Великий мудрец вернулся на свою должность. Последние новости должны были ходить по Академии ещё долго, поэтому дожидаться, пока волнения улягутся, Хайтам не стал. Через три дня после суда он объявился на пороге Академии и молча направился в импровизированный кабинет в Доме Даэны — настоящий кабинет на верхнем этаже до сих пор ремонтировали. Во всём этом был только один плюс: портной наконец-то закончил его привычный повседневный костюм, так что балахон великого мудреца отправился в глубины шкафа. Правда, перед этим одеяние примерила Сита; больше всего ей понравился головной убор. Хайтам вздохнул тогда: балахон великого мудреца сидел на ней лучше, чем на нём. Неужели костюм задумывался как женский? Странно; пост великого мудреца всегда занимали мужчины.

Как бы ни надеялись недоброжелатели, аль-Хайтам не растерялся и взял Академию в ежовые рукавицы. В короткие сроки он устроил такие изматывающие проверки на всех уровнях, что часть академиков не выдержала и сбежала — именно те, кто подозревался внедрёнными в академическую среду матрами в поддержке Фарида. Хайтам не собирался тиранить людей почём зря; он вообще тщательно обдумывал свой уход с поста, а для очередной смены руководства после тревожных событий нужен порядок.

Конечно, за проверками последовали и изменения, спускаемые сверху: аль-Хайтам умел прислушиваться к конструктивной критике. Он и сам знал, в каких вопросах отставал от собственного долгосрочного плана развития Академии, а в каких, как показала практика, ошибся с расчётами изначально. Реформы пришлось вводить осторожно, потому что Академия до сих пор стояла на ушах. Хайтаму ничего не стоило игнорировать пустой трёп, но он надеялся на разумное сотрудничество — а такового пока не предвиделось. Многое из того, что аль-Хайтам начал изменять, общественность принимала враждебно. Хайтам хорошо знал, что это временное явление. Они ещё не оценили практический результат, а уже бросаются обвинениями. Нужно терпеливо ждать и планомерно исполнять то, что задумано.

Главное, что он ориентировался на пользу и практическую выгоду, а не на эмоции. И что его действия одобряла Нахида.

Их первая за долгое время встреча произошла неожиданно; аль-Хайтам уже пару дней работал и пока никого не принимал. В его «кабинете» около секции редкой литературы в Доме Даэны всегда стояла тишина: Сита отлёживалась у него дома, поэтому он вынужденно работал в одиночестве. Любой другой секретарь сейчас только действовал бы на нервы и точно выполнял свои обязанности хуже, чем она, поэтому Хайтам ограничил любые визиты, сосредоточившись на бумажной работе.

Он как раз сверял отчёты секретарей, как в дверь закрытой специально для великого мудреца секции постучали. Хайтам, слегка раздражаясь, отпер её, ожидая увидеть секретаря Амурты, который опаздывал с бумагами. Но на пороге стояла Нахида, сложив руки за спиной и покачиваясь с пятки на носок, — такая низкая, что аль-Хайтам чуть не проглядел её.

— Кристальную бабочку опять занесло ко мне в кабинет? — усмехнулся аль-Хайтам, совершенно не стесняясь, что говорит это своему Архонту. Некоторый опыт подсказывал ему, что Божество Мудрости ценит юмор.

— Компания твоего секретаря идёт тебе на пользу, аль-Хайтам, — улыбнулась Нахида и, принимая приглашение, прошла к его столу, заваленному папками и бумагами. Она села напротив, сложив руки на коленях. — Я пришла узнать, как долго ты планируешь испытывать муки, возглавляя Академию.

— Что заставило тебя так судить обо мне? — нахмурился он. Хайтам ещё никому не говорил о своём решении покинуть пост; он хотел сделать это, когда ситуация в Академии стабилизируется. Стоило ему наладить все процессы, как всё снова грозилось потерять равновесие.

— Как звучит название твоей должности?

— Исполняющий обяз… Я понял. Это временная должность. — Нахида кивнула.

