13 мая. 104 раз.

Чон Чонгук, ударник, 3 курс. Оторвать голову засранцу — его номер.

Я не схожу с ума.

(Наверное?)

105. Не верю, что пишу это. Это пахло бы таким наебаловом, но не видел еще, чтобы так играли 24/7. Крышей не еду? Пока что точно нет.

Проспал работу — снились кошмары. Проснулся от слепящего солнца. Походу шторы не закрыл, что странно. Временные петли. Сказал, что умирал по-всякому. Карамельные волосы, рост около 180, родинка под губой, рукав на правой руке.

Смерть от сердечного приступа.

Я верю?

106. Звонил по номеру утром. Был односторонний секс по телефону. Ничего стоящего не узнал, кроме того, что Чонгук — редкостный болван. Но смешной. Про петли так ничего и не ясно. Особенной научной литературы нет, только художественные книжки да фильмы. Не спал до трех утра — 14е наступило, ощущение, что такое уже было. Привык думать, что просто едет крыша. В следующий раз надо позвонить Чонгуку, может, и у него оно тоже наступит?

107. Не наступило — недоступен.

108. Видения рядом с Чонгуком усиливаются. Есть у меня мысль насчет того, что не могу дозвониться

109. Я БЛЯТЬ ДОЛБОЕБ ТУПОГОЛОВЫЙ КАКАЯ СУКА МЫСЛЬ ПЕРЕЕБИТЕ МНЕ ЛОПАТОЙ АААААААА

Чонгук расшиб себе голову. Никогда столько крови не видел.

Или видел?

Шифер не шуршит, я никуда не еду…

110. Долбоеб ли я, если обращаюсь к себе? Я НЕ ЕДУ КРЫШЕЙ ВСЕ НА СУПЕРКЛЕЕ ПРИХЕРАЧЕНО

От воспоминаний кроет очень сильно — лучше к Чонгуку прикасаться по минимуму или быть готовым к ЯДЕРНОЙ ГОЛОВНОЙ БОЛИ КОТОРОЙ ЭТИ ССУЧАРЫ НЕ ВИДАЛИ НИКОГДА

111. я конченный реально какая мысль в голову пришла? кто ведет так дневники ваще?

сегодня помнил про Чонгука достаточно, словно нет этой ебучей амнезии

умер опять у меня на глазах — каждый раз больно как сука в первый

не могу сказать, что я устал — Я ЭТОГО БЛЯТЬ ТУПО НЕ ПОМНЮ

но я устал

п.с. не забывай поесть, Юнги

112. Сегодня совсем нет сил. Очень много осталось в голове про Чонгука. Звонил ему. Юнги, запомни: то, что он придурок, сразу на роже у него написано, но он хороший. Даже если пытается выбить зубы, когда целует в подсобке для уборщиц. Целуется отлично, пришлось потом выжидать минут двадцать, пока остывал (он же еще и дразнил, падла!)

Либо на тромбоне переиграл, либо было время потренироваться (стыд какой но надеюсь на мне)

Возможно, та самая мысль — атаьмпдвдв

113. Я себя ненавижу…………. Чонгук мне сегодня сам позвонил. Я испугался, потому что ничего не вспомнил и записки прочитать не успел. Сказал, что вчера мы разошлись до того, как он умер

АХУЕННО РАЗОШЛИСЬ ДО ТОГО КАК ОН УМЕР ГДЕ ТЫ ЕЩЕ НАЙДЕШЬ ТАКОГО ЖЕ НЕВЪЕБЕННОГО СОБЕСЕДНИКА ТИПА НУ ДАВАЙ РАЗБЕГАТЬСЯ ПОКА Я КОНЬКИ НЕ ОТБРОСИЛ АГА ДА НУ ДАВАЙ

Из чего могу предположить, что лучше всего я помню о нем, когда оказываюсь рядом в момент его смерти

И ЧТО ТЕПЕРЬ КАЖДЫЙ РАЗ НАБЛЮДАТЬ ЗА ТЕМ КАК ОН УМИРАЕТ КАКОГО ХУЯ ЖИЗНЬ

Так не должно происходить.

Не с ним. Ни с кем. Но с ним — особенно.

114. звонил ему 14го

все по-прежнему — для него этого дня просто нет.

что если он встречает разных юнги

просто баганутых

если у меня наступило 14 число, значит я живу дальше и просто передаю эстафету тому, кто остается в 13м

ревную к себе? че за ебань

все еще надеюсь что не еду крышей

115. Интересно, а Чонгук один и тот же?

