Норма мало помнит дней, которые она провела со своей матерью наедине. Едва ли вообще сумеет вспомнить такие моменты, где есть она, есть матушка, и они счастливы, как любой ребёнок должен быть счастлив со своим родителем. Норма, безусловно, часто видит её — за завтраком, обедом и ужином. Целых три раза в день. Если повезёт — чаще; ни одна из них не хочет, чтобы им везло.

      Мать и её дочь.

      Норма больше слышала о ней от других, чем знала сама — от болтливой прислуги, отчего-то решившей, что имеет право на сплетни; от других чиновников, приходящих на светские мероприятия. Все говорили, как Ванда Вицлебен мила, как вежлива, как всем повезло с ней, как Георг Вицлебен любит свою жену…

      Ванду словно искренне любили все вокруг — начиная от елейных жён коллег отца и заканчивая прислугой в доме. Так, по крайней мере, казалось маленькой Норме. Она видела, как отец дарит матери цветы каждый раз, когда прошлый букет утрачивал своё очарование, несмотря на сад, который был обустроен исключительно ради неё; несмотря на то, что именно Ванда Вицлебен — главный цветок их дома.

      Норма выросла и поняла, что спутала любовь с жалостью к бессильной, слабой и болезненной женщине, у которой никогда не было выбора. Но был у её супруга, захотевшего сорвать один конкретный цветок, что нашёл прекраснее других, и дать ему свою фамилию. Захотел связать себя с ней так, чтобы и помыслить не могла уйти; оборвал её связь с прошлым, упрятал от всего мира в огромном доме, заковал в шелка и одарил золотом.

      И очаровательной дочерью, которую он лелеял не меньше, чем любимую жену.

      Словом, её папенька — страшный тиран. Не сказать, что Норма сильно озабочена этим фактом.

      Норма слышала, как прислуга шепталась, что в своё время Ванда-ещё-не-Вицлебен была актрисой в театре. Прекрасной, совершенно сказочной и словно выдуманной кем-то, и её душераздирающие роли, полные личной боли и скорби, цепляли за живое, даже если не талант был заперт в пределах небольшой сцены.

      Георг Вицлебен захотел её себе. Она, может, и могла отказаться — умереть бедной и больной, неспособной о себе позаботиться… или прожить жизнь богатую, сытую и со всём, что ей необходимо. Норма иногда размышляла, что бы сделала на её месте.

      Все говорили, что мама улыбчивая и красивая, но Норма редко видела её улыбку, когда они оставались наедине. Каждый раз она казалась печальной, и наигранная улыбка современной не воспринималась за улыбку.

      Госпожа Вицлебен любит сад подле своего дома; будучи похожей на прекрасный, но прихотливый цветок, требующий тщательного ухода, она подолгу проводит время среди остальных цветов, словно те замещают ей подруг; в отличие от супруга и дочери, Ванда Вицлебен почти не появляется на людях и не приводит гостей в дом.

      Никто в доме не решается тревожить госпожу, когда та заходит в сад ради чаепития — она не позволяет никому прислуживать себе в этот миг, самолично готовя себе чай и относя его на столик в небольшой беседке, построенной в самом сердце королевства цветов лишь ради неё одной, словно в извинение за то, какой жизни её лишили.

      Ванда Вицлебен — эфемерная, почти нереальная.

      Тень самой себя из прошлого.

      Иногда Норма задумывается — хочется ли ей узнать, какой была её матушка до встречи с отцом?

      Когда Норма заходит в обеденный зал, служанки, что до этого засели за столом вместе с матушкой, распивая чаи, подскакивают и в приветствии склоняют головы. Норма мажет по ним взглядом, не слишком заинтересованная в происходящем; матушка любит позволят служанкам больше положенного, а слуги за это любят и её. Маленькие радости для маленьких, испуганных женщин.

      — Госпожа Норма…

      — Что сегодня на ужин? — безразлично перебивает её Норма, стягивая с рук кожаные перчатки.

      Одна из служанок начинает что-то тараторить, Норма не вслушивается — спросила лишь для того, чтобы занять её рот хоть чем-то менее бесполезным. Остальные двое стоят за спиной матерью, словно ищут защиты, и смотрят в пол. Думают, что будут ругать, как нагадивших собак.

      У Нормы совершенно нет желания возиться с ними сегодня.

