, и тесто поднялось и в хлеба само себя сплело, а потом и в печь убежало, к птице и пирогам. А из печи обратно на стол, на блюда, в кружки, в миски. Так и столы накрыли, и до того еды много было, что ножки у столов натужно скрипели, держа на себе такую ношу. Кэйа смотрел на них и слюной давился, да никак не мог уловить момент, чтобы что-нибудь себе в рот стащить.

Гости все бегали, к трапезе готовились, и так их много туда-сюда сновало, что ноги никуда поставить было нельзя, чтобы ни на чью шубу не наступить и сапог не отдавить. Тогда кто-то из них, соколиных родственников, толкнул случайно Кэйю, когда тот с пустыми горшками к столам шел; он едва устоял, врезался в угол боком, сморщился от боли и увидел, как от его толчка из кучи яблок, дрогнув, одно выпрыгнуло и покатилось к полу. Кэйа быстро горшки поставил рядом и поймал его, радостный, что хотя бы что-то ему в рот попадет. Тут же кто-то хлопнул его по спине, да так сильно, что чуть глаза из головы не выдавил. Кэйа поперхнулся, глянул хмуро назад, приготовившись ругаться — разве не в его честь весь пир устраивается? Но за спиной у него никого не стояло, только щербатый мальчишка с жиденькими волосами совсем рядом стоял и на столе то-то руками искал. Кэйа помнил его: он последним пришел ко двору, а в руках чугунный горшок держал. Он-то, хилый и щуплый, не доходящий ему даже до плеч уж точно его ударить не мог. А потом его вновь позвали что-то таскать. Кэйа вздохнул, сунул в карман яблоко и послушно пошел. 

Шумно стало в доме, жарко, сапоги по доскам стучали, руки по плечам хлопали, а голоса, разные, мужские и женские, то песни пели, то шутки шутили. Радостно им было, явно свадьбы долго ждали, чтобы вдоволь нагуляться. Только вот на Кэйю мало кто внимание обращал: все искали его жениха, сокола, который как улетел, когда тетка его пришла, так и сгинул. Залезали под лавки, в печь глядели, в горшки с соленьями и мясом, под хлебной булкой, и все смеялись, шутили:

— Небось, невесты своей боится! — сказал кто-то и разразился хохотом. Тут же ему возразили:

— Так это жених. Видать, у деревенщин совсем разум набекрень пошел, раз мужика от девки отличить не смогли.

— А какая нам-то разница?

— А никакой!

И снова в смех. А Кэйа только и слышал, да взглядом все сокола искал. Разморил его жар, развеселили шутки, уже и не думал он совсем о своей судьбе. Что дальше будет, после свадьбы? Он не знал, и спросить было не у кого. А сокола гости нашли на верхнем этаже, в комнате с волшебным знаком на полу. 

Поднялись все наверх, забились в маленькую комнатку, помяли травы, поразбивали склянки, стали руки свои в центр круга тянуть. Тут кто-то топнул грозно ногой, и все замерли. Кэйа, который рук не тянул и остался за комнатой, смотрел, как колдунья, соколиная тетка, растолкала всех остальных родственников, вышла к нему и с силой схватила соколиную шею, так, что он даже испугался: шейка-то тонкая была, того и гляди сломается в такой тяжелой хватке. Вокруг крик поднялся, радостный, неистовый; потащили сокола к столу, а Кэйю следом потянули, поставили их во главе, а сами по своим местам садиться начали. Кэйа тогда заметил пустое место на белоснежной скатерти, где их с женихом тарелки должны были стоять, только задуматься об этом толком не успел.

Он смотрел вперед и видел десятки глаз, человечьих, блестящих, живых, видел их улыбки, и все никак не мог поверить, что снова видел рядом человека. Не гнездо, а дом оказался его юдолью, а едой стал хлеб и запеченный фазан, а не потроха непойманной дичи. И одежда на нем была добротная, удобная, не юбка драная и не фартук. Пускай человек и не всегда таковым был, и наверняка после праздника все они вновь обратятся зверьми, но так ли это плохо, если его свободу никто не отберет?

На столах и места не было, чтобы руки положить: стояли соленья и хлеб, румяный и свежий, паром исходились пироги, то с яблоком, то с рыбой, а то и с лесными ягодами; каша стояла, картошка вареная и печеная, и цыплята-тетерева рядом, только из печки их вытащили. А запах какой! Самый голодный оборванец вдохнет и насытится. И только Кэйа, не знавший, что дальше надо делать, хотел к чему-то притронуться, как кто-то из гостей крикнул:

— Целовать жениха будешь? 

Тут же все вокруг разразились хохотом. А когда увидели, как Кэйа на сокола посмотрел, так и вовсе дом ходуном заходил. 

— Давай-давай! На свадьбах у людей всегда жених и невеста целуются! 

