Последнее, что помнит Хьяльмвида из прошлой жизни, — солнце Кирннехта, невообразимо огромное и яркое.

Она глядела на него безотрывно, поднимаясь на корабль — до того самого мига, пока слёзы не застлали глаза. Тянула руки: вот бы хоть немножечко от него забрать, вот бы хоть ненадолго сберечь тепло, спрятав в складках халата. От него уж точно не убудет — а то в далёких северных землях, говорят, оно совсем не греет и выходит лишь летом…

Она помнит, как скрипнули доски причала под шагами матери; как отец, опустившись перед нею на колени, накрыл её руки своими.

— Вот, — улыбнулся он тогда печально и кротко; и на ладонь её упала круглая деревянная бусина. — Я не вправе просить тебя, Соэрли, помнить обо мне — но, прошу, помни о том месте, где родилась; помни о его тепле и красотах, ведь всё это живёт и в тебе тоже.

Она слушала — а солнце, клонясь к закату, оставалось всё таким же огромным и ярким.

***

Хьяльмвида сжимает письмо, не заметив, как сзади приближается знакомая коренастая фигура.

— Я уложила маму… она совсем плоха, я уж не ждала, что заснёт так скоро. А ты ушла так незаметно — что-то случилось?

Не прочесть никак, что на лице у Исы написано — то ли оттого, что всегда понять её трудно было, то ли оттого, что глаза прячет. Хьяльмвида гадает: не от стыда ли, не от страха ли показать свой род болезным и слабым?..

Она сперва думает отмолчаться да не утомлять Ису ещё сильнее — однако та замечает письмо первой.

— Никак эрлендское? Дружинницы матушки, видать, перехватили — ей-то полезно будет знать, что там замышляют…

— Нет, — тихо отвечает Хьяльмвида, опустив голову. — Оно… для меня.

И она читает — слово в слово; и представляет, как выходили эти строки из-под изящной золочёной кисти, как отец, склонившись над столом, то и дело смахивал слёзы по матери — отголоски тихой да незажившей ещё скорби; как пергамент, хрустя и сминаясь, ещё несколько мгновений хранил тепло его рук.

Она почти видит всё это собственными глазами — так, будто вовсе не было шестнадцати долгих зим разлуки.

Увы, Исе того же увидеть не суждено.

— Не могу поверить: и попало оно к тебе так просто, и… — её голос вздрагивает — будто заснеженная вершина горы пред тем, как обрушиться вниз мощной лавиной. — Да этот народ отцов-то своих не знает: рожает не пойми от кого, как в лесу медведицы — а тут, гляди-ка, явился блудный батенька! Неужто тебя вправду так легко обмануть?

Хьяльмвида тихо вздыхает и невольно оборачивается в сторону порта: не расправили ещё крылья журавли на цветных парусах, не тронулись с места. Столько зим тосковала об этой разлуке — да и помыслить не могла, что конец ей придёт…

— Неужто бросишь всё, в волчью пасть полезешь — ради догадки, ради зыбкой надежды?

Иса хватает её за руку — и отчего-то впервые думает Хьяльмвида, будто кровь её стала меж ними преградой, будто примет сердце подруги лишь гордую дочь Севера — не ту, что на домашнем алтаре хранит запретный гобелен.

— Та, что везде видит обман, никогда не найдёт истины — помни об этом, — слабо улыбается Хьяльмвида, разворачиваясь. — А я… отправляюсь искать свою.

И, лишь отойдя так далеко, чтобы Иса потеряла её из виду, позволяет себе заплакать.

***

Хьяльмвида почти забыла, как выглядят кирненнские корабли вблизи: вместо вёсел огромные колёса с лопастями. Торговки, потихоньку сворачивая шатры, почти и не смотрят на неё: то ли за свою приняв, то ли за припоздавшую северянку.

Хозяйку корабля — самую осанистую, упитанную да важную — найти не трудно; первое, что замечает в ней Хьяльмвида — кожа цвета запёкшейся крови; лишь затем — тёмные, искрящиеся любопытством глаза неутомимой исследовательницы.

— Мирного пути и крепкого духа, — Хьяльмвида, рвано выдохнув, встречается с ней взглядом; полузабытый язык даётся необычайно легко. — Я Соэрли из дома А́унан, что родом из Мехри — и я возвращаюсь на родину.