      Мать не тушуется настолько отчётливо, как служанки, но заметно, насколько испортилось её настроение; взгляд в сторону, чашку — на стол. Словно в присутствии дочери не может сделать ни глотка. Идеальная, прекрасная Ванда Вицлебен.

      Норма проходит мимо них — в сторону кухни, хочет лично обсудить меню по случаю празднования её приближающегося дня рождения. Будь её воля — выкрала бы себе Порко на целый день, и провела бы время только с ним. Но ей нужно быть хорошей папиной девочкой и сделать вид, что её волнуют другие люди.

      Папенька сказал присмотреться к потенциальному жениху; со своим любимым элдийцем может забавляться сколько угодно, но для статуса ей нужен официальный муж.

      Норма хочет выбрать себе самого кроткого, самого бестолкового, самого бесхребетного придурка, чтобы и слова не посмел ей сказать — поняв либо её намеки, либо уяснив своё место на практике. Она всё сделает сама. И для семьи, и для Марлии.

      Но сначала — меню. Крысиный яд — вычеркнуть; остальное — по ситуации.

      — Ты в последнее время совсем хмурая, — внезапно произносит матушка, когда Норма успевает почти дойти до дверей на кухню, заставляя её остановиться, — всё хорошо?

      Норма чувствует, как лицо сводит от раздражения. Позволяет закатить себе глаза, стоя спиной к матери и служанкам.

      То, насколько сильно Ванда Вицлебен, будучи неглупой женщиной, наивно желала поладить со своей дочерью, выводило из себя. Норма не любила ни наивных, ни болтливых людей, а матушка, по нелепому стечению обстоятельств, рядом с ней обретала именно эти черты характера.

      Иногда Норма задумывается — когда уже Ванда Вицлебен поймёт, что дочь совершенно не обязана оправдывать её ожиданий и глупых надежд?

      Норма не виновата, что она, матушка, оказалась там, где оказалась.

      — Простите, матушка, если вас расстраивает моё расположение духа, — Норма на каблуках разворачивается к матери, и, вопреки елейному тону, сохраняет беспристрастное лицо без намёка на улыбку даже из вежливости, — в последние дни у меня достаточно забот… впрочем, вас это совершенно не касается, верно? Можете спокойно продолжать чаёвничать. Обещаю, что справлюсь со всем самостоятельно, и ваше вмешательство, как и всегда, совершенно не требуется.

      Видит, как вздрагивают узкие уплечи; задела не грубым словом, но вложенным смыслом. Отец будет расстроен, если Норма в открытую нагрубит матери. Нужно изворачиваться.

      Норма не видит ничего плохого в том, чтобы пнуть навязчивую шавку, чтобы знала своё место. Её собаки безупречно воспитаны и никогда не позволяют себе ослушаться команды. С другими псами… тяжелее. Требуют терпения, которого у неё сейчас всего щепотка.

      — Норма… — тяжело сглотнув, заговорила матушка, — ты не думала… о своём отношении к другим людям?

      — Что-то не так, матушка? — Норма захлопала густыми ресницами. — Мне кажется, я веду себя достойно и не пятнаю нашу славную семью. Вы думаете иначе?

      — Ты ведь знаешь, что я имею в виду…

      Норма резко делает шаг в сторону обеденного стола; служанки отшатнулись, как от выстрела.

      — Матушка, — Норма упирается одной ладонью в стол, чуть склоняясь над матерью, — можете продолжать улыбаться и любезничать с окружающими вместо меня. У вас это безупречно получается. А со своей жизнью я разберусь самостоятельно. Если мне потребуется чей-то совет… я обо всём спрошу отца. Явно не вас.

      — Госпожа Норма!.. — восклицает одна из служанок, но сама же очнулась, отступилась и закрыла рот ладонью.

      — Видите, у вас даже есть прелестные защитницы, — Норма чуть понижает голос, не сводя взгляда с матери, — продолжайте наслаждаться своей беззаботной жизнью, и тогда не случится ничего плохого. Верно?

      Иногда Норма задумывается — что чувствовала её матушка, родившая нежеланного ребёнка от нежеланного мужчины в доме, что душит её, словно шарф, затянутый петлёй? Что чувствовала её матушка, уже заранее начавшая оплакивать судьбу своего бедного ребёнка, что, по её мнению, родился в жестоком, беспощадном мире?

      Что чувствует матушка сейчас, успевшая понять, что Норма вдоль и поперёк — папина дочь?

