Кухарку и горничную, по счастью, скоро отпустили. В дом они, правда, не вернулись; Эдмунд объяснил, что мать все равно не смогла бы ничего принять у них из рук. Его самого пока не оставляли в покое, по-прежнему держали под домашним арестом и однажды снова допросили, Лавинии было мучительно страшно за него, злило, что полиция не может найти никакого иного мотива, кроме наследства. Клод аккуратно расспрашивал работников в заведениях Чезетти, пытался пробраться и к его конкурентам, но пока ничего не узнал.

      Между тем начался процесс над Бэзилом Смитом. Лавиния явилась на первое же заседание, пообещав себе сосредоточиться на фактах, о которых пойдет речь и не дава волю чувствам. Это оказалось не так-то просто исполнить.

      Ей было мучительно жаль Бэзила Смита, худенького сутулого мальчику в тяжелых очках, жаль тем сильнее, чем больше гордости, несмотря на свое положение, он проявлял. Oн невольно напомнил Лавинии Маркуса Хилла — одного из работавших над "Горделивым" инженеров, показания которого и привели Рейли на скамью подсудимых. Помнится, она тогда даже перерисовала по фотографиям в газете портреты двух противников.

      Пoртрет Рейли нарисoвать оказалoсь oчень прoстo. Крупные, четкие черты лица, и не сказать, чтo выражение какoе-тo oсoбеннoе. Схватывать oсoбеннo нечегo. Ей невoльнo былo удивительнo, как будничнo мoжет выглядеть oдин из винoвникoв стoль страшнoй катастрoфы. Как oдин из знакoмых ее дяди, например. Будтo бы oна даже егo кoгда-тo встречала — все мoжет быть!

      Сoвсем другoе делo — Маркус Хилл. Мoлoдoй, в лице чтo-тo айбарийскoе, oстрые скулы, а глаза, пусть и светлые, прoжигают душу. Как хотелось передать бы этoт жгучий взгляд... Oн обвинял, не жалея и себя, ведь его тоже могли отдать под суд, а Бэзил защищался, но глаза его так же горели гневом и гордостью.

      Лавиния ловила себя на мысли, что больше любуется им, чем вслушивается. Это было неправильно для нее и как для журналистки, и как для женщины, но что она могла сделать? Человеку, наверное, свойственно рваться из мира обыденности, реальности, где приходится жить, не разгибая плечи — туда, где можно расправить крылья, точно ангелу. И тем отраднее улавливать искру божественного или англельского в чужой душе. Может, это окажется ложный отсвет, а ангел давно упал, ведь гордыней и непокорностью проникнуты лишь падшие ангелы... Но люди будут помнить о Томазо Спиринетти, о Маркусе Хилле, а может, и о дяде Диего, как о светочах свободы и справедливости. Может, Эдриан мечтал однажды стать таким же.

      Кто знает, как и когда теряет человек стремление найти в себе и другом божественную искру, расправить ангельские крылья? Дядя Джонатан слушал Бэзила холодно, скучающе и как будто раздраженно. На что же он злился? Неужели он вправду был на стороне тех, кто довольно грубо — это сразу стало ясно — подстроил, чтобы Бэзила Смита обвинили и убрали с дороги? Или его, как он сам не раз говорил, раздражала "глупость" тех, кто не желает приспосабливаться, мириться с правилами, которые кажутся безнравственными? Но чем могут раздражать те, кто вредит прежде всего себе — разве что можно завидовать их храбрости, их горячим сердцам... Пробуждавшим огонь и в других.

      Выходя с первых же заседаний, Лавиния стала замечать, что здание суда окружающют люди, в основном одетые, как рабочие. Oни ничего не требовали, не угрожали, даже стояли поодаль. Но по сосредеоточенным, сумрачным лицам ощущалось: это до поры. И наверняка ей просто показалось, что среди них мелькнули однажды Клод и дядя Диего.

***

      Тем утром у Лавинии было дежа вю: ей показалось, что уже повторяется то, что недавно уже случалось. Начало пасмурного выходного дня, звонок в дверь. На пороге на сей раз оказался встревоженный Эдриан. Выглядел он разбитым, избегал смотреть ей в глаза. Лавиния даже растерялась: что с ним могло случиться?

      — Я должен тебе кое в чем признаться, — пробормотал он, и пальцы, расстегивавшие пальто, задрожали. — Я поступил очень плохо.

      — Ты же знаешь, я могу простить тебе почти все, — Лавиния погладила его по плечу, но он болезненно дернулся. Ей все сильнее становилось не по себе.

      Прошли на кухню. Эдриан сел на табурет, потупился, сцепил пальцы в замок.

      — О чем ты мне хотел рассказать? — спросила Лавиния мягко.

      — Это касается Эдмунда, — Эдриан шумно вдохнул. — Он...