— Нету тут никакой невесты, это же жених!

— А нам-то что? Пускай целует!

Кэйа почувствовал, как запылали щеки и вспыхнули уши. Глянул еще раз на сокола; тот замер, будто всю жизнь потерял, и настоящую, и будущую. Вроде и вперед смотрел, а вроде и в никуда. Он никак не возмутился, когда Кэйа его в руках поднял и к себе повернул. Гости замерли: разинув рот, они смотрели, как Кэйа птицу к губам потянул, а когда коснулся ими пернатого лба, так все с места и сорвались.

Застучали ложки, завизжали ножи, брызнули стеклом рюмки, а в воздухе защекотало пивом и горячими блюдами. Началась трапеза; люди знай себе подкладывали и наливали, а про Кэйю словно и вовсе забыли. Он еще раз оглядел их всех, румяных и разгоряченных, и вдруг наткнулся на взгляд, который ни снедь не радовала, ни шутка, летавшая от плеча к плечу.

Это сидел тот самый мальчишка, которого он за спиной приметил. Волосики у него были светлые, жиденькие, точно пушок топорщились от жары, голова большая на тонкой шее, а уши врастопырку. И все он на Кэйю смотрел голубыми глазами, а как понял, что его заметили, то тут же начал потихоньку головой кивать в сторону, словно звал куда-то.

Кэйа еще раз оглядел комнату: гости кричали, ели и пьянели, и никому дела не было до женихов. Сокол давно из виду скрылся, спрятался ото всех — не сильно он жалует своих родственников, подумал Кэйа. Только одному мальчишке было до него дело. Кэйа поднялся, пару шагов сделал прочь, никто и не заметил. 

Мальчишка повел его к печке, к дверце, которая вниз вела, и все в руке чугунный горшочек держал, с которым в дом пришел; вместе они забрались в голбец, туда, где в обычном доме соленья хранили, а как дверь закрылась, так их и праздник покинул. Из своего чугунка он достал свечку, подул на нее, и от дыхания вспыхнул на ней огонек. 

— Я Мика, — тихо прошептал он, обняв колени и положив на них голову. Кэйа удивился, ведь до этого никто из гостей своего имени ему не называл. — А ты кто?

— Кэйа, — Мика кивнул ему, а потом так грустно вздохнул, что у него самого в груди засвербило. — Что-то ты совсем не весел. Не пьешь, не ешь, как другие твои родственники. Отчего так, скажи на милость? Может, не нравится что? 

— А ты-то, смотрю, за троих веселишься, — поднял он голову и вновь посмотрел на него тем самым взглядом, который Кэйа за столом поймал. — Кэйа, так эти родственники, когда напьются и наиграются, по твою голову придут! Свадьба закончится, и ты больше из дома не выйдешь. Съедят тебя, а душу себе заберут, потому что не лесные звери это вовсе, и не тетки и дядья твоего сокола, а бесы, дьяволова отродья.

Кэйа так и побелел, замер, широко распахнув глаза, все на мальчишку глядел и ждал, пока тот засмеется и скажет, что пошутил. Мика ничего не сказал ему; так они сидели и слушали, как по полу над ними в очередной пляске начали стучать сапоги. 

— Ты когда посуду раскладывал, себе почему ни тарелки, ни кружки не поставил?

— Так тетка соколиная сказала сделать… — произнес Кэйа и тут же понял все, а Мика подтвердил:

— Зачем тебе тарелка, если ты все равно сгинешь? И даров никто не принес, видел ведь?

— Видел. Зачем мне дары, если сгину, — тихо пробормотал Кэйа, а сам вперился глазами в землю. Все никак поверить не мог, что скоро умрет, все сжимал ткань штанов в кулаках и не знал, плакать ему, или злиться. Все смешалось в голове, защипало в носу. Захотелось кричать, и там, где сидел, лечь и не двигаться больше никогда. — Как же так… как же так, и из года в год деревенщины души чертям продавали, что ли?

— Продавали, — кивнул ему Мика, — Только не знали, наверное, об этом. Думали, что к лесному князю дочерей своих ведут…

— И что, меня в Бездну, а эта птица блохастая со своими родственниками опять себе невест искать отправится?! — воскликнул Кэйа, а мальчишка, чуть услышал крик и ругань, руками замахал и взвизгнул испуганно.

— Что ты такое говоришь?! Сейчас услышат еще, узнают, что я тебе рассказал, так и меня за компанию сожрут! — Кэйа рот зажал рукой, но хмуриться не перестал. — Да и сокол твой далеко не бес и не дьявол.

— А кто же тогда?

— Тот, кто над бесами властвует. Колдун он, Кэйа, — и снова сам постреленок тяжелый вдох впустил себе в грудь, а выпустил уже другое, выпустил сказку, которую Кэйа слушал, сидя у свечного огонька, пока над ними содрогался дом, полный чертей.