      И такие люди, как они, безусловно, всегда будут счастливы.

      Пока остальные так и будут давиться всхлипами за её спиной, лелея свою обиду на жизнь.

      Норма часто и много думала о своей матери, и пришла к одному выводу.

      Эта женщина не вызывает в ней ничего, кроме жалости, но раз отец любит её… пусть так. Норма даже согласится извиниться перед ней позже, если отец скажет сделать это, узнав о маленьком происшествии.

***

      Порко видел в деле любимых собачек Нормы.

      Фарфоровые гончие славятся своим дурным характером на охоте, но любимцы Нормы — особенные; они не просто загоняют добычу, а рвут в клочья. Приученные к запаху и вкусу крови, ждут лишь приказа, чтобы взять след.

      Все знают, что когда-нибудь вместо животных будут люди. Если Норма ещё не дошла до этого, тщательно скрывая своё новое маленькое хобби.

      И отец Нормы закроет на это глаза, как закрывает глаза на любую её выходку; когда Норма в десять заинтересовалась ружьём и попросила научить. Он научил её, и она потом отстреливала всех белок и голубей, которых видела в саду. Возможно, прекрасно знал, что её аппетиты возрастут, а может думал, что это всё — безобидная детская шалость.

      Или просто понял, что она настоящая папина дочь?

      И в двенадцать подарил охотничьих гончих тоже — без злого умысла; если ребёнок хочет собачек — ребёнок их получит. Это ведь всего лишь собачки.

      И на охоту, конечно же, настоящий любящий отец тоже взял бы свою маленькую дочь, ведь это — всего лишь безобидное хобби.

      Конечно, отец Нормы, даже если бы не встретился с ним лично, прекрасно знал бы, что она захотела элдийца. Как побрякушку, брелок на сумку, как питомца — какая разница, собака или элдиец? Всё одно — что те, что этот послушно протягивают ей лапу, преданно в рот заглядывают и готовы убить по первой команде.

      Порко — списанный товар, непригодный щенок, рождённый больным; никому он уже не нужен, и всем плевать, чем он занимается, пока не привлекает лишнее внимание. Спросил бы у кого — посоветовали бы радоваться, что Норма подобрала его.

      Норма его обожает, как бы это странным со стороны не казалось, ведь она любит лишь исключительные вещи; лучшее ружье, лучшая порода охотничьих гончих — фарфоровые гончие редкие и дорогие, её отец хорошо постарался, чтобы сделать ей такой подарок. А после отдал в её распоряжение частные охотничьи угодья, позволяя в любое время сбежать от суеты в небольшой домик аккурат возле густого леса.

      Норма могла с размахом отпраздновать свой день рождения, но выбрала лес, деревянный домик и Порко.

      Словно большего она и желать не могла после скучного, удушающего приёма, что был устроен лишь для галочки и из политических интересов.

      Норма заламывает оружие об колено, вкладывает два патрона; ногти у неё короткие, без изысков, чтоб было удобно возиться с оружием, но руки — ухоженные, аккуратные. Смотрятся почти чужеродно, когда она обхватывает корпус и откидывает на себя, закрывая ствол. Делает всё ловко, с безупречной точностью — за Нормой, пока она молчит, приятно наблюдать.

      Что из пистолетов, что из охотничьих винтовок она стреляет с одинаковой меткостью — ни намёка на возможность промахнуться.

      Сегодня она заканчивает раньше, чем обычно, почти мгновенно утратив интерес к мишеням. Смотрит чуть хмуро, словно её что-то расстроило, а после откладывает винтовку и подходит к нему, стоящему всё это время поодаль, запихнув руки в карманы штанов.

      — Порко.

      — М?

      Норма улыбается, и на миг кажется безобидной — невозможно заподозрить её, очаровательную златовласую куколку, в дурном, особенно — с такой улыбкой. Она тянет к нему руки, обнимает за плечи и прижимается грудью к его. Шепчет, словно секретничает:

      — Поцелуй меня.

      Порко не знает, куда деть руки, и машинально обхватывает ими горло Нормы, обе ладони полностью покрывают нежную кожу. Норма послушно запрокидывает голову сильнее и открыто смотрит в его лицо, даже не стараясь скрыть своей расползающейся ухмылки.

      Они оба знают — Порко с лёгкостью может свернуть ей шею в этот момент. Пусть не унаследовал силу титана, но он сильнее неё. Всего мгновение, и очаровательная, всеми горячо любимая Норма Вицлебен станет обычным трупом, который с радостью сожрут её любимые собачки.

      Всего мгновение.

      Порко может попробовать скрыться от властей; Норма часто задерживалась в охотничьих угодьях до этого, и никто не смел тревожить покой. Её смерть даже не сразу обнаружат, не сразу свяжут с пропажей Порко.

      Возможно, Бог действительно ненавидит Порко с самого его рождения; возможно, Бог действительно благоволит в этом ёбаном мире одной лишь Норме, всегда добивающейся желаемого.

      Возможно, на Бога нечего уповать, ведь он совершил самоубийство в момент рождения Дьявола с кукольным личиком.

      В любом случае… Порко это совершенно не волнует. Он ещё мгновение смотрит в глаза Нормы, прежде чем наклониться и поцеловать её.

      Как самый преданный ей пёс.

      Ведь для него честь служить своей родине.

      Зик говорит, что ни один нормальный парень не стал бы трахаться с Нормой, и он даже не знает, насколько он прав.

      Норма ненормальная. Норма больная, и, чтобы сделать этот вывод, не обязательно быть гениальным Зиком или иметь охрененные познания в психологии-или-в-чём-там-ещё-Порко-поебать. В Норме, этой породистой суке, которую выводили с аккуратностью профессиональных заводчиков животных, есть огромный дефект, который, впрочем, и незаметен, если просто использовать её как собачку для выставок; сохранив вид чистокровной, идеальной — никто, положив руку на сердце, в жизни не назовёт Норму не привлекательной, — марлийки, она совершенно не способна на искреннее сочувствие или банальное проявление человечности.

      Ни один нормальный парень не стал бы трахаться с Нормой, справедливо опасаясь за свою жизнь.

      А Норму и не интересуют нормальные.

      Когда Пик узнала, что Порко переспал с Нормой, она спросила, понравилось ли ему, и это было куда страшнее и точнее, чем доёбы Зика.

      Порко помнит, как Норма взяла его за руку, обхватив обеими своими ладонями — это был их первый разговор наедине.

      Она, самая любимая, самая дорогая фарфоровая куколка своего уважаемого отца, больше всего мечтает, чтобы ее сбросили с самой высокой полки и разбили. Хочет чтобы тот, что для всего мира — грязная свинья, отброс, непригодный мусор, растоптал её гордость, унизил ту, кому никто не ровня.

      Норма обхватила его руку своими ладонями, и из-за этого жеста ошарашенный Порко не сразу заметил лихорадочный румянец и совершенно отсутствующий взгляд прикрытых глаз. В тот раз она сказала ему:

      — Ты ведь мог бы придушить меня?

      И он сказал ей да почти не раздумывая, и сейчас Порко даже не вспомнит, о чём он думал в тот миг, потому что она рассмеялась тогда, блять, как же она рассмеялась тогда, и уточнила:

      — Не насмерть. А так… как любовники, Галлиард. Вот что я хочу от тебя.

      Норма Вицлебен — самая законченная мазохистка в Марлии. Порко получил от неё полный карт-бланш — власть над той, что является обожаемой дочерью одного из самых влиятельных людей страны. Страны, где такие, как Порко, должны отчитываться за каждую мелочь, каждый шаг, вплоть до того, когда они последний раз ходили в туалет.

      Норма, как послушная, любящая дочь своего отца, на дух не переносила элдийцев — и одновременно с этим лелеяла мысль, что кто-нибудь из них да сможет воплотить её маленькую мечту в жизнь.

      Именно элдиец. Никто другой, упаси боже, ей не нужен. Никто другой ей ни за что не подошёл бы. Сунься к ней блатной, состоятельный марлиец — она бы отстрелили ему яйца, что и сделает со своим будущим муженьком, если он не поймёт быстро и по-хорошему.

      Ведь у неё есть Порко.

      Порко-Порко-Порко. Норма настолько зациклилась на нём, что все воины в курсе её нездоровой одержимости, а она никогда и не собиралась скрывать; стоит пересечься с господином Вицлебен на собраниях, и он бросает на Порко неоднозначные взгляды — в курсе, конечно же в курсе об увлечении его хорошенькой дочери, и справедливо следит за ним издалека.