— Это должно было быть временной мерой, но всё затянулось. Я до сих пор считаю, что ты — отличный кандидат на пост великого мудреца. Но также я считаю, что ты сам волен выбирать свой путь.

— Тогда… Давай обсудим кое-какие вопросы…

После этого разговора Совет мудрецов был наконец-то сформирован. Нахида даровала аль-Хайтаму полную свободу, полагаясь на его видение ситуации, поэтому он лично отобрал каждого мудреца. Нахида даже согласилась с тем, чтобы он, вопреки сложившейся традиции, не готовил преемника; аль-Хайтам бессовестно решил переложить эту ответственность на Совет, объявив, что великого мудреца они будут избирать сами. Он мог наконец вздохнуть спокойно: предчувствие того, как он избавится от тяжёлой ноши, не могло не радовать.

Сайно вдруг испарился из поля зрения аль-Хайтама, как делал это всегда, когда его помощь не требовалась. Он посылал письма и передавал кое-какие сведения через матр, но не объявлялся в Сумеру. Для него работа с поимкой Фарида не заканчивалась: генерал махаматра стоял на страже порядка в Академии вне зависимости от обстоятельств. Правда, письма Сайно теперь были лишены холодного официоза и больше походили на письма от… друга. Странное наблюдение.

Тигнари съехал от аль-Хайтама, но пока не вернулся в Гандхарву, временно оставшись в столице. Он заходил к Хайтаму раз в пару дней, делая перевязки ему и Сите. Аль-Хайтам предполагал, что Тигнари не уезжает только из-за них двоих. Ещё одно странное наблюдение; что он, что Сита могли получать медицинскую помощь в Бимарстане, больше не ограниченные необходимостью конспирации. Тигнари говорил, что улаживает вопросы сотрудничества Лесных дозорных и Амурты, но верилось в это слабо.

Кавех, конечно, никуда не съехал, но и он появлялся дома редко, как было заведено у них до известных событий. Хайтам время от времени пересекался с ним в Академии: Кавех постоянно заглядывал на стройку, потому что курировал шедший полным ходом ремонт в кабинете великого мудреца. Аль-Хайтам принял, на его взгляд, самое логичное решение, о котором думал давно.

— Да ты с ума сошёл?! — взвыл Кавех, когда это услышал. — Тебе голову напекло, что ли? Или тебя контузило в ту ночь?

— Не кричи, — фыркнул аль-Хайтам и лениво махнул рукой. Возмущения соседа его нисколько не трогали. — Поработаешь немного, если не понравится — откажешься. Это всего лишь предложение.

— Предложение поработать главным архитектором Академии?! — вскрикнул Кавех. В его тоне смешалось негодование, изумление и восхищение. Хайтам усмехнулся уголком губ; только Кавех был способен на такое бурное проявление самых разных эмоций.

— Ну да. Если не направить твою энергию в нужное русло, ты так и будешь прозябать в нищете. У тебя отличные рекомендации от заказчиков, так что ты с лёгкостью пройдёшь конкурс.

— Ты… — Кавех поперхнулся раздражением. — Вот опять, Хайтам: ты пытаешься загнать меня в рамки, забывая, что настоящее искусство нельзя обуздать. Нельзя пытаться его ограничить.

— А кто сказал, что тебя кто-то ограничивает? Последнее время Академия занимается строительством многих объектов, но это не значит, что такие проекты ставят крест на твоём так называемом искусстве. Архитектура Академии — её лицо, на него можно не скупиться. Кроме того, ты не будешь один: главный архитектор ведёт за собой целую команду. — Аль-Хайтам подобрал, как ему казалось, самые обтекаемые аргументы. Кавех заметно остыл, но вместе с этим почему-то совершенно сдулся.

— Я подумаю, — сказал он упавшим голосом. — Это сложный вопрос. И я хочу проходить конкурс на общих основаниях.

— Как пожелаешь, — кивнул аль-Хайтам и оставил соседа переваривать услышанное.

Сита уехала спустя неделю после суда. Хайтам сразу видел, как ей некомфортно жить на его попечении в одном доме с двумя мужчинами. Он не мог сказать вслух, что Сита чудесно вписывается в его жилище, поэтому смиренно ждал, пока она что-нибудь предпримет. Аль-Хайтам никак не давил и ни на что не намекал, молча помогая ей, пока Сита приходила в себя. Её присутствие на его территории, которую Хайтам так ревностно охранял от чужих, не ощущалось инородным, но решение оставалось за ней.

Через неделю, оклемавшись, она отбыла в деревню Вимара. Аль-Хайтам не препятствовал, но когда он узнал о её решении, внутри у него поселилась какая-то смутная тревога неясной природы, обыкновенно чуждая ему.

— Я давно не писала маме. Боюсь, кто-то из наших соседей мог наплести ей невесть что, вплоть до того, что меня убили, раз я оказалась замешана в покушение на великого мудреца…

Сита собирала дорожную сумку и почему-то не поднимала на Хайтама глаз. Даже по её внешнему виду он мог сказать, что Сита чувствовала себя намного лучше: в её движениях больше не было вынужденной тягучести, скрывающей боль, а на лице снова наметился румянец. Она всё больше времени проводила на ногах и, когда аль-Хайтам возвращался домой со срочными документами, охотно бралась за его работу. Проведя какое-то время без личного секретаря, аль-Хайтам остро ощутил, как ему не хватает её умения осилить любую задачу и помочь ещё с чем-нибудь сверху.

И как ему не хватает её вида в кабинете. Сидя в гордом одиночестве за столом, Хайтам по привычке поднимал голову, надеясь увидеть Ситу. Он бредил наяву: в первые секунды ему казалось, что он видит её высокий тонкий силуэт, что Сита вновь бродит по кабинету, размышляя над очередным документом. Раз за разом он попадался в эту ловушку.

— Кроме того… Мне нужно подумать, Хайтам. О многом, — сказала она и, наконец, взглянула на него прямо. — Это были безумные дни. Настолько, что я забыла о некоторых своих проблемах.

— Каких? — Он слегка нахмурился. Сита никогда не заикалась о своих проблемах. Он настолько привык, что она всегда сосредоточена на его проблемах, что даже почувствовал укол совести. Весь этот переполох с его убийством застилал взор, значительно сужал угол зрения — а он всегда старался разглядеть объективную картину, скрытую всевозможными покровами.

— Я… Помнишь, я отпросилась на пару дней и… н-ну…

— Попыталась войти в контакт с Ирминсулем, — закончил за неё аль-Хайтам прохладно. — Как такое можно забыть.

— Медитировала. Это другое, — поправила его Сита с нажимом.

— Медитация помогает установить контакт с Ирминсулем.

— Ты же знаешь, что эти практики занимают целые годы, прежде чем получится установить настоящий контакт? — вздохнула Сита устало, будто Хайтам её утомил. Он прикрыл глаза; он сам не знал, почему вёл себя именно так. Сита говорила разумные логичные вещи, но ему было тяжело с ними смириться. Заигрывания с Ирминсулем могут иметь очень печальные последствия, пускай он и был очищен от запретного знания. Никто не отменял вред, который божественная сила может нанести смертному, не способному постичь её смысла и масштабов.

— Да, Сита. Я знаю. Я не обвиняю тебя. — Она улыбнулась в ответ и тут же смягчилась:

— Я никогда не планировала установить контакт с Ирминсулем, Хайтам. Я медитировала, потому что это одна из духовных практик, помогающих остаться наедине с собой и установить связь с подсознанием. Я случайно заглянула глубже, чем планировала, во многом потому, что между Ирминсулем и медитацией лежит очень тонкая грань. Я хотела познать себя, только и всего. Если бы меня не прервали, я бы вернулась сама и не соблазнилась возможным контактом, потому что изначально не хотела его.

— Чего ты искала?

— Как и все: ответов, — насмешливо улыбнулась Сита, точно подразумевая его самого. Хайтам улыбнулся уголками губ. — В моей жизни происходили одна перемена за другой. Я не оказалась к ним готова, хотя после смерти папы считала, что меня ничем больше не сломить. Видимо, это не так.

