Фа́ригард, Ха́лльдисхейм

1121 год от Великой Зимы

Серебряная монетка, звонко ударившись, падает на дно чаши; следом опускается нитка с мелкими красными бусинами.

— Даруйте мёртвым покой, а живым — милость свою.

Вырезанные в дереве глаза богинь смотрят на Хьяльмви́ду, и тени от свечей пляшут на суровых лицах. Но не крепкий щит Бе́ргдис нужен ей на сей раз, не урожайные поля Хвильд — лишь мудрое слово Со́ргюн да целительное её касание.

— Избавьте от недугов, от безумья избавьте.

Хьяльмвида переводит взгляд на расшитый гобелен Двуединой Богини, трепещущий на стене — не в пример чужим домашним алтарям и городским капищам. Не заслоняет он идолы и не теряется средь них: как из двух матерей нельзя выбрать любимую, так и Хьяльмвиде не выбрать из всех богинь ту, к которой идёт на поклон с большей радостью.

Да и ничего не осталось у неё больше от Ки́рннехта, кроме этого гобелена: тронет — и будто вновь чувствует тепло солнца да сладость засахаренных груш.

— Избавьте…

Порыв ветра вдруг врывается в комнату, всколыхнув гобелен и задув одну из свечей. Хьяльмвида оборачивается — никого.

Дверь заперта на засов, и она знает это — да всё равно держится за неистово бьющееся сердце.

Почудилось.

Хьяльмвида тушит свечи.

Быть может, в молитве за чужой разум не заметила она, как затуманился собственный — от тревог или от дыма. Быть может, на вид она не живей покойницы, что решила вдруг покинуть костёр, не возжелав пламенных объятий.

Даже Иса, увидев её, содрогнулась бы: в отраженьи медной чаши взгляд — безжизненный и стеклянный.

***

— Говорят, это последний, — Иса кивает в сторону раздутого цветастого паруса с вышитым красногрудым журавлём: дом Йо́нне, должно быть. Один из немногих, чьи корабли ныне заглядывают в видавший виды порт Фаригарда.

Невольно Хьяльмвида засматривается на этот парус, а затем на пышную косу своей спутницы, растрёпанную ветром — светлую-светлую, будто солнце зимою; а затем — протягивает ладонь и заправляет за ухо выбившийся локон.

— Каждый раз так говорят — пару зим уже, — она отстраняется, встретившись вдруг с глазами-льдинками. — И ничего. Пустые слухи, да и только!

— Слухи… — медленно повторяет Иса; усталость залегла на её лице морщиной меж сдвинутых бровей. — Может так статься, что и впрямь не последний — но следующий приплывёт уже не с вином и пряностями.

Хьяльмвида замирает, не сразу осознав её слова.

Иса была такой с первой их встречи: ожидающей во всём мрачнейшего из исходов и держащей руку у никогда не пустующих ножен — будто денно и нощно нависает позади неё незримая тень, готовая к атаке.

«Так всегда бывает,» — шепчет она порою со сбившимся дыханием и прилипшими к лицу волосами, растолкав Хьяльмвиду посреди ночи. — «Зло ждёт своего мгновения: только расслаблюсь, только забуду — получу кинжал под рёбра».

Та не понимает — но даже в мыслях не может пренебречь чем-то, что для подруги важно; однако сейчас Иса почти спокойна и тянется не за оружием — за поцелуем.

И в ответ Хьяльмвида склоняется перед нею, как перед ликами богинь в тайном своём убежище; целует Иса — будто мечом рубит: грубовато, коротко да бесхитростно. Не обещали они вместе руки перед алтарём связать — быть может, оттого для Исы поцелуи эти не значат ничего вовсе.

Для Хьяльмвиды — значат; но лишь оттого, что любви её на многих хватит — и коль хочется поцеловать подругу, нет нужды звать её теперь невестою.

—У мамы с матушкой, наверное, ужин стынет, — говорит Иса тихо, отстранившись и тронув нехитрое украшение на груди Хьяльмвиды — четыре бусины, нанизанные на верёвку. — Пойдём со мною, что ли… А то захочешь в таверну, возвращаться по темноте будешь — да и навернёшься.

***

В доме ярлины Ра́ндалин темно и тихо, будто в винном погребе — даже дружинницы провожают лишь до дверей, чтобы лишний раз не бряцать оружием.

— А мама? — поворачивается Иса, когда служанка подливает в её кружку ягодного морсу. — Снова…

Ярлина, огромная и медноволосая — чем-то похожая на образ Богини с гобелена — опускает покатые плечи.

— Целительницы сказали, больше всего ей нужен покой. Что ж… надеюсь, и впрямь поможет.