      И ничего с этим не делает; пока Норма остаётся его умницей с безупречной репутацией — он и пальцем не пошевелит; пока он не в курсе, какие именно отношения связывают их, Порко относительно в безопасности.

      Порко не удивился бы, если ему за то, что он посмел тронуть Норму, отрезали бы член и вогнали бы в глотку.

      Но ни единая живая душа из дома Вицлебен не знает об очаровательных пристрастиях любимой куколки. И никогда не узнает.

      В первую их встречу Порко выполнил маленькую просьбу Нормы.

      Воспоминание, как выжженное на сетчатке глаз изображение; вот он, вот Норма, прижатая им к стене. Одной руки ему было достаточно, чтобы сжать её шею.

      Норма — эта идеальная, эта вечно-собранная сука — хныкала, скулила, и что-то в Порко загоралось из-за этого. Не знал, не мог предположить, что Норма может звучать так. Может выглядеть так. Может быть такой податливой в чьих-то руках.

      Норма ненормальная, и Порко, кажется, в тот же день совсем ёбнулся вместе с ней; впился в её губы, неловко совсем, не целуя — кусая и оттягивая. Кусал, как будто лицо ей отгрызть хочет, и жался ближе. Рука крепче сжималась на горле, коленом касался между её сомкнутых ног, и Норма задушенно скулила ему в рот. Было солоно и горько из-за её слез; бледное, кукольное личико совсем раскраснелось, словно краску на неё вылили.

      Жгучую. Несмываемую.

      Порко, кажется, в Норме растворялся, словно её безумие заразное, как чесотка; вживался в неё, вдавливался всем телом, тёрся об неё. Совсем перестал следить за происходящем — совсем плевать стало, что он был в шаге от виселицы, потому что посмел зажать Норму в её собственной спальне.

      Порко тогда кто-то передал, что господин Вицлебен желает его видеть; Порко удивился, что его отправили прямиком к нему домой, но ни слова не сказал. А на пороге его поймала за руку Норма, улыбнулась, и сказала, что обманула его.

      И завела к себе. И попросила, блять, задушить её.

      А он повёлся.

      Пришёл в себя только когда почувствовал жгучую боль; Норма впилась в его запястье, расцарапав ногтями до крови. Сразу отпрянул, как от раскалённой плиты. Выглядел, наверное, как дурак — смотрел на Норму во все глаза, словно впервые видел, но ей было не до этого.

      Зареванная, красная, растрёпанная; от идеального образа идеальной дочери совсем ничего не осталось. Сама за свою шею схватилась — под ладонью переливался, как ошейник, след удушья. Согнулась в спине, пыталась прийти в себя и вспомнить, как дышать. Жалко ловила воздух ртом.

      Порко совсем себя не контролировал. На мгновение испугался даже, что теперь — точно вздёрнут; а потом осмелился посмотреть в глаза Норме.

      Она была абсолютно довольна.

      Она была абсолютно довольная после каждой их встречи. Потому что Порко очень быстро перестал жалеть Норму.

      Порко наматывает на кулак косу Нормы, оплетающую его, как золотые кольца; тянет без жалости и церемоний, заставляет запрокинуть голову и показать раскрасневшееся лицо. Взгляд у Нормы — блуждающий, совершенно отсутствующий; насыщенный карамельный цвет теряется в слезах, расплывается, как акварелью размазанный.

      Норму хочется пополам разломать, как гранат, и чтоб по рукам тёк гранатовый сок; хочется посмотреть, что там, под толстой шкурой, а там — спелая сладость; Порко проводит языком по загривку, прежде чем вцепиться зубами, и в ответ слышит лишь сдавленный стон, граничащий с болью, когда он отводит бёдра, чтобы вновь войти в неё резко.

      Прямо так, как она и хочет. Всегда, всегда всё происходит так, как хочет Норма.

      Норма красивая. Норма привлекательная. У Нормы приятный голос, особенно — когда ломается в всхлипе; Порко отпускает косу и сдавливает пальцы на раскрасневшихся бёдрах, слыша, как Норма болезненно шипит, роняя голову обратно на подушку — будут синяки.

      Норма не будет против, если ей кожу содрать в мясо; Норма не будет против, если её идеальная фарфоровая кожа покроется трещинами и ссадинами.

      Норма не будет против, пока это П-о-р-к-о.