      "Что такого может знать Эдриан?" Сердце стукнуло.

      — Я... В общем, тогда, на пляже, я не тонул. Я притворялся. Мы сговорились с Эдмундом... — Эдриан стал похож на маленького ребенка. Наверное, лицо Лавинии перекосилось от злости, потоу что он совершенно сжался.

      — Он просил меня помочь вам помириться. Признался, что любит тебя, что хочет на тебе жениться. Я верил ему, я думал, он настоящий герой...

      Лавиния не смогла удержаться и отвернулась к окну. Немало сил ушло, чтобы потушить первый порыв гнева, желание вцепиться Эдмунду в волосы — хотя бы до такой степени, чтобы оно не мешало мыслить разумно. "Хотя он даже не подумал, что подвергает Эдриана опасности. Самонадеянность это или безразличие? Лучше бы Эдриан держался от него подальше. Но почему он решил сознаться в обмане именно теперь?" Последний вопрос Лавиния повторила вслух.

Эдриан снова замялся.

      — Его кузен, Карл, мне рассказал, что Эдмунд давно... соблазняет девушек. Он... ну, сделал ребенка прежней горничной. Она уехала. Это было давно. И вообще, летом он разъезжает по разным городам и... ну... платит девушкам, чтобы они с ним...

      Эдриан залился краской.

      — Но ты сам говорил. что его кузен — лжец. Может быть, это клевета?

      "Зачем ему платить девушкам, такому красивому и яркому?"

      — Я не знаю... — Эдриан, кажется, задумался. — Понимаешь, на этот раз я почувствовал, что это может быть правдой, — он перевел дыхание. — Понимаешь, Карл еще сказал, что искать убийцу старого Чезетти бесполезно: не только у него самого было полно врагов, но и Эдмунда могли нарочно попытаться подставить, потому что это же счастье — знать, что твой враг повешен. В этом что-то есть, правда?

      — Рациональное зерно — безусловно, — Лавиния строго нахмурилась, чувствуя себя отвратительно: мысли лихорадочно крутились в голове, она никак не могла ухватить самую важную. — Я имею в виду, догадка Карла может быть верной, но желать смерти даже врагу — неправильно, Эдриан. Да, вот еще что: я тебя прощаю, но пожалуйста, не обманывай меня больше. И в следующий раз, прежде чем бессмысленно рисковать жизнью, подумай, что есть люди, которых твоя смерть огорчит.

      — Я не утонул бы! — вскинулся Эдриан. — Эдмунд бы меня спас, и я сам неплохо плаваю!

      — Будем считать этот разговор оконченным, — Лавиния погладила его по макушке. — Что тебе приготовить?

      Эдриан всегда терялся от таких вопросов и согласился на олет с гренками. Отлично: когда руки были заняты, мысли гораздо быстрее прояснялись, да и сам вид ярких желтков в молоке успокаивал.

      Oна все выскажет Эдмунду насчет его методов ухаживания... Потом, кмгда эта ужасная история закончится. Новый возможный мотив убийства господина Чезетти — вот что на чем следовало сосредоточиться сейчас. Однако, во-первых, следует помнить о репутации Карла: судя по отзывам Эдриана, мальчишке доверять не следовало. Во-вторых, сперва нужно было поговорить с Эдмундом.

***

      Новая горничная — довольно молодая, не старше тридцати, и красивая, в отличие от прежней, коренастой женщины средних лет — провела ее в гостиную. Эдмунд появился минуты через три. Лавиния глубоко вдохнула. Да, она задолжала ему пощечину, но время еще не пришло.

      — Знаешь, сегодня мне пришла в голову одна мысль... — о визите Эдриана пока лучше умолчать, чтобы не обезуметь от гнева. — Что, если человек, который убил твоего отца, сделал это нарочно, чтобы подвести тебя под обвинение? Ведь его убили так, чтобы у тебя были явные мотив и возможность.

      — Пожалуй... — Эдмунд потер подбородок. — Я считал себя на фоне отца мелкой сошкой. Но, может быть, ты и права.

      — Скажи честно: у тебя много врагов?

      Он хмыкнул и как-то лукаво на нее покосился.

      — Как тебе сказать... У меня много завистников среди людей моего круга и тех, кто находится ступенькой ниже. В школе я не был пай-мальчиком, а после тем более, как не покуролесить... Вероятно, я кого-то обидел, даже многих, а кто-то зол на меня просто за то, что лишен того, что у меня есть.

      — Но хоть кого-то, обиженного особенно серьезно, ты можешь назвать?

      Он с удивительно легкомысленным видом пожал плечами.

      — Если запоминать всех, кто зеленел от зависти, когда мне вешалась на шею очередная красотка... От Фрэнка до Джорджа Бартинсона, сыночка нашего уважаемого гостя: увы, золотая молодежь тоже не всегда умеет веселиться. Что делать: они слишком боятся проиграть.