— Что случилось? — спросил аль-Хайтам тихо.

— Ничего серьёзного. По сравнению с тем, что мы пережили за последнее время, — пустяки. — Хайтам мягко притянул Ситу ближе, положив ладонь ей на поясницу. Она со вздохом отложила пёстрый платок, который комкала в руках. — Незадолго до твоего покушения мне пришло письмо от научного руководителя. В даршане не знали, что делать с моими обесценившимися после отключения Акаши работами, а подобрать новую тему не смогли. Поэтому у меня забрали квалификацию дастура. Меня оставили без работы и закрыли путь в науку.

— И всё? Это можно решить. Если созвать специальный учёный совет Кшахревара и правильно преподнести твои заслуги, решение будет отменено. Такие вопросы решаются в установленном порядке. — Аль-Хайтам тут же начал обдумывать варианты, но Сита прервала его размышления:

— Как давно господин исполняющий обязанности великого мудреца не выслушивает условие задачи полностью, а вместо этого делает поспешные выводы? — Она насмешливо прищурилась, точно зная, что подловила.

— С тех пор, как начал считать, что знает свою помощницу достаточно хорошо, чтобы достраивать умозаключения за неё, — хмыкнул он ей в тон. — Нет, это не высокомерие, как ты наверняка хотела сказать. Это постоянный учёт и обновление данных, позволяющих сделать прогноз.

— Что ж, твоя вычислительная машина просчиталась. — Сита положила ладони ему на плечи и уткнулась взглядом в его шею, задумавшись. Тут же растеряла ироничный тон: — Дело ведь не только в этом. Конечно, я была возмущена и хотела бороться за то, чтобы мне вновь выдали квалификацию дастура. Но… Оказалось, что я не умею изучать ничего, кроме Акаши. Я подчинила этой цели всю свою деятельность, не только научную, потому что с самого начала шла за истиной не из любопытства. Я шла за ней, надеясь извлечь выгоду. Пользу. Обрести знание, способное помочь тем, кого постигла та же участь, что и моего отца.

— Мы всегда извлекаем пользу из знания, но не всегда считаем истину первопричиной поиска. Это неправильный порядок действий.

— Я знаю. Я знаю, Хайтам. Я не настоящий исследователь — я не ты. Я всегда была просто девочкой, мечтавшей, чтобы её отец никогда не сходил с ума и не умирал вдали от семьи, превратившись в оболочку без разума. Желание докопаться до правды, чтобы облегчить боль, — это не то отношение, которого требует истина, правда? — Он погладил её по щеке указательным пальцем. — Я не знала, куда мне теперь двигаться. Если бы… Если бы я вернулась к маме в деревню Вимара после всего, что сделала за эти годы… Я бы не простила себя. Мне хотелось думать, что я создана для большего, чем удить рыбу в реке и плести корзины. После смерти отца мама занялась именно этим — стала вести тяжёлую деревенскую жизнь, потому что остальное напоминало ей об отце. Она больше не смогла преподавать в деревенской школе, как раньше. Мы обе… всегда чувствовали, что стремились к знанию из-за папы; невозможно было не тянуться за ним. Вот только мама шла этим путём очень давно. А я — с юности, когда ещё не осознаёшь своё место в мире. Я так и не разобралась, что из этого правда: что мне предназначено было пойти по стопам отца, или что я делала это от отчаяния и нужды.

Она замолчала и уткнулась лбом в его грудь. Аль-Хайтам механически огладил её плечи, задумавшись. Сита позволила взглянуть ему на свою жизнь её глазами. Это наблюдение оказалось горьким, как испорченные орехи, и запутанным, будто изнанка богатого ковра. Чужая жизнь наполняла аль-Хайтама сомнениями: он не мог судить последовательно, как делал всегда по поводу жизни собственной. А ещё он знал цену словам, поэтому с трудом подбирал их.

— Взгляни на это с другой стороны. Забудь разочарования и скорбь и посмотри на факты. — Сита вымученно улыбнулась и вдруг оживилась, будто ждала от Хайтама именно того, что он сказал. — Ты отучилась в Академии с прекрасными оценками — я смотрел твои табели, когда принимал на работу. Ты получила квалификацию дастура в двадцать шесть — раньше, чем это делают обычно. Без полного знания ситуации, сложившейся вокруг Ирминсуля и связанной с ним Акаши, ты докопалась до правды, даже когда в Академии старательно умалчивали подробности. И… ты спасла меня от смерти. Я знаю, что этот аргумент оторван от остальных, но он достоин упоминания — потому что это я сейчас отбираю материал и волен делать это, как мне вздумается. — Сита тихо рассмеялась; от её смеха густые тёмные локоны подпрыгнули на её груди.

— О, Хайтам… Ты не перестаёшь меня удивлять. — В её карих глазах играли солнечные блики, делая взор медовым. Аль-Хайтам дрогнул внутренне.

— Если рассматривать факты изолированно, сознательно оставив в стороне причины и мотивы, окажется, что всё не так безнадёжно, как ты думаешь. Нельзя сказать, что выбранный путь тебе не подходит только потому, что ты на нём потерялась. Реальные результаты говорят об обратном. Терять, искать, пробовать заново, ошибаться и выбирать другое направление — нормально, если ты не стоишь на месте. Брать паузу — тоже. Суета ни к чему хорошему не приведёт; лучше остановиться и внимательно осмотреться, чем бежать куда-то только потому, что надо.

— Господин исполняющий обязанности великого мудреца… Вы никогда не задумывались над тем, чтобы извлекать материальную выгоду из своих размышлений, требуя за них мору? — совсем развеселилась Сита.

— Ты паясничаешь. Видимо, мои слова повлияли положительно, — хмыкнул аль-Хайтам слегка надменно и взглянул на неё сверху вниз. То, как светилось лицо Ситы, заставило его смилостивиться: — Нет, я никогда не буду думать за деньги. Делать мне больше нечего, как разбирать за других чужие проблемы.

— Но ведь ты сделал это для меня, — нежно сказала Сита и, невесомо коснувшись губами его щеки, прошептала: — Спасибо.

— Ты — исключение из многих моих правил, Сита. Я уже это говорил, — ответил он и почему-то почувствовал спокойствие от своих же слов. Вздохнул: — Так что… Поезжай к маме и будь у неё, сколько потребуется. А потом… Я буду ждать тебя. Я хочу разделить с тобой твой путь, каким бы он ни был.

Сита обвила его под рёбрами и прижалась с нежностью. Аль-Хайтам запустил руку в её волосы, оглаживая затылок, — его ладонь обвили тугие тёмные ленты. Он первым потянулся поцеловать её, ощущая в этом непреодолимую потребность. Хотелось запечатать этим поцелуем воспоминание о разговоре перед разлукой.

— Кстати… Тот сон не был сном, — сказал Хайтам с непроницаемым лицом, помогая ей вынести вещи на улицу.

— Кстати… Я об этом знаю, — усмехнулась Сита. — Мы мило побеседовали с Властительницей Кусанали наедине. Я всё больше убеждаюсь, что поклоняюсь самому лучшему Архонту из Семерых.

— О чём вы разговаривали?

— Ох… О сакральном опыте общения с божеством не распространяются. Вы должны понимать меня, господин исполняющий…

— Хорошей дороги, Сита. Я буду ждать писем.

Она смеялась так звонко, что у него отлегло от сердца.

***

Дни потекли уныло и серо. В них не было ничего выдающегося и ничего катастрофичного — именно поэтому такая стабильность нагоняла скуку и сон. Аль-Хайтам много работал, чтобы обеспечить себе спокойный уход с должности великого мудреца. Заседания утром, документы днём, встречи вечером, документы ночью. Документы, документы, документы; бумаги валились на голову, как снег на Драконьем Хребте — бесконечно и в необозримом количестве.