      Норма вышибет мозги любому, кто посмеет косо на неё посмотреть, но на Порко надевает лавровый венец, делает неприкосновенным и непогрешимым, как бы он не относился к ней.

      Порко не дурак и понимает — всё это потому, что Норма хочет как можно больше унижения, чтоб от самой себя тошнило; посмотрите только, что вы воспитали из золотого ребёнка, и где она теперь оказалась.

      Порко не дурак и понимает, что, несмотря на маленькую власть, всё происходит по-прежнему именно так, как хочется Норме, но это его не волнует.

      Просто Порко в какой-то момент снесло голову от мысли, что выбрали наконец-то его. Без всяких но. Без всяких альтернатив или запасных планов.

      Только он, Порко, и ненормальная Норма.

      Норма упирается лбом в сгибе локтя; всхлипывает сдавленно и приглушённо, выгибаясь в спине. По ногам проходит дрожь — держится лишь из-за жёсткой хватки Порко, уставшая и заёбанная во всех смыслах — многого, чтобы заставить её кончить, не нужно, и всё равно подставляется под каждый несдержанный толчок, словно хочет ближе, глубже, сильнее; словно ей всегда будет мало-мало-мало.

      Порко заражается от неё непомерной жадностью.

      Норму приятно трогать-щупать-тискать, она красивая и милая, — пока рта не раскрывает, — в самом типичном женском смысле; всегда чистенькая, умытая, гладковыбритая, и от неё всегда приятно пахнет дорогим парфюмом — от неё пахнет порохом и ветивером. Не обманчиво-сладко, но очень ей подходяще.

      Норма не солдат и никогда им не будет.

      Норма не порядочная, любящая жена и никогда ею не станет.

      Порко — тем более никогда не окажется чем-то большим, чем элдийская падаль.

      Порко кусается больше, чем целует — следы зубов переходят от загривка к плечам. Вместо позвоночника — раскалённый прут; пот неприятно покрывает спину, но Порко и не думает остановиться хоть на миг. Вгрызается в плечи, словно хочет прогрызть фарфор и посмотреть, что внутри; продолжает трахать её несдержанно, так, что сам уже не помнит ничего, что поджидает его за порогом этой спальни.

      Отстраняется в последний момент, с силой вновь обхватив задохнувшуюся в стоне Норму за горло; кончил ей на спину, и, кажется, целую вечность пытался осознать себя вновь как человека. Зачесал растрепавшиеся волосы обратно, попытался начать дышать.

      Попытался снова ощутить себя человеком, а не вывернутым наизнанку куском мяса.

      Норма может обожает его до беспамятства, но каждое её действие хуже публичного вынесения приговора и расстрела.

      Мог бы привыкнуть за столько-то лет к ней, но к такому не привыкают, даже если Порко в ненависти и презрении воспитывался с самого детства. Даже если вся его жизнь — неуместная комедийная вставка посреди драмы.

      Если первый раз заставил его разочароваться в романтике, то секс с Нормой заставляет его из раза в раз разочаровываться в себе.

      Вообще-то, Порко — эксперт в неловкой и тупой херне; за каскадом каждого крутого парня прячется история о первом нелепом сексе, а Порко даже не эталон тех самых крутых парней. Он всё рам расскажет — и о том, как глупо было не разобраться, как растягиваются эти проклятые лифчики, — девчонки-то сами в курсе, а? — и как Пик хохотала с его попыток разобраться в женской анатомии и понять, где тот самый загадочный клитор находится. Щёки горели так, словно он вот-вот должен был начать выделять пар похлеще колоссального титана, а Пик жаловалась, что у неё от смеха лицо заболело, и всё равно было… хорошо. Ни один из них не рассчитывал на крышесносный секс, как в тех вульгарных романчиках — они не были ни влюблены, ни искушены опытом; покажите хоть одну пару девственников, сумевших потрахаться нормально и без тупой херни. То-то же.

      Пик потом всё равно смеялась над ним какое-то время, но это Пик — его лучшая подруга, и перед ней не бывает стыдно, если только самую малость. Им стало интересно попробовать — они попробовали, посмеялись, решили, что это не для них, и забыли. Порко был уверен, что он просто воин до мозга костей.

      А потом в жизни Порко появилась Норма. Вернее, появилась-то она даже раньше Пик, но проявляла себя долго, медленно — выжидала подходящий момент, чтобы схватить его за руку, словно он проиграл в салочках, и теперь никуда от неё не денется.

