Все тонет в красном, в ошметках плоти и в разлившейся крови теряются значения слов. Он ревет, и горло раздирает изнутри, он не помнит, что такое человеческая речь, но уверен в одном: ему больно. Жгучая боль разъедает мышцы, растворяется в крови, выжигает изнутри. Он мечется, взмахивает когтями, как будто причиненная другому боль может искупить его, как будто это что-то может изменить. Огонь заливает все, а во рту солоно.

Он помнит эти туннели, камни и пузыри, камни и пузыри — слова бьются в охваченном лихорадкой сознании, в котором взвывает дикий зверь. Зверю все равно на смутные метания человека, он хочет только найти добычу, только запустить в мясо зубы. Голод, вскрывающий изнутри. Рев раскатывается по туннелям, лапы бьют по камню, скребут подъем.

Он чует. Знакомый запах — до боли знакомый. Слюной захлебывается пасть. Он помнит вспышками: вода, все красное, красное, липкое, вкусное, под пальцами бьется крик, отчаяние в глазу — глаз, расплывшаяся радужка, отчаянная злость. Все мешается в клубок, которого зверю не понять, он рычит, он пытается расцарапать сам себя, лишь бы это перестало печь его изнутри, но расчесанные когтями раны зарастают сами собой.

Оно ведет его: жажда, боль, голод, месть. Оно берет его за шкирку и тащит вперед, как щенка. Чуткий слух улавливает шум впереди, какой-то шорох, приглушенные голоса. Страх. Они знают, что он идет за ними, что он уже рядом, его добыча робеет и жмется к стенам, и яркий запах ужаса пьяняще хлещет в ноздри. Он вылетает, он взвивается в прыжке, но вдруг удар заставляет отшатнуться. Резкий, хотя и недостаточно сильный.

Что-то мелькает неразборчиво. Кто-то кричит. Все алое, все утопает. Взмах лапой — надоедливое препятствие отлетает в сторону, бьется в стену. Он не смотрит туда. Он видит свою добычу, что уверенно шагает навстречу, но он слышит, как заполошно стучит сердце, как его трясет от ужаса — о, сладкая горячая кровь, кровь, пропитанная ядреным мерцанием, как и у него самого…

Хрупкое тело в его хватке. Когтистые пальцы оплетают горло, легко вздергивают вверх, его слабая добыча скребет мысками сапог по земле, но упрямо скалится. Он наклоняется ближе, все становится размытым, невыносимо пурпурным. Знакомое лицо, знакомый запах. Он его держит — больно, крепко. Он почему-то впивается, душит, а не рвет плоть, и зверь внутри обиженно рычит, он хочет большего, хочет упиться страданиями, но… Все было так — все так и будет.

— Беги! — хрипит выгнувшаяся добыча. — Джинкс, беги нахер отсюда!

Непокорный. Упрямая тварь. Всегда таким был. Клыки лязгают у самого лица, у призрачного знакомого лица. Висок сводит болью. Требование зверя: убей-убей-убей.

— Ну давай же, — сипло говорит его добыча. — Добей меня уже, хватит этих игр.

Кто-то кричит. Кто-то воет имя: Вандер, Ван-дер. Зверь хмурится и огрызается. Болью в загривок впиваются иглы. Ему нужно убивать, чтобы жить, и иначе быть не может, но он почему-то не может оторвать взгляд от мутного лица. На него, как обрывки влажного мяса, налипают воспоминания. Он помнит — прежнюю ярость, обиду, как они уже дрались, как нож кололся под ребрами, как он предал — его предали? Зверь не понимает таких различий, ему просто хочется свернуть тонкую хрусткую шею, а лучше — рассечь когтями и припасть к разверстой ране, чтобы напиться обжигающей крови. Но он медлит. Он — нечто большее, у него в голове толкутся воспоминания и вдруг — имена.

— Силко, — выдыхает он.

И кровавая муть медленно отступает. Редеет. Рассеивается. Силко смотрит на него по-прежнему — беззащитно, так и тогда, с заплывшим глазом, с беззвучной мольбой, в грязной ядовитой воде. Этот Силко одержимо вцепляется в его ладонь, царапается, извивается. Силко хочет жить. Как и тогда. Губы яростно кривятся, он сам похож на хищного зверя.

