чего юнги не понимает — своей жизни. на пороге стоит чонгук, светит кривой улыбкой, несчастной, но светлой, а под боком — два чемодана. юнги в пижаме, сучье утро, его мать пропала уже как с неделю, а он даже не чешется ее искать — меньше скандалов будет. даже если с ней что-то случилось, они по жизни скорее соседи, чем близкие люди.

и нет, юнги не противно от самого себя. он себя — мерзкого, отвратительного и черствого — принял. ему, такому паршивцу, негодяю и оборванцу, легче от такого набора качеств. он, такой поганый и испорченный, умеет жить только так.

— это что? — тупо спрашивает юнги, вытаращившись на картину маслом.

— я сбежал из дома, — невозмутимо блеет ему парень.

стоит потрепанный и растерянный, как ребенок, которого на кассе оставили родаки, сказав, что вернутся. только вот так должен себя чувствовать юнги, а не чонгук. отвращение со злостью поднимаются по пищеводу вверх. юнги задыхается:

— нет, даже не смей, — колотит аж в припадке, — пиздуй отсюда, пока я тебя не спустил с лестницы. слышишь? лети нахуй, птичка.

— мне некуда больше идти, — и снова легкость и простота. мина бесит, мин заводится.

— сбежал он, сука. а жрать-то ты за что будешь? мыться? спать? — ядовито выплевывает юнги, стоя на пороге, как цербер. охраняет. как будто если он на мгновение расслабится — потеряет все. — все, ладно, не отвечай. просто извинись перед родаками за пубертат в двадцать с хуем и возвращайся в гнездышко.

и хлопает дверью перед носом — в ушах звенит минут пять после, — прислоняясь спиной. сердце колотится в груди бешено. нет уже четкой сетки метроритма, по которой оно сокращается — бесперебойный стук, нескончаемый и без пауз.

юнги презрительно фыркает из-за реакции своего тела и топает на кухню, ставя старый электрический чайник. он же даже пожрать не успел, как ему позвонили в дверь. сегодня у него единственный выходной в череде ударной шестидневки работы и учебы. он давится лапшой, не чувствуя вкуса. отключает большую часть электроприборов, чтобы фоном жрало меньше электричества. чтобы фоном жрало только чувство вины: на лестничной клетке не очень уютно, наверное. хотя мысль глