начищенная и сияющая раковина тянет проблеваться — замарать. не для того, чтобы добавить дел их горничной, которая в целом выполняет свою работу с — ха, какая ирония — блеском. а для того, чтобы лишить лоска: все такое вылизанное и правильное. все такое богатое и как из чужих мечт — чонгуку не нужно. чонгуку чуждо. даже он — чужд себе.

он не понимает, кто он есть в конечном итоге. он не понимает: слова, которые он извергает, действия, которые производит, они — его, или кем-то надиктованы? все те цитаты, которые он копировал себе в заметки или когда-либо скринил, все те фильмы, книги, песни, все те привычки друзей, которые застолбились и в нем — делают из него сборник чужого избранного или его самого?

кто он без своей семьи? стоит ли гроша? хороший ли человек? — раньше его не волновали ни ответы на вопросы, ни поиски этих самых ответов.

в отражении бело-золотой ванной комнаты он стоит у широкой раковины. зеркало с подсветкой. он — весь слишком красивый и совсем нереальный в своей идеальности, пока дело не доходит до лица. точнее до деталей, скрытых под тональным слоем: мелкие высыпания от нескончаемого стресса (иначе и быть не может, потому что акне ему вылечили до того, как он успел научиться говорить); синяков под глазами, синяков от миновских ударов, прилетающих регулярно и регулярно списываемых на неповоротливость на тренировках (хотя никто и не спрашивает); вымазанных в блеске, потрескавшихся и искусанных губ.

под тональным слоем все, кроме натянутой улыбки и взгляда стухшей рыбы. и вся его жизнь с апатией, которую он затыкает каждое утро, собираясь на учебу. и все его порывы поругаться с родителями давятся под этим тональным слоем. и страхом — страхом остаться без денег и на улице, чем завуалированно манипулируют предки каждый раз, когда напряжение смещается с привычной отметки в «холодное молчание и постные разговоры о престиже их семьи».

завтра опять в универ — держать репутацию. стирать свое «я» в пыль. каждый завиток и угол утаптывать в ноль.

«я» показывается практически никогда. он даже не всегда понимает, есть ли оно вообще. только когда юнги окунает его в себя и свою ненависть. свою зависть и жажду. чонгук знает, что юнги он не нравится. юнги ему не нравится тоже. не в привычном понимании: хочется того просто-напросто задушить. хочется, чтобы мин его задушил. хочется — на грани смерти, чтобы чувствовать: вот он я. «я» — здесь. я чувствую «я». и юнги это «я» чувствует тоже. и это «я» не понимает, зачем они так друг с другом. зачем чонгук — юнги. а юнги — чонгука.

это какой-то клубок, который состоит только из них. клубок, в который они запутываются все сильнее. но парадокс в том, что чонгуку нужно, что чонгуку — хочется, потому что чем больше он в клубке, тем меньше в нем — чужого: стереотипов, целей, желаний и взглядов на мир. например, раньше он думал, что находиться в одном помещении с геем — страшно. мало ли что случится, он же весь из себя такой. ну да, страшно, наверное, смотреть на себя в зеркало, блять. это какой-то очень правильный клубок, ведущий его к себе.

чонгук иногда ненавидит весь мир. а иногда — только себя, в котором этот мир затесался чужими мелочами. чонгук — кладбище чужих интересов. даже волейбол — увлечение его деда, а не его. но ему все равно нравится. немного, но. нравится.

чонгук стоит в начищенной до блеска ванной комнате. родители никогда не заходят к нему на этаж, чтобы спросить, как прошел день. только по делу — прекрасное будущее, престижная работа и идеальная семья. с идеальной семьей он проебался — и дело совсем не в чимин, которая не проронила ни слезинки, когда он с ней расставался. которая сжала губы и слабо улыбнулась, похлопав по спине. которая единственная каждый раз после секса уходила курить — ей было тяжело принимать то, что человек, единственный человек ее уровня, с которым ей позволяли общаться и на которого ей не плевать, плевал на нее. неочевидно. чонгук и сам не знал, что плюет.

глядя на себя, он не понимает, по каким моментам узнает «себя» в толпе. он же заимствует все то, что ему нравится. даже если переделывает под себя. так как? ему говорят — создавай свое. но как можно создать свое, когда нет почти ничего, что бы другие уже не придумали?

позолоченная булавка лежит на бортике раковины. блестит — тоже. раздражает. манит. бесит. тянет. возникает дурацкая ассоциация с юнги. фантомной болью дает о себе знать челюсть и все те места, где мин его метил.

чонгук не узнает себя, потому что себя — не знает. чонгук решает, что пора бы делать себя собой, потому что все летит в бездну. надо делать себя — собой, чтобы за шкирятник вытащить тогда, когда начнется столпотворение, где один похож на другого.

он неаккуратно выливает на позолоту булавки водку и натягивает губу пальцами. руки позорно трясутся. пора быть собой. и плевал он на родителей, которые сказали ему тут же помириться с чимин, пока не поздно. сказали ему, что надо быть образцовым, а значит — безликим. он жмурится — страшно. страшна неизвестность. страшна боль. с другой стороны — он столько терпел этой самой боли, что пора бы уже прекратить трусить.

булавка тихо звякает, падая на пол вместе с первыми каплями крови, когда чонгук продевает в губу кольцо. во рту привкус их с юнги драк. подбородок залит алым, чуть ли не вишневым. грудь вздымается часто-часто.

крови становится больше. капля. две, три. вся раковина и шея. куски зеркала на полу, кромсающие его смеющееся отражение на части.

— классный пирсинг, — удивленно кидает юнги, проходя мимо в холле универа. отек от сломанного носа еще не сошел в ноль, хотя времени прошло — вагон. чонгук цинично улыбается, глядя на свою работу: вложил чуть ли не всего себя. юнги ему нравится. юнги он ненавидит.

— ага, — вяло отвечает и мажет глазами незаинтересованно-апатично по его фигуре, отворачиваясь к шкафчику.

губа болит и немного гноится. идет отторжение. прокол, который в ней, инородный. он — украденный от кого-то. чонгуку не привыкать брать что-то чужое и переделывать под свое. только вот от того, что он сделал сам, своими руками и болью — ощущение чужеродности сводится на нет. пусть отторгается. пускай. чонгук лучше сдохнет, но не позволит отвергнуть.

юнги становится рядом зачем-то. зона комфорта дает о себе знать, как и всегда: чонгук напрягается до предела, готовясь обороняться. он — чужеродный. отверженный. даже юнги, человек с самыми загадочными для него мотивами из чоновского окружения, его не переносит, что уж говорить о других.

— об кого ты уже руки разъебал? — с гнусавым смешком интересуется парень, кивая на костяшки. — изменяешь мне?

— пошел ты, — беззлобно фыркает чонгук.

юнги, что забавно, роется в соседнем шкафчике — чонгук и не знал.

— пластырь нужен? — опять зачем-то идет на контакт.

в голове «нужен». нужен еще как. и совсем не пластырь. но он брезгливо морщится, разворачиваясь и увеличивая дистанцию между ними.

— себе наклей, урод.

юнги ржет издевательски ему вслед. чонгук машет факами, чувствуя предательское смущение. он юнги ненавидит. не-на-ви-дит.

и точка.