Голова в огне ну и нахуй я сюда пишу

Диалог с Чонгуком в катоке стирается. Что за мезозойская эра, когда петли перейдут на серваки нормальные

Ненавижу студентов. Даже работы их не стал проверять — такими темпами выучу наизусть эту парашу

А теперь у проснувшегося Юнги вопрос на миллион — это что за хуйня? Сегодня тринадцатое мая, три ночи, он всю ночь смотрел дораму, закончив только сейчас, решил проверить планы на сегодняшний рабочий день, а тут это — пестреет самой первой в списке заметок, еще и появилась ровно в 00:00.

Он никогда не верил в потусторонние силы, но еще немного — и с радостью. И кирпичей навалит бонусом. Телефон лежал рядом с ним почти все время, в квартире он живет один, каждый раз, когда он шел в туалет, было тихо, как в гробу. Затем смыв воды, обратная дорога до комнаты и вновь дорама.

И с пунктом «я не схожу с ума», он бы решительно и яро поспорил. От остального он просто в легчайшем ахуе.

— Ну нахер, — как в известном куске из одного ужастика цедит он. Не хватает только крестика и библии, чтобы засунуть под подушку, когда он пойдет спать на эти четыре часа или пять — первая пара у него в десять.

Постель холодная, а миновское тело — распаренное после душа и ужасно уставшее. Хорошая комбинация для быстрого засыпания.

Тяжело просыпается от лупящего по окнам ливня. За окнами завывает ветер — деревья сгибаются под его напором. Юнги оглядывает комнату, в стерильный перфекционизм которой жуть как не вписывается тарелка из-под рамена, использованные пакетики от соуса и немытая чашка. От подушки голову не оторвать — стотонная, свинцовая. На сероватой простыни темным пятном выделяется его молчаливый телефон. Очень медленно протягивает руку к нему, а постельное белье что шелк — мурашки устраивают забег по телу. Семь утра — мало, но не плохо: хотя бы не проспал на работу.

Он нехотя вспоминает заметки. Сон не помог переварить усвоенную информацию. До глупого сильно тянет позвонить неизвестному. Аж руки чешутся. Из этих маленьких записок не сказать, что стало много чего ясно: стиль письма был очень похож на то, что он рожает, когда особенно сильно ужрат в сопли. Местами было забавно, кроме кусков с чужой смертью. Ежедневной, кажется. Не хотелось даже подаваться в раздумья или просто возвращаться к тексту. Но такое обилие одной персоны настораживало: его мир крутится вокруг только одного человека? Тогда что это за он, вытеснивший почти все остальное?

Контакта «оторвать голову засранцу» у него нет, зато есть «ебаный пранкер». Есть ощущение, что это один и тот же человек. Палец зависает над зеленой трубкой дольше положенного — Юнги раза три порывался слиться. Все-таки заставляет себя.

Трубку поднимают слишком быстро, чтобы он успел передумать и сбросить, пока от настойчивого и знакомого страха перед неизвестностью он жмурился и считал овечек про себя. Набрасывает на себя одеяло, прячась. Вот только это не поможет.

— Сегодня дождь, — взволнованно, без приветствий, почвы под его ногами нет.

— Эм, вы и есть Чонгук? — неловко спрашивает Юнги, думая про себя, мол, ну дождь, и хули. Ты, братан, умираешь каждый день, а тебя цепляет падающая с неба вода.

— А, я понял, — голос хриплый, разочарованный. — Раз позвонил, значит прочитал все, да?

Минутку, какого хрена он различает оттенки чужой интонации? Ах, ну да, дневник. Ну да, не первый день знакомы. Хотя, если извернуться, то вроде как и первый. В горле пересыхает.

— А в-вы…

— Ты. Мы давно уже на ты.

— Ты читал то, что я записывал?

— Конфиденциальность не нарушал, не волнуйся, — ехидно хмыкает, вздыхая. — Ты из-за этого набрал?

— Нет. Вообще-то, я совсем без понятия, почему это сделал. Но все предыдущие Юнги звонили, и я позвонил. Не хотел поначалу.

Раздается грудной смех — кончики ушей краснеют. Болваном чувствует себя он сам.

— Да, помню, что ты задвигал про других Юнги и параллельные вселенные. Что-то в этом есть. Как жаль, что мы не ученые. Хотя я пытался в один из разов пробраться в их логово.

Разговор вроде идет, вроде бы не натянутый, но как будто ни о чем. Как будто не хватит всех в мире слов, чтобы сказать что-то по-настоящему нужное.

— Почему тебе так важен был этот ливень? — меняет тему Мин. — Даже не поздоровался. Или у нас заведено обмениваться прогнозами погоды вместо этого?

— М-м, нет, — Чон зависает ненадолго. — До этого дня, того, в котором я застрял, никогда дождя не было. Всегда было солнце, безоблачно. Малейшие отклонения в показаниях температуры и скорости ветра были, но прямо ливень — никогда.

— Оу. Я что, протер эту сраную веревку, пока тусовался рядом с тобой? — пробует пошутить Юнги, только вот Чонгук принимает слова всерьез.

— Кажется. Я не знаю, хорошо или плохо то, что ты расшатываешь мировой сценарий, с одной стороны — надежда продолжает жить, в отличие от меня, — натянуто смеется. — С другой — в последнее время я умираю как-то совсем жестоко. Слава богу, вчера тебя не было со мной рядом. Я сам бы не хотел с собой оказаться. Не завидую тем бедолагам, которые меня нашли, — он прочищает голос. — Не знаю, как еще в относительно здравом рассудке нахожусь.

— Чонгук, — совсем тихо зовет Юнги.

— Да?

— Это же ничего, что я тебя часто не могу вспомнить?

Чонгук молчит на том конце линии слишком долго для того, чтобы оставаться спокойным. Учитывая то, что происходит с ним каждый гребаный раз, Юнги не на шутку начинает волноваться. О, нет. Нет-нет-нет. Был бы слышен грохот тела, да? Он бы просто упал или даже бы снес что-нибудь. Было бы очень громко — Юнги бы точно понял, что что-то случилось. Стоп. А если он лежал в кровати и…

Он только хочет позвать его снова, как улавливает всхлип.

— Блять, слава богу, я уж думал, ты помер, — горлопанит ругательства Юнги. — Сука, не даром я тебя пранкером ебучим подписал, я сейчас чуть коньки от страха за тебя не отбросил.

Ругается и надеется, что Чонгуку станет легче. Что он рассмеется из-за его ворчаний и бесконечного потока матов-матрасов и перестанет плакать. Что Юнги рассеет этот удушливый беспросветный смог бессильного отчаяния. Юнги не прогадал — шмыганья становятся чаще, чередуясь с глупыми смешками.

— Я в порядке, — прерывисто дыша из-за сдерживаемых рыданий, киксует Чонгук. Юнги его беззлобно передразнивает, завышая голос больше чем на октаву. Чон вновь смеется.

Мин возмущается:

— Слушай, а тебя рассмешить вообще не проблема, да? Наверное, пальца будет достаточно?

— Пальца, наверное, достаточно не будет, — игриво басит Чонгук. — Хотя это больше от тебя зависит.

Дерзкая ухмылка сама собой наползает на губы: Мин принимает правила игры.

— Поверь, дорогой, и трех будет мало, — теперь в трубку глумливо смеется уже Юнги.

— Не поверю, пока не увижу, — фыркает Чонгук.

Сегодня секс по телефону уже по общей инициативе? И ведь даже не краснеет. Парень прочищает горло после этих хихиканий.

— Сделка на миллион, Чон Чонгук. Давай сегодня прогуляем универ, — предлагает он. — У тебя есть телек?

— Я застрял в петле, а не в средневековье, — спокойно замечает тот. — О, — Чон внезапно останавливается.

— Что? — настороженно интересуется Мин, ничего хорошего не предчувствуя.

— Я застрял во временной петле, но в веревочной петле еще не застревал.

Юнги ослышался? Этот парень… Он его до могилы доведет. Сначала себя, потом его. Рычит:

— Послушай меня, ты, ебаный ценитель черного юмора, гротеска, сарказма, иронии и иже с ними, я тебе глаза на жопу натяну при встрече, если еще раз такое скажешь! Телек у тебя есть, спрашиваю?

— Есть он у меня, успокойся. А еще неизменная огро-о-омная сумма денег, можно нажраться как свиньи, посмотреть и послушать все, что угодно, — снова молчит, за что хочется прибить, но дышит громко — на том спасибо. Заговорщицки добавляет, — заняться, чем угодно.

— Звучит отлично, Чонгук. До скорой встречи.

— До скорой, Юнги. Слушай, — резко вклинивается в свою же реплику, — можешь, пожалуйста, называть меня Гук-а? Или вариации на тему моего имени?

— С чего бы? — притворно нехотя растягивает Юнги.

— Меня так мама называла.