      — О чем ты? — спросила Лавиния: кажется, появилась надежда узнать что-то точнее.

      — Ну вот, к примеру: нравится тебе девушка. Она стоит того, чтобы за нее бороться: красивая, умная, с характером, твоего или почти твоего круга. Но вот беда: непонятно, победишь ты или нет. Может, и вообще она выглядит неприступной. Или влюблена в другого. Такие, как Джордж, сразу отходят в сторону: они вступают в игру, лишь будучи уверенными в победе. А это страшно скучно! Что легкая победа дает самолюбию? Нет, я вырастаю в собственных глазах, только чувствуя себя выдержавшим жестокую схватку, пережившим всю бурю чувств.

      Как было не вспомнить их летний роман? Но это лишнее, следовало слушать — ведь Эдмунд продолжал:

      — Конечно, даже победив и завладев душой девушки, не всегда завладеваешь ее телом. И если бы я ограничивался только девушками своего круга, только трофеями, взятыми с бою, мне пришлось бы выдерживать слишком длительное воздержание. Это сложно, когда впервые попробовал рано. Поэтому я часто перебивался служанками, иногородними студентками или, когда отправлялся на каникулах путешествовать, девушками-провинциалками: и здесь, и в Ремилии, к примеру. Им так мало надо: угостишь в ресторане, прокатишь на машине, подаришь какую-нибудь безделушку, или кофточку, или туфли... Однажды я выиграл девушку в карты, а как-то просто украл.

      — Как это? — не выдержала Лавиния.

      — Ехал по улице с друзьями, мы были довольно пьяны. Увидел какого-то тощего очкарика, а рядом с ним вполне миловидная девочка. Остановились, отметелили парня, девчонку затащили к себе. Славно с ней развлеклись.

      Лавиния перевела дыхание, стараясь не показывать отвращение: смысла не было сейчас читать мораль. Но, Боже, как он был ей отвратителен.

      — Думаешь, он мог тебя отыскать?

      — Откуда? Нет. А как-то в одном городке случай был — умора... Приехал в один городок, заявился на танцы — там довольно много было народу. Ну, стал обхаживать одну малышку, она упиралась. Какая-то ее подружка, мымра жуткая, видно, позавидовала и сбегала за мамашей девочки. Та мне начала выговаривать, чтобы я оставил ее дочку в покое. Я говорю: "Пожалуйста, тут их целая очередь", ну и деньги из бумажника достаю. Девочка, видно, решила, что спаслась, и бочком так к выходу — так мамаша ее поймала сама и ко мне подтолкнула!

      Эдмунд хлопнул себя по лбу и расхохотался, не замечая, что Лавинию бьет дрожь.

      — После пары бокалов малышка стала сговорчивей. Под утро, правда, нас потревожил ее папаша, вернулся со смены — но тоже заткнулся, как я ему бумажник сунул прямо в зубы.

      Наверное, она все-таки не смогла скрыть ужас и омерзение. У него вдруг стало очень злое лицо, он стиснул ее руку.

      — Брезгуешь? А как мне еще быть? Кем я еще могу быть — такой, как есть, бастард, прижитый на стороне с согласия бесплодного мужа маменьки? Какая у меня наследственность? Чей я сын? Я похож на жеребца, который обрюхатил мать — и лицом, и душой, такой же подонок...

      Лавиния больше не владела собой — и только теперь поняла, как далеко это состояние от порыва ярости. Вроде бы она ничего не чувствовала, совершенно спокойно встала — и влепила Эдмунду сладкую пощечину. Oн, рыкнув, тут же швырнул ее на диван, но Лавиния выдернула из шляпки булавку и выставила перед собой. Так минуту оба сидели, тяжело дыша, смаргивая кровавую пелену перед глазами.

      — Я не хотела, — отчеканила Лавиния, — но сегодня узнала, на что ты подбил Эдриана... Как ты мог рисковать его жизнью! И все эти девушки... Неужели тебе не стыдно?

      Эдмунд пожал плечами и сел рядом.

      — Положи булавку, я тебя не трону. Я такой, какой я есть. Стыда не чувствую.

      Лавиния не сразу смогла вернуть булавку на место: руки до сих пор тряслись, мучительно хотелось разрыдаться. Но было нельзя. Зато, хоть губы и не слушались, удалось все-таки холодно проронить:

      — Тогда тебе будет нетрудно выполнить мою просьбу. Расскажи Клоду все твои истории с девушками. Вспомни хоть несколько имен. Возможно, твой враг связан именно с этим.

      — Хорошо. Приводи своего Клода, — Эдмунд оставался так же равнодушен к очередной женской истерике, разыгравшейся у него на глазах.