Оказывается, Сита делала столько, сколько он не делал сам на должности главного секретаря. Оказывается, чёткое расписание и правильно распределённая нагрузка у Хайтама была только тогда, когда Сита работала его помощницей.

Ненормированный график и невозможность справиться со всеми задачами так, чтобы перед поступлением новых ничего не осталось, неминуемо потянули за собой недосып. Пару раз аль-Хайтам засыпал дома за рабочим столом, пока его не находил Кавех. Тот даже не возмущался, как делал это обычно — молча расталкивал Хайтама и кивал в сторону кровати, а затем уходил в свою комнату. После такого вторжения аль-Хайтам работал ещё, сколько позволяли силы, но добирался до постели, когда слишком долгое моргание грозило превратиться в сон.

Его жизнь стала скучна до безобразия. Именно такой она и была когда-то — правда, с меньшей по объёмам нагрузкой, но всё же такой. Обыденное утро, обыденный рабочий день, обыденный вечер, сон. Обыденные препирательства с Кавехом — и то теперь вялые и скорее для галочки, чтобы обозначить, что они так и не сошлись характерами. Обыденные — о, Архонты, как он до такого докатился — книги, которые аль-Хайтам читал, чтобы не сойти с ума от постоянной работы. Если исключить чрезмерную усталость и недостаток сна, то можно сказать, что Хайтам вернулся к своему обычному ритму жизни. Всё, что его окружало, было привычным — и постылым.

Пришлось признаться самому себе, что переполох последних недель оказал на Хайтама влияние. Это было несложно; он слишком хорошо ощутил перемену в своём отношении к быту. Намного сложнее оказалось признаться, что он скучает по Сите — и речь шла даже не о её пользе и работоспособности. Он просто скучал.

Ситы не было рядом, поэтому аль-Хайтам не находил себе места и раздражался по пустякам. По утрам он просыпался с паршивым настроением, а поздно ночью засыпал опустошённый и мрачный. Ни бесконечная работа, ни книги не могли избавить его от мыслей о Сите. Даже сосредоточившись на тексте, Хайтам возвращался к ней, сам не зная точно, что вспоминает. Её лицо в моменты, когда она вновь иронизирует над ним? Её голос, когда она говорит что-то ему одному? Её жесты, походку, разворот плеч и изгиб шеи? Или кровавое пятно на песочном платье, расползающееся всё шире и шире? Это были невнятные образы и такие же невнятные эмоции — что-то среднее между нежностью и испугом. И стыдом. И тоской.

Из поездки в родительский дом она прислала ему только одно письмо — его содержание Хайтам запомнил быстро. Лист бумаги пах её падисаровыми духами. Когда он открыл конверт, чуть не купился на иллюзию, будто Сита зашла в комнату.

Здравствуй, аль-Хайтам.

Я успела вовремя: ещё бы чуть-чуть, и соседский сын обрадовал бы маму новостью, что её дочь оказалась в центре покушения и успела побывать сначала на больничной койке, а затем на суде. Мне удалось усыпить её бдительность, но материнское сердце, видимо, не так-то просто обмануть; всё пытается выведать у меня, не случилось ли чего интересного. Или не появился ли у меня «кто-нибудь». Даже не знаю, какая новость покажется чуть менее ошеломительной на фоне другой: что я обзавелась новым шрамом на всю жизнь в ходе одной неприятной истории — или что моё сердце занял господин исполняющий обязанности великого мудреца (нет, мне не лень было это писать), втянутый в эту самую неприятную историю.

Я иду на поправку. Я так и не решилась сказать маме о ранении, поэтому приспособилась делать перевязки сама. Швы не расходятся, самочувствие в порядке. Пару раз ударила маму током, несмотря на то, что спрятала Глаз Бога во внутренний карман. О нём тоже не решилась сказать; как бы я объяснила его появление без правдивого рассказа? Ведь не за борьбу с бумажками его дают… Хотя… Борьба с книгами считается? Да-да, это я про твой Глаз Бога. Я скажу ей, но не сейчас; слишком свежи воспоминания о той судьбоносной ночи.

Я чувствую, как наполняюсь силой, — так происходит всегда, когда я возвращаюсь домой. Но вместе с тем я чувствую, что потеряла покой. Родительский дом для меня больше не тихая гавань, в которую возвращаешься после побед и поражений и зимуешь долгие месяцы, пережидая холода и невзгоды. Родительский дом теперь — это причал, к которому пристаёшь, чтобы передохнуть и отбыть в новое плавание. Пополнить припасы и уйти на рассвете — с благодарностью, но зная, что конечная точка теперь где-то в другом месте.

Теперь ты моя тихая гавань, Хайтам. А у меня больше сил и уверенности, чтобы совершать долгие плавания — вплоть до кругосветных. Я не сильна в метафорах, а ты не любишь аналогии, потому что они неизбежно искажают смысл первоначального утверждения, но я старалась.

Надеюсь на скорую встречу, скучаю каждую секунду, очень люблю.

Твоя Сита

p.s.: земля полнится слухами, аль-Хайтам; неужели ты собираешься покинуть пост великого мудреца? исполняющего обязанности великого мудреца? Полагаю, ты с удовольствием вернёшься на должность секретаря Академии. Уступлю её тебе за сто поцелуев. Придётся отдуваться; иначе не отдам!

Письмо успокоило Хайтама: Сита отдыхает и приходит в себя. Абзац о перевязках, правда, его насторожил; как он не подумал о том, что ей до сих пор требуется медицинская помощь? Безответственно с его стороны.

А ещё его наполняло внутреннее тепло от мысли, что она тоже скучает по нему. Когда тишина в кабинете, нарушаемая лишь скрипом пера, становилась невыносимой, аль-Хайтам перечитывал её письмо, которое носил теперь в поясной сумке. Ему казалось, что он видит наяву, как Сита выводит строчку за строчкой, как поглядывает в окно на деревню Вимара, подыскивая слова. За эти дни одиночества он обнаружил, что у него неплохая фантазия — и что он помнил Ситу до мелочей, до малейших движений.

Её письмо, правда, добавило аль-Хайтаму ещё одну головную боль. Сто поцелуев — это, конечно, хорошо и вполне можно устроить, но что делать с Ситой? Исполнительная и ответственная, она наверняка быстро выдохнется, если останется на должности помощницы великого мудреца. Аль-Хайтам, никогда не работавший сверх меры и ценивший личное время, был вынужден рвать жилы, будучи великим мудрецом. Колоссальный уровень ответственности и полномочий требовал, чтобы он отдавал всего себя этой работе. Хайтам уже предвкушал, как будет делать в сотни раз меньше на должности секретаря. Сита же… Она была личной помощницей великого мудреца и имела полное право продолжить работу, потому что «личная помощница» (или личный секретарь) не равнялась «секретарю Академии». С тех пор, как Хайтам занял пост великого мудреца, на его место поставили кого-то другого — он так сокрушался по поводу нового статуса, что даже не поинтересовался, кому же отдали место секретаря. Стоило обсудить эту ситуацию лично, потому что у аль-Хайтама имелась идея — на место секретаря Хараватата до сих пор никого не нашли.

Случай представился весьма скоро. Так скоро, что он даже не успел дописать ответное письмо, в его стиле скупое.

Через несколько дней утром, покидая дом и уже на пороге пересчитывая в голове задачи на день, Хайтам чуть не споткнулся на крыльце. Сита, заломив руки за спиной, стояла у его двери. Аль-Хайтам не сдержал своего удивления; Сита — посвежевшая, с блестящим взглядом — коротко рассмеялась над его наверняка глупым видом.

— Кажется, здесь проживает исполняющий обязанности великого мудреца? — спросила она с лукавством.

— Кажется, да, — выдавил он, неловко подыграв.

— Могу я показать ему своё резюме? Думаю, я подойду на какую-нибудь должность в Академии. — Её глаза смеялись, а губы неминуемо складывались в насмешливую улыбку.

— Только в рабочие часы, — выдохнул он со смешком и притянул её к себе, хохочущую и счастливую.