Еб твою… Одними сердечными каплями Мин не обойдется. Он шумно втягивает воздух в себя.

— Ой, извини, Юнги. Про мать было лишнее, — этот провинившийся тон только добивает.

— Блять, какой же ты безнадежный придурок, Гук-а, — бессильно выдыхает Юнги, прикладывая руки к лицу и трясясь от истерического смеха.

— Извини меня! Я не подумал. Все хорошо, не хотел в неловкое положение поставить. Я просто… скучаю очень. Короче! Приезжай. Адрес скину. Буду очень сильно ждать, — Мин жмурится, сжимая пижаму в области груди — дышать становится мучительно. Почти скулит. — Пока!

Завершает звонок. Пялится в потолок до того момента, как телефон не подсвечивается новым уведомлением — адресом. Идет в душ — вода непривычно ошпаривает кожу, хотя с чего бы — он мылся ночью той же температурой. Все-таки, фляга посвистывает — этого, в любом случае, как ни крути, как ни пытайся, не отнять. Решает не завтракать, раз уж Чонгук затянул такую песню с едой.

Напяливает что-то повседневное, но такое, чтобы можно было пойти в гости. Берет с собой вино, трепетно хранимое до особого случая. Случай, в общем-то, не особенный, — он просто едет в гости к незнакомому-знакомому человечку, чтобы потусоваться.

Пришлось покататься на разных ветках метро — Юнги очень спешил успеть на поезда, так сильно спешил, что перепутал стороны, а затем и пошел совсем не туда.

Когда он оказывается у двери дома, где живет Чонгук, на зонт слишком больно смотреть. На себя он чисто физически не мог без зеркал, хотя чувствовал, что штанам придется сохнуть как минимум час. Двери распахиваются перед ним одна за другой, а на пороге квартиры его встречает слегка заспанный хозяин. С опухшим лицом. Юнги не может не отметить:

— Милая пижамка, Гук-а.

Тот лыбится так довольно, потирая живот. Юнги зябко ведет плечами. Холодно. Не май месяц, как будто бы.

— Кролики опупенные, да? Мне тоже очень нравятся! — Мина обстреливают из пальцев-пистолетиков. — Ты не стой на пороге, проходи. Я б тебя обнял, но больно ты на дохлую крысу похож.

— Спасибо, — язвительно цедит Юнги, отряхивая зонт на парня. Тот с визгом стремительно уносится вглубь квартиры. Сердце в страхе сжимается — Мин не успевает умилиться, только кричит: — Осторожнее, Чонгук!

— Все отлично, шеф! — доносится до него. Судорожный выдох срывается с губ.

— Можно мне тапочки? — горлопанит Юнги.

— Тапочки в этом доме нужно заслужить, — ворчит Чонгук, возвращаясь с какими-то мягкими черными тапками.

— Тебя точно зовут Чонгук? Как по мне — вылитый Придурок.

Чонгук облокачивается о дверной проем, ведущий в гостиную. Усмехается. Скрещивает руки на подкачанной груди — тапки оказываются по разные стороны. Разделенные. Даже грустно. Раскрывает рот — и вновь у практиканта никакой надежды, что будет что-то нормальное. Он скидывает ботинки быстрее, чем было нужно, и подходит к Чонгуку, пока тот разглагольствует:

— У тебя от этого придурка столько раз был стояк, ты себе просто не предста… — Юнги закрывает ему рот рукой, закатывая глаза. Тяжело вздыхает.

— Заебешь.

— Заебу, — тут же шамкает в руку Чонгук. — Заебу очень сильно. Разденься побыстрее — сухие вещи на диване.

— Так ты ж мне все никак не дашь этого сделать! — срывается Мин. Нервы шалят по самое не балуйся.

— Как это я тебе не даю? А ты пробовал?! — взбрыкивает студент.

— Чонгук, — Юнги затыкает уши. Ему много. Много всего этого. — Я понял. Хватит.

Парень послушно замолкает, улавливая чужое настроение, и присаживается на диван, виновато жуя губу. Юнги кое-как стягивает с себя залипшие джинсы, носки и толстовку. Надевает домашние штаны и толстовку Чонгука. Пахнут вещи как дежа вю. Когда-то он унюхивал этот аромат.

Он тихо притирается рядом, чувствуя неловкость и слегка вину. Руки сложены на коленках что у одного, что у второго.

— Я переоделся.

— Угу, — кивает Чонгук, робко спрашивая, — обнимешь меня?

— У меня не получится, — отнекивается. Даже не врет — боится переломать ребра от того, как сильно объятия нужны. Не потому что они необходимы ему, а потому что нужда избавиться от этой повисшей дамокловым мечом безысходности настолько невыносима, что мышцы сводит судорогой, когда он представляет в своих руках фантомного Чонгука.

— Не хочешь? — расстраивается тот.

— Х-хочу, наверное. Не знаю.

— А если я обниму? — Чонгук сиротливо кладет свою голову на миновское плечо. Голова чистая и не напоминает оголенный провод — воспоминания научились пробираться аккуратно и беззвучно. Он вспоминает так много, так много всего. Его изнутри так сильно колошматит, но Юнги ни разу не выдает своего нетерпения.

— Попробуй, — распахивает объятия.

Чонгук просовывает руки под чужими, бережно и неуверенно обхватывая Юнги. Опирается подбородком о плечо, очень громко сопя где-то возле уха.

— Можешь крепче, если хочешь, — даже секунды не проходит с того момента, как Мин вносит свое предложение.

— Ты тоже. Обними крепче, пожалуйста.

Юнги стискивает его — и сам сипит от удавки. Почему-то, когда Чонгук вот так вот смирно и безропотно сидит, не озвучивая ни единого слова, он так много говорит.

О банальной скуке, тоске, отчаянии, боли и безысходности. О нужде в ком-то. Об одиночестве и заплесневевшем застойном существовании. Об угасающей надежде и потере рассудка. О страхе перед завтрашним днем. Настанет ли осмердевшее завтра-сегодня? А если нет, то настанет ли настоящее завтра? Настанет для него?

Они так и лежат целый день, не отпуская друг дружку по одиночке куда-либо. Доходит до смешного — даже в туалет.

Телевизор включен на фоне. Что-то едят. Что-то говорят. Чонгук совсем не шутит, улыбка до конца дня так и не озаряет его лицо — так, наверное, лучше. Видно, как тот держится из последних сил за всеми этими шутками и флиртом. Пускай побудет угрюмым, мрачным, печальным, настоящим. Пусть отдохнет.

Юнги постоянно поддерживает этот физический контакт — ему не сложно. Чонгук держится за Юнги, как за последний оплот безмятежности. Телефон разрывается от звонков с работы — Юнги плевать хотел. Как-нибудь вывернется. Что-нибудь наговорит: собаку пришлось везти в роддом, мама мыла раму и двоюродный дедушка заставил перекапывать грядки. Чонгук важнее.

Чонгук важнее целого мира. Пускай повсюду разверзнется ад — пока с Чонгуком все хорошо, он будет счастлив. Спокоен.

Весь день Юнги оберегал Чонгука от напастей. Чонгук все лениво ему сюсюкал «ты мой ангел-хранитель, ты мой ангел-хранитель», а Мин уже и не отмахивался. Они позавтракали, пообедали и даже поужинали вместе. Долго обнимались. Почти все время. Чонгук неприлично много обнюхивал Юнги, до чертиков смущая. Но все сходило тому с рук, все позволялось. Они превратились в спутанную лапшу. Юнги перебирал одной рукой чоновские волосы, пока тот довольно мурчал ему в шею и щекотал ребра. Чонгук иногда оставлял маленькие поцелуи на бледной коже, думая, что делает это незаметно. Чонгук говорил так мало, но делал так много того, что показывало: «мне с тобой спокойно, Юнги».

У Юнги болезненно сжимается сердце. Безостановочно, если честно. Он любит его, кажется. Он так сильно его любит, что ненавидит каждую секунду боли, что Чонгуку пришлось пережить. Существуют ли люди, с которыми судьба обходится так же жестоко, как с Чонгуком? Так же жестоко, как с Юнги?

Чонгук впервые за долгое время умирает спокойно. Безболезненно. Окруженный чужим теплом. Юнги сразу ощущает это: обмякшее, как будто Чонгук заснул, тело. Безмятежное лицо и намек на улыбку. Свое разрастающееся со скоростью света беззвучное и удушливое горе. Обнимает Чонгука, целуя в еще теплый лоб, и надеется, что проснется, ничего не помня.

Просыпается. Четырнадцатое мая, 09:03. Чонгук рядом с ним, мертвый. Дыра становится бездной. Умиротворение на лице Чонгука — маленький пластырь для убитого сердца.

Ревет белугой — отчаяние сочится отовсюду — и думает, что в петле застрял только Чонгук. Для него же и других Юнги эта несправедливая жизнь продолжается.

Телефон сел — ничего не попишешь.

Лучше бы Юнги тоже не просыпался.