Неправильно.

Когда Юнги просыпается, все ощущается неправильным. Даже то, что он жив. Даже то, что у него, кажется, получилось. В комнату через небольшую щель приоткрытых штор проникает солнечный свет, пижама липнет к вспотевшему телу, а сердце заполошно прибивает к коже с другой стороны клетку из ребер — снилась реальность. Сонливость настойчиво пожирает тревогу, а тревога — сонливость. Чаша весов остается неподвижной в относительном равновесии ощущений, а парень все не может заставить себя встать. Тягость прожитых дней — лет — придавливает к земле.

Что-то все равно неправильно.

Воды горячей нет. Приятная дрожь наполняет тело — у него получилось. Воду не греет, он сейчас сам сгорит к херам от воодушевления. Он мурлыкает себе под нос какую-то попсовую песенку, а затем, когда эта пятиминутная окрыленность увядает под неутихающей тревогой, он подмечает детали, которые жестоко отрывают по крылышку у бабочек, заполонивших его глотку.

Нет крема для бритья, который он покупал накануне, раскрытый зонт стоит посреди прихожей — несколько дней дождя и в помине не было, нет кипы работ на проверку. Холодильник полупустой, хотя он уверен был, что закупался.

И все странности можно было бы легко объяснить тем, что он не помнил ничего, что было до появления в этом отрезке времени, только накопленные воспоминания «до» его опрометчивого решения. Решается позвонить Чонгуку — и почему он не сделал этого с самого начала? Не глядя набирает комбинацию цифр, которую успел выскрести скальпелем на коре больших полушарий.

Комбинация цифр ей же и остается. Определитель номера не выдает названия. Неужели его телефон больше не хранит прежних записей?

Заварив себе лапшу и крепкий зеленый чай, он роется в заметках. Ничего. Вообще ни пикселя. Немного жаль потерять их: память штука не слишком надежная, да и были какими-то забавными. Юнги над ними не старался, но собственные отчаянные вопли со стороны слегка умиляли.

Звонит Чонгуку. Гудки долгие, затянутые, бес-ко-неч-ные, воздух тяжелый, а голос на том конце раздраженно-сонный.

— Алло, — бубнит приглушенно.

Неправильнонеправильнонеправильно.

— Чонгук. Я… — унять разбушевавшееся волнение невозможно, — ты меня помнишь?

Н е п р а в и л ь н о.

— Чего?

Юнги решительно ничего не понимает. Хлопает ртом как выброшенная на берег рыба и не может выдавить из себя ни звука.

На том конце тяжело вздыхают.

— Югем, чисто по-человечески. Иди нахуй, а? Пранкер ебаный, — Мин вздрагивает.

И сбрасывает. Эти растянувшиеся ранее в бесконечность гудки выбивают искры в глазах. Стены в комнате никогда не казались ему настолько давящими.

Чонгук не знает его. Не помнит. Юнги уверен, что ожидай бы Чонгук его звонка — узнал бы не то что тембр, а просто по вздоху определил бы, что это Мин. Может, он себе льстит. Вернее, силе привязанности к нему Чонгука.

Но Чонгук бы узнал даже спросонья. У Мина нет никаких оснований утверждать это, наверное, но… интуиция воет сиреной, и ничего с этим не поделаешь.

Чонгук бы. Чонгук. Он бы.

Понимание медленно наполняет Юнги, не оставляя малейшего места надежде. Он, затаив дыхание, с необъятным страхом переводит взгляд на сегодняшнюю дату.

Шестое мая, 07:51.

Смеется. Руки теряются в волосах.

Юнги теряется в жизни.

Весь мир кружится в этом орбитальном вальсе под мерное отстукивание такта временем. Раз-два-три. Раз-два-три. И ведь не остановишь же планету, чтобы вздохнуть полной грудью, а то от нескончаемой карусели двоится в глазах и подташнивает.

То, что его закинуло аж на неделю раньше, что-то да значит. Да? Но что? Присутствие потусторонних сил, организовавших весь этот движ, давало возможность предположить, что зачем-то его закинуло именно сюда. Или он пересмотрел фильмов и так вышло просто потому что это невозможно регулировать. Спасибо, что жив. Хотя он был готов безрассудно взять и умереть ради человека, которого знал один день. Ради человека, которого он за день знал лучше, чем остальных — годами.

Возможно, заведомо понимая, что все это неспроста, он бы все равно не смог уловить тончайший или смазанный самым блестящим жиром подтекст, банально потому что не помнил, что происходило так много времени назад.

Первой парой в десять что-то проходит мимо, благо он на автомате и с закрытыми глазами может разрулить учебный процесс. Но только и его-то. Что делать со всем остальным?

Всю форточку со страхом ожидает пары, где будет Чонгук. Время, это треклятое время делает, что вздумается: ускоряется, замедляется, выкидывает в другую плоскость, капризничает, ведет себя так, будто живое.

Деревянный стул после первого часа сидения кажется орудием пыток. Юнги, как и прежде, переводит взгляд на панель задач на включенном мониторе — на циферблате белым отображается шестое мая 13:43:40.

Не то чтобы стерпелся. Сегодня, к примеру, не тринадцатое. Разнообразие. Разнообразие, с которым хуй пойми что делать.

Юнги ни в коем случае не терпила, но в этих временных петлях и вечном жужжании Чонгука на периферии была какая-никакая стабильность. Где не приходилось выдумывать, брать ответственность за происходящее и еще что-то супергеройское. Он всего лишь полюбил слишком быстро и слишком сильно, но все еще оставался слабым и глупым человеком, отчаянно желающим, чтобы Чонгук прекратил страдать.

13:44:41… и еще долгих двадцать секунд Юнги удерживает взгляд на одном месте, пока минутная стрелка не достигает сорока пяти.

Стабильность, ему она сейчас нужна как никогда.

Отхлебывает подостывший кофе и большим пальцем вытирает уголок губы. Поправляет съехавшие очки и вновь залипает на стрелке — время он понять не в силах. Никто не в силах. Нащупывает гелевую ручку в кармане. Фиолетовая. Неизменно.

Спокойно.

Преподаватели снуют туда-сюда, сплетничают, ругаются, объясняют, теряют свою напыщенность и вновь в нее обуваются. Как всегда.

У парня есть еще пара, а затем — вести лекцию у третьекурсников, где количество здоровых лбов на один метр квадратный превышает единицу. Среди которых есть Чонгук. Раньше Мин задним числом добавлял его в список этих самых лбов.

— Бледный ты какой-то. Все нормально? — поблизости раздается привычная забота Сокджина. Тот опирается задом о стол Юнги. О стол Юнги, который понятия не имеет, как укрощать время.

— Пытаюсь быть похожим на смерть, — негромко отзывается Мин, задумчиво потирая подбородок.

Только у смерти получается распоряжаться временем. Местные музыканты могли бы поспорить — они тоже распоряжаются временем, по прихоти заставляя его ужаться или расшириться.

Но это все равно не то, хоть и близко. Не то.

— Неплохо получается, — с улыбкой отвечает Ким. — Студентов пугать будешь?

Мин на это ничего не отвечает, довольно ощутимо мысленно зачеркивает все свои возможные правдивые — невыносимо переживать в одиночку подвешенное состояние, и как Чонгук только?.. — ответы, помечая родным «хуйня». Приходится выдумывать что-то более корректное и бесцветное.

— Хочешь рулетики? Вчера Намджуну делал, он сказал, что потрясные, — вновь подает голос Джин. — Хочу поделиться с другом.

— Я бы не отказался.

«Намджуном?»

Стабильность держится на подпиленных ножках. Юнги нахально улыбается, веся всего чуть меньше шестидесяти кило. За ушами трещит:

— Действительно потрясные. Спасибо… друг.

Юнги, не глядя, роется в сумке, вытягивая любимые конфеты. Вручает Сокджину:

— Если не примешь их, ты заденешь мою гордость в первую очередь как сладкоежки.

Джин хмыкает.

— Гордость? Ничего себе, — Ким посмеивается. — Не знаю, чего ты вдруг вбил себе в голову, что я их не возьму.

Мин поджимает губы, усмехаясь — мир отдавливает в танце все ноги. Платье надрывается со страшным хрустом ткани. Ким Сокджин — человек, наверное, самый идеальный из тех, кого Юнги довелось повстречать. Красивый, умный, со специфическим, но все-таки чувством юмора, обходительный, заботливый и внимательный. Стабильный. При всей идеальности — самый надежный.

Джин конфеты принимает и шелестит обертками. Юнги изворачивает наизнанку, все еще тошнит, пропускает через барабан стиральной машинки.

Мин жует губу, ерзая на кресле. Губа все такая же — ни крохи живого места. Сжимает ручку в кулаке, жмурясь. Она фиолетовая. Трава зеленая, на дворе весна, он живет в Сеуле, ему двадцать четыре, если нагреть воду до ста градусов по цельсию, она превращается в пар.

Юнги словно сам подпиливает эти подвижные ножки под ним, хотя решительно ничего не делает.

— Сильно не муштруй ребят на паре, ладно? Они в последнее время совсем приунывшие, — вклинивается в тишину Джин.

— И не собирался, — хрипит Мин.

Какое ему дело до всех них, когда его волнует только одно? Один?

Стук каблуков ботинок по полу слышится как грохот снарядов. Домой, как ни странно, не хочется. Дома — такой же капкан, как и жизнь Чонгука, которую он нестерпимо хочет улучшить, из одного и того же дня, где не меняется, в принципе, даже меню. Дома — гробовая тишина. Дома — ни души. Дом — могила. С жизнью без опоры — та же песня.

Хочется лечь на кровать и выключить голову, заткнуть уши, оборвать зрительные каналы, все, что угодно. За-быть. Взвыть от бессмысленности собственного существования и вновь выйти на работу с наступлением утра. Вновь выйти, чтобы начать эту борьбу заново, как это делал его Чонгук. Бесстрашный и непоколебимый.

Блядь, он же на самом деле такой чертовски смелый и сильный.

Мин крепче сжимает папку с макулатурой. Есть ли будущее у этой бумаги, или она тоже зациклилась в одном отрезке состояния?

Здоровается с теми, кто окликает его. Больше не скучает по первому дню, когда его еще никто не знал, кроме руководства, и взгляды все — незаинтересованно-мажущие: он сливался с толпой.

Тихо шествует под приветственные возгласы к кафедре и, откашливаясь, что-то говорит, находясь мыслями совсем не здесь. Шерстит толпу, а та не перестает быть ею.

Чонгук не смотрит на него, склоняясь к соседней парте. Ему что-то говорят, он тихо прыскает, зажимая рот рукой. Его улыбка ярче тысячи солнц, у Юнги — тухнет собственное.

Чонгук затравленно кидает равнодушный взгляд на практиканта с этим немым вызовом, мол, чего уставились. Чонгук отворачивается к окну.

Чонгук, который другой. Который все так же выглядит, все с таким же тембром голоса, но не его.

Не оттягощенный множеством неудач, плохих концов и разрушающих мыслей. Беззаботный. Счастливый. Со своими проблемами, но не глобально-трагедийного масштаба. Без шлейфа печали в походке. Чонгук, который волком на него смотрит — в прошлом Юнги раскритиковал ответы многих студентов на семинарском занятии. Туда попала девушка на третьем ряду с тяжелыми блестящими волосами; парень, сидящий у окна на последнем ряду и калякающий возможную карикатурную похабщину в его сторону; студент-мучитель спортивно-качкового телосложения с выбритыми висками и вытатуированной в какой-то бессмысленной поебени шеей. Или же миленький мальчик Чонгук. Поющий сладкие песенки на студенческих концертах Чонгук. И Чонгук, иногда подыгрывающий на барабанах в местной рок-группе.

Который Чон Чонгук, но в то же время — совсем другой человек.

Скорее всего, из них двоих другой — Юнги. Он чужой здесь. Он такой же чуждый, каким был Гук все это время.

Юнги к Чонгуку не подходит всю эту неделю — тот не тянется, не замечает, не чувствует. Живет обычной жизнью.

Мин наблюдает исподтишка, боясь выглядеть по-сталкерски. Оберегает: мало ли.

Может, все обойдется?

И вот наступает тринадцатое.