      Сейчас Норма обхватывает его за подбородок, привстает над ним на коленях — Порко не дёргается, когда она целует его. Совсем не так, как до этого — целует с нажимом, проводя юрким языком по губам, прежде чем скользнуть дальше, проводя языком по нёбу и верхним зубам, точно хотела слизать с него свою золотую крошку.

      В Норму он по-прежнему не влюблен (на-вер-но-е), и до неё у него по-прежнему не было опыта. Но Норма — великодушная и терпеливая; всё ему рассказала, всё ему позволила.

      Когда она отстраняется, Порко бросает взгляд на её лицо — всё ещё лихорадочно-красное, горячее и зарёванное. Остающееся красивым — ведь это Норма. Норма, что улыбается и произносит:

      — Какой же ты умничка.

      И становится исключительно поебать на всё.

***

      Райнер возвращается с Парадиза один.

      Порко сходу узнаёт его затравленный взгляд хронического неудачника. Поганый позер, которому выпало слишком много чести. Придурок, не заслуживающий ничего хорошего в жизни. Порко почти успевает открыть рот, чтобы усмехнуться, прежде чем понять в полной мере:

      Райнер вернулся с Парадиза один.

      Один. Один. Один. Один.

      Они отплывали вчетвером. Вчетвером готовились к этой миссии, затянувшейся на пять проклятых лет.

      Порко никогда не признается, что намеренно грел уши возле главного штаба, чтобы урвать хоть намёк, хоть крошечную долю информации о том, как продвигается миссия. Пытался представить, как там Марсель — как ему среди этих дьяволов, всё ли хорошо, а после смеялся сам с себя — конечно хорошо. Это же Марсель. Марсель с детства был такой — ответственный, умный, потому его и назначили главным за их маленький отряд.

      Марсель со всем всегда справлялся — пусть самый старший из них Зик, но старшим братом для всех них всегда был Марсель.

      Райнер вернулся с Парадиза один.

      Порко нет-нет, а самый первый сорвался в порт, когда узнал, что наконец-то миссия на Парадизе подходит к концу и воины возвращаются домой. Порко нет-нет, а с рассвета торчал там, ходя из стороны в сторону, отстукивая нервный шаг тяжёлыми армейскими сапогами. Ходил и представлял, как наконец-то встретится с Марселем — пять лет прошло! Ему столько, столько нужно было рассказать ему, умолчав про Норму — она совершенно не имела бы значение в этом разговоре. Если Марсель рядом, значит, и Норму можно потерпеть — пусть нахуй катится, бешеная сука.

      Порко с Марселем непобедим. Порко с Марселем — самый сильный; пусть не унаследовал силу титана, но если Марсель рядом, то Порко больше ничего и не нужно.

      Воинов на Парадиз проводили с честью, а встретили — с позором.

      Райнер вернулся с Парадиза один.

      Энни в плену. Бертольд убит Дьяволами. Прародитель непонятно у кого. Марсель…

      Марсель был убит в первый день на Парадизе. Случайно, защищая бесполезную задницу Райнера — вот этой тварью, вот этой ёбаной сукой, которую Райнер притащил с собой.

      Порко пять лет ждал того, кто был давно мёртв.

      А он не знал. Совершенно ничего не знал. Жил, как идиот, в мечте, что снова встретится с братом, снова услышит нравоучения от него, снова будет под защитой, снова, снова, снова…

      Порко не помнит, как оказался перед Нормой. Вот он в порту, вот он — на пороге дома Нормы. Она открывает дверь ему охотно, мгновенно просияв, словно искренне-искренне рада его увидеть, и воскликает радостное:

      — Порко!

      Она ни слова не говорит ему о том, что сейчас ранняя ночь, и весь дом давно спит; она ни слова не говорит ему о том, что он ворвался к ней, как к себе домой, словно имеет на это право; она ни слова не говорит ему о том, что он не отвечает ей, лишь с силой стискивает узкие плечи, и сквозь зубы резко выдыхает, роняя голову и пряча лицо в изгиб шеи Нормы. Его плечи дрожат, и всхлипы никак не соберутся в простую фразу, которую он хочет из себя выдавить, чтобы объясниться, чтобы высказаться, чтобы…

      Норма с мгновение стоит ошарашенно — впервые её лицо искажено в настолько откровенном удивлении, но Порко этого не видит. Впервые она не знает, что сказать и как поступить — пусть ждёт Порко в любое время, пусть всегда чувствует себя чуточку радостнее, когда видит его, но совершенно не ожидала, что он придёт за утешением… к ней.

      Папенька учил её, как управлять армией, а не как утешать плачущих мальчиков.

      Но это не проблема. конечно же нет — только не для Нормы. Она мельком дотягивается до двери, чтобы захлопнуть её — они остаются в темноте прихожей, куда больше не попадает свет с улицы. Порко продолжает стискивать её, как плюшевую игрушку, и Норма вспоминает, как её пытались утешать в детстве глупые нянечки, не понимающие, что она даже не взволновала. Кладёт ему руки на напряжённую спину, а сама привстаёт на цыпочках, чтобы прижаться к нему ещё ближе, ещё теснее. Позволяет Порко расслабиться опереться на неё, чуть покачивая их, как убаюкивают детей; тянет тихое, успокавающее «тш-ш-ш», мягко гладит по волосам.

      — Что случилось? — тихо-тихо, так, чтоб даже ночь не подслушала, спрашивает Норма.

      Требуется время, чтобы Порко заговорил, но Норма очень терпелива.

      — Вернулся отряд воинов с Парадиза…

      — Так.

      — Мой старший брат был в их числе…

      — Так.

      — Он погиб. Ещё пять лет назад. Я всё это время ждал возвращение мертвеца.

      Норма машинально продолжает гладить его, чувствуя под ладонью дрожь. Она безучастно смотрит поверх плеча Порко, размышляя, что в подобных ситуациях стоит говорить. Тяжело строить из себя сочувствующую и вдумчивую собеседницу, когда там, где должно быть сердце, многовековое, гранитное надгробие для её человечности.

      Норма прикусывает кончик острого языка, чтобы не выдать нечто между «неприятненько» и «какой кошмар». Руки начинают ныть от неудобной позы, но она продолжает успокаивать Порко, прокручивая все возможные слова утешения. Прокручивает, прокручивает, как киноплёнку плохого, совершенно бестолкового фильма, и так ничего и не находит. Потому трётся щекой о щёку Порко, прикрывает глаза. Вслушивается в его хриплое дыхание, вслушивается в рваные всхлипы — уже понемногу успокаивается и без лишних, совершенно пустых слов.

      Убедившись, что Порко пришёл в себя, Норма мягко отстраняется и обхватывает его за лицо ладонями — он не смотрит на неё, косится вбок, и мрак едва оттеняет болезненный румянец, охвативший всё его лицо. Его руки безвольно падают по швам — наконец-то начал понимать, к кому он пришёл.

      Норма ободряюще улыбается.

      — Бог несправедлив, — шепчет она, касаясь губами сначала одной щеки, а после второй, медленно и утешающе, — как и жизнь. И с этим ничего не поделаешь. Но если ты захочешь остаться этой ночью у меня… я не стану тебя прогонять. Никогда, Порко.

      Порко встречается с ней взглядом; в карих глазах плещется отблеск лунного света, стыдливо проникающего сквозь щёлку неплотно закрытых штор в коридоре. Она улыбается ему — совсем мягко, словно сожалеет его утрате, словно действительно понимает его, словно способна почувствовать хоть что-то, как обычный человек.

      Словно действительно его хоть когда-то любила.

      Доверять Норме всё равно, что вслепую брести по минному полю и молиться, уповая на божью волю; может повезти, а может и нет — Богу насрать в любом случае.

      Богу насрать и на Порко, и на Марселя, и на всё семейство Галлиарда, словно «Галлиард» от слова «говно собачье», не стоящее ничьего времени и внимания. Не ему, этому уёбку, идти завтра к родителям и говорить, что Марселя нет — пять лет уже как, матушка, пять лет.

      Пять ебучих лет жить в обмане и совершенно бессмысленном ожидании чуда. Их чудо умерло пять лет назад; Марселя проводили как героя, но никто больше не вспомнит о нём, сожранном в первый же день пребывания на Парадизе.

      Порко думает: будь я там, я бы спас его.

      Порко думает: надо будет вмазать Райнеру от всей души.

      Порко думает…

      Ни о чём он не думает, когда вновь обнимает Норму, так и не увидев, как её ободряющая улыбка расплывается в самодовольную усмешку.