Пальцы разжимаются — вдруг, все сразу. Силко падает, тут же приподнимается, как вспугнутая кошка, но его сгибает пополам жуткий кашель, он трясется, будто выхаркивает легкие. К нему подбегает кто-то, синие волосы мелькают перед носом, он не узнает запах, но глаза его не обманывают. Паудер жмется к боку Силко, испуганно моргает, глядя на него. Чужие глаза на бледном меловом лице. Вина затопляет его: он напугал, зачем, почему он… Обернувшись, видит и Вай — конечно, они всегда вместе. Девочка пошатывается, на лице темнеет кровоподтек, но вдруг глаза загораются узнаванием. Она кидается к нему молча, гремят упавшие перчатки. Вай жмется ближе, Вай зарывается носом в жесткую шерсть и ненадолго перестает дышать.

Паудер подходит несмело, тоже тянется к нему. Он пытается поддержать их, но руки слишком неловкие для объятий, а пасть — для слов. Молчание оглушает, и он понимает, что злобный вой в голове окончательно стих.

— Не может быть, — шепчет Вай, рассматривая его искореженное тело, в глазах блестят слезы. Слишком беззащитная, хотя только что рвалась навалять ему, защищая себя и сестру — прямо как он учил.

Силко стоит позади и смотрит прямо на него. Цепкий взгляд следит за ним, за его ладонью, легшей на спину Паудер с выступающими птичьими лопатками. В руке у Силко поднятый пистолет, и он всем своим видом показывает, что будет стрелять без раздумий, если девочке что-то грозит. Он все еще не понимает, стоит ли доверять…

Заметив звериный взгляд, Силко хмыкает и поправляет плащ, будто извалянная в грязи тряпка — все, что его волнует. Подходит медленно, шаги легкие и неслышные. Годы почти не изменили Силко — уж точно не так же, как его, — все та же прямая осанка, скупые движения, звенящая в каждом жесте опасность. Глаза. Точнее — глаз. Он подходит и касается плеча Паудер, словно заявляя на нее права, расчетливо смотрит, взвешивает, оценивает. Со сдержанным интересом глядит на лицо… на морду…

— Сдается мне, с годами ты стал больше похож на бездомную псину, которой всегда и являлся, — слегка надтреснутый, звучит голос Силко. — Если ты не собираешься нас разорвать в клочья…

— Силко.

Он повторяет, как будто не может вспомнить, собрать другие слова. Слишком много воспоминаний. Теперь они наваливаются разом, но отчетливее всего он помнит холодные воды реки, в которую он окунул Силко.

— Прости.

Силко сбивается. Его заготовленная речь рассыпается, он мотает головой — засунь, мол, себе в мохнатую задницу свое прощение. Силко злится, но не делает резких движений, боясь разбудить зверя, и он все еще цепляется за Паудер. Силко и Паудер. Что здесь произошло?..

Утерянные годы вытекают, как кровь из раны.

— Идем отсюда, нехорошее место для бесед, — быстро говорит Силко. Его нервирует узкое замкнутое пространство, это не его территория, он не может ее контролировать. Он всегда таким был: сплошные предосторожности. Только ему Силко мог довериться, и… — И воспоминания не самые лучшие, — кривится Силко.

— Куда мы идем? — быстро спрашивает Вай, вся встрепенувшись. Кажется, что с ним она готова шагать куда угодно, но все-таки опасливость берет свое. — Там снаружи везде миротворцы.

— В «Последнюю каплю», — говорит Силко. — Они не посмеют сунуться на мою территорию, иначе это будет объявление боевых действий. Эскалация никому сейчас не нужна…

Голоса сливаются в шум, как шорох речных волн. Ему все еще сложно думать, сложно даже удержать в голове собственное имя, и он понимает обрывки: миротворцы, Заун, сложное положение… Все, как и всегда, непросто.

— Домой? — спрашивает он, голос скрипит, как несмазанная дверь, как рвущийся металл.

— Да, да, домой, — шепчет Джинкс, хлюпая носом, и тащит его за собой под руку… лапу… Он покорно бредет за ней, вслушиваясь в ее радостные слова, смешки, шуточки.

Силко вздыхает и обгоняет их, идет первым. Узкая черная спина — слишком знакомая. Сколько раз он гнался за Силко во сне… Наверное, думает Вандер, это чтобы никто не вздумал на них напасть. Вспоминает, как Силко собой закрывал Паудер. Вспоминает, как улыбаться.