Юнги безуспешно пытается собрать глаза в кучу под грохот выламываемой входной двери. Страх не щекочет внутренности — ему, на удивление, все равно. Хоть воры — берите все, что не прибито. Ему лишь страшно умереть, так и не попытавшись помочь. Так и не догадавшись — как.

Юнги кошачьей поступью вышагивает до кухни, захватывая в ладонь столовый нож, до хруста кожи обнимает пальцами рукоятку. Как натянутая струна стоит в полуметре от преграды. Щелкает ключами в замке и медленно открывает. Сердце уходит в пятки.

На пороге стоит самый главный вор в его жизни с таким молодым, но таким постаревшим лицом.

— Чонгук, — выдыхает Юнги, роняя нож на пол со звоном. За порогом стоит мираж, которого, как он думал, даже достигнуть не сможет. — Я таблетками обожрался, наверное. Уже хер пойми что видится.

Чонгук смеется, прикладывая руку к солнечному сплетению. Он — сплетение солнечной энергии. Он смеется так устало и в то же время искренне. Порог не пересекает. На часах 06:13, тринадцатое мая, Юнги не просыпается — не может — как от кошмара, ущипнув себя за нежную кожу сгиба локтя.

— Досвистелась фляга — пора бы записаться в хор, — сипит он, не решая проверить реальность, осязаемость стоящего парня — а если действительно мираж и не спектакль одного актера с китайской фамилией на «м»? Дверь в таком же растянутом движении прикрывает обратно.

Чонгук выставляет ногу. Дверь неожиданно запинается о нее, как и вертящиеся в голове мысли.

Реален.

— Ты мой самый любимый артист погорелого театра, — говорит с улыбкой. Издевается, как будто. Голос теплее парного молока. Драные джинсы, всколоченные волосы и массивная обувь. Заклепки, оверсайз, блеск на губах. Сгорбленная спина, синяки под глазами и столько света, сколько от солнца не долетало до Юнги никогда.

Не то чтобы он любитель разгуливать на улице вне обязанностей.

— Мне тебе, сука, приглашение в квартиру в письменном виде оформить? — не выдерживает Юнги, распахивая дверь вновь.

Его трясет от ожидания: вцепиться бы с жадностью клеща в это недоразумение. Чонгук так сладко улыбается и тычет пальцем ему в лоб, бережно разглаживая хмурую складку на лице.

— Если можно, — нога пересекает порог, напряжение, как и силы, тут же покидает Юнги, когда он видит тянущиеся к нему руки в замедленной съемке. Он цепляется за Чонгука, как за спасательный круг.

Кто кого тут еще спасает.

— Ненавижу тебя, гнида, — Мин всхлипывает — сам не заметил, как слезы начали литься по щекам. — Я уж думал совсем тебя не увижу.

Чонгук пахнет, как и всегда — Юнги не может надышаться. Перед смертью не надышишься, а он попробует.

— Что ж ты вечно норовишь меня обозвать как-нибудь? А вдруг я ранимый?

— Извини, — Юнги шмыгает, совсем некрасиво вытирая ладонями лицо. Чонгук кладет горяченные ладони ему на лопатки. — Если задеваю, прости, пожалуйста. Это скорее ругань в воздух, чем реальное оскорбление.

— Я знаю, не забивай себе голову.

— Месяц жить без тебя невыносимо, в курсе? И как я двадцать четыре года продержался? — Мин поднимает голову вверх, чтобы наткнуться на контрольный выстрел в сердце: Чонгук неотрывно на него таращится и лыбится как недоразвитый. Самый лучший на свете.

— Да ты приторный, ничего себе.

— Завали.

— Ты же тот из сто четвертого раза?

— Звучит, словно я тебе какая-то девка-однодневка, — хмурое выражение лица в этот раз — напоказ. Скрещенные с трудом руки на груди (Чонгук не переставал его обнимать) — тоже.

— Ну… если не вдаваться в детали… — тот заискивающе улыбается.

— Поганец. Я тебе яйца отобью за потребительское отношение.

— М-м-м, не жалую омлет.

— Омлета не будет, только яйца всмятку, милый, — цедит с расстановкой, а Чонгуку хоть бы хны.

— Милый, — расплывается в глупой улыбке тот.

— И бестолковый…

— Знаешь, — внезапно серьезнеет он, впрочем, ненадолго, — странно, что мы не говорим о прошедшем. У меня много вопросов. У тебя, наверняка, тоже.

— Да, — соглашается Юнги, — но не хочу тратить на это время, хотя и стоило бы.

— Давай тогда вот так постоим немножко, а потом попьем чайку. Перетрем, пока пьем, как тебе?

— Ненавижу разговаривать за едой, — бурчит Мин, носом потираясь о чонгуков подбородок.

— А есть что-нибудь, что ты любишь, а, Юнги? — трясется в припадке Чон.

— Если ты так пытаешься вытянуть признание, у тебя не получится, — обдает шепотом ухо и не удерживается от паскудной улыбки, когда видит вздыбившиеся от мурашек волоски.

— Я люблю тебя.

— А вот такие методы мне нравятся. Я тебя тоже люблю, Чонгук. Ты замечательный. Ты талантливый, добрый и, несмотря на случающееся с тобой дерьмо, ты настолько светлый человек, что мне иногда хочется тонировку себе на зрачок. Ты очень красивый, нет… привлекательный скорее и… хватит с тебя языка фактов, а то зазнаешься еще. Между прочим, на прошлой неделе был другой Чонгук, и, знаешь, если бы ты меня не соблазнил до этого, я бы, может, в него и влюбился.

— Другой Чонгук?

— То есть «прошлая неделя» тебя не смутила?

— Я ревнивый. Недалеко от тебя укатился, яблонька моя. Так что, другой Чонгук, да?

— Ну да. Другой. Не нес чепухи и не знал твоей жизни. Это ж только ты, кажется, застреваешь в одном дне. А жизнь идет дальше. Да-да, молодой человек, развиваться надо, а не стопорить прогресс.

Они оба молчат. Юнги шепчет:

— Извини. Нервничаю очень и несу хуйню.

Чонгук гладит его по спине.

— Ничего. Спасибо, что помнишь. Спасибо, что помнил. Спасибо, что не выставил за дверь, хотя я удивлен, как ты этого не сделал — еще даже семи утра нет.

Юнги невесело хмыкает.

— Убить тебя за это было бы еще одной стремной причиной в твоем послужном списке.

Чонгук вновь смеется, прижимая к себе Юнги. Практикант посипывает от усердия, но не отбивается.

— Обожаю тебя, хиляк.

— Иди нахуй, детина.

— Опять будем заигрывать друг с другом?

— Ну не говорить же на важные темы. Важные темы для важных людей.

— Но ты же мне важен, — по-детски возражает Чон, глядя с самым честным и чистым выражением лица на парня.

Юнги поглаживает его затылок, мнется, бормоча: «урыл».

Объятия как-то не расцепляются, но чай заваривается. Чайник кипит, они оба — уже перегорели.

— Я хочу тебя поцеловать, но мне лень, — лениво шепелявит Юнги, присербывая кипяток. Маленькие волны расходятся от центра к краям. Чонгук переплетает свои ноги с его. Мин для виду пассивно брыкается. Смотреть на Чонгука очень хочется, но тяжело.

Словно они в миллионный раз торчат у него дома. Словно они женатая много лет назад пара. Словно…

— Такие методы стрелочных переводов временно — ха! — не работают, попробуйте другую операцию. Или обратитесь в другой банк.

— Какие банки доступны? — без энтузиазма интересуется.

— С огурцами.

— Ага, или банк приколов. Ладно, хуй с тобой, спрашивай свои интервью, заебал разгонять пургу.

Чонгук подпирает щеку рукой, любуясь раскрасневшимся от кипятка Юнги. Мин смущается и завешивается челкой — ну какой же прямолинейный, даже когда молчит!

— Ты Юнги, пробывший со мной в сто четвертое тринадцатое мая. Мое, эм, пребывание закончилось тем же исходом, что и всегда. Ты остался без меня, — каждое утверждение сопровождается кивком. — И вроде бы, логично, так происходит всегда, наверное. Но вот что странно: ты смог оставлять заметки и дальше, живя в своем мире. Честно говоря, за это спасибо не скажу, натерпелся казусов сполна. Но и не сказать не могу — пока не понял, на что это повлияло, но на что-то повлияло. Хотя нет, понял. На мою блядскую надежду, которая мне чуть грудную клетку не порвала, — он отпивает чай, утирает уголок губы большим пальцем — Мин узнает себя, — я был так счастлив и так разбит тем, что есть тот, кто продолжает меня помнить. Все следующие Юнги — как начатый заново уровень без сохранения.

— Да ты поэт, — иронизирует практикант.

— Да, я такой, — прячет белые зубы в чашке, отхлебывая еще. Грызет шоколадку. Юнги хочется его спрятать в свой кармашек от всех бед.

— Так вот, проблески в памяти были у них, но их хватило только на то, чтобы я психанул и отобрал телефон. Уж прости, никто мне ничего не передал, я сам прочитал. — Внезапно поигрывает бровями. — Не чувствуешь себя нагим?

— Чувствую, что где-то меня наебали. Ты такой хорошенький, пока остаешься серьезным. — Юнги, перебарывая неловкость, все же запинается: — Я рад, что ты прочел. Правда, сейчас почему-то никаких записей не осталось.

— Давай сегодня опять прогуляем твою работу? — перебивает Чонгук.

— Если меня завтра вызовут на ковер, я тебя убью.

— Ага, — давит кривую и однобокую.

Юнги почти жалеет, что умудряется открывать рот под таким углом. Мин целует Чонгука в щеку — извиняется. Чон же — трется носом о нос.

— Что бы ты не сказал, Юнги, — Чонгук, низко проговаривая, глядит на сложенные на коленях ладони, а затем — на практиканта. Хватается своей рукой за миновскую. — Твои действия говорят гораздо громче.

И почему-то появляется ком в горле.

— Больше не делай так, умоляю, — слезы подсвечивают темные глаза.

Юнги пробирает дрожь.

Чонгук знает. Знает, как Юнги попал сюда.

— Знаешь, почему записей больше не было? — оцепенение работает раньше сказанных далее слов. — Их делать было некому.

Чонгук замалчивает продолжение, но так очевидно то, что он хочет сказать. Других Юнги уже нет — один, «сто четвертый», перечеркнул все своей прихотью.

Чонгук замалчивает, но очевидно простое: «Это последний раз, Юнги».