Однако не слышно надежды в её голосе: та, что призвана поднимать чужой дух в час нужды, будто пала духом сама — перед лицом того, что сильнее и людей, и богинь.

Хьяльмвида отпивает, смакуя кисловатый привкус; кажется вдруг, что в проходе колышется льняная ткань, прикрывающая окно — но выходит оттуда женщина, белая и неживая, будто тень на снегу.

Недвижно смотря перед собой, она лишь шевелит губами, бормоча что-то — монотонно, исступлённо.

— И оно говорит со мною тысячью ртов, и оно смотрит тысячью глаз; и когда я просыпаюсь…

— Ох, — вздыхает ярлина, поднимаясь — но женщина, не обращая внимания, продолжает.

— …То оказывается, что я — это оно, а оно — это я; и я становлюсь властна над всем на свете, но над собою — нет. И тогда…

Рандалин осторожно берёт её за руку и подводит к столу.

— Тихо-тихо… Садись-ка сюда, родная. Ты уже проснулась, и я точно помню, что ты — жена моя, а не какое-то «оно». Смотри на меня — вспоминаешь?..

Иса молча опускает взгляд на блюдо с недоеденной бараньей ногой, и морщина меж её бровей становится глубже прежнего.

Женщина вдруг замолкает, устремив взгляд в одну точку; если у Исы глаза — две льдинки, то у этой несчастной — мёртвое стекло.

— А это Хьяльмвида к нам пожаловала, — вставляет ярлина, когда её жена наконец замечает гостью. — Помнишь её, Су́ннива? Славная девица, с дочкой нашей гуляет.

Суннива вздрагивает, будто очнувшись от сна или наваждения.

— Д-да… — голос её бесцветен и пуст. — Помню. Благословят тебя снежные ветры, Хьяльмвида.

Бледная полуулыбка пробегает по её лицу; страшно на неё смотреть, но ещё страшнее — на Ису. У той на лице едва ли что-то углядеть можно, но знает Хьяльмвида: как за грубостью может скрываться нежность, так и за притворным хладнокровьем — великая боль.

Ярлина наконец усаживает жену за стол и помогает взять кружку в ослабшую руку.

— Оставь.

Голос Суннивы тих, но твёрд, и жена отступает.

Иса — совсем незаметно — сжимает под столом кулаки, не зная, кого винить. Молвила когда-то мама, что преследует это несчастье чуть ли не весь их род — неведомое и неизбежное.

Неужто и ей, Исанфри́де, суждено стать такой?..

Ярлина, помолчав, тихо вздыхает и вновь поднимается с места.

— Идём-ка, — она вдруг смотрит на Хьяльмвиду и лениво подзывает рукой. — Да, ты одна.

И она молча направляется в ту часть дома, где не горит свет; Хьяльмвида, удержавшись от вопросов, скрывается следом.

— Показать кое-что надо — да чтоб не при дочке.

Тёмная горница вдруг озаряется слабым светом одинокой свечи; в руках ярлины оказывается конверт с печатью. Перво-наперво замечает Хьяльмвида странный знак: такой впору представить на одном из парусов, что реют на горизонте.

— Я знаю, откуда ты, — мягко говорит Рандалин, слегка сминая конверт длинными пальцами. — И знаю, чем можешь помочь. Ты, кажется, знаешь эрлендское наречие?

Улыбнувшись, Хьяльмвида кивает — но перед глазами отчего-то встают картины разъярённых дружинниц и горящего гобелена.

— Могла подзапамятовать с годами, но подсоблю по мере сил. Неужто вам оттуда…

— Быть может, и не мне, — ярлина протягивает руку с письмом. — Однако коль пришло, надлежит знать, о чём. Быть может, ты не одна в городе моём прочесть можешь — но лишь тебе я смогла бы в том довериться.

Хьяльмвида берёт конверт. Подносит свечу.

Ломает печать, разворачивает — язык Кирннехта буква за буквой воскресает в памяти, сливается воедино, обретает смысл.

«Со́эрли,

Быть может, ты меня уже не помнишь, а мать не проронила ни слова обо мне за все эти годы — но я тот, кто принял тебя у неё, встретил твой первый взгляд, слышал твои первые слова.

Твоя мать хотела, чтобы ты выросла северянкой; меж нами случались трения, но последнее слово было за нею. Теперь же — Фья́ллы нет, и свою судьбу решаешь лишь ты сама.

Вернись в дом своего детства в Ме́хри — лишь на то питаю надежды, что дочь моя выросла хорошим человеком. Ты родилась здесь, в краю вин, вёсен и дивных картин — вспомни же позабытую свою природу и насладись за все те годы, когда была её лишена.

Вечно любящий и вечно скорбящий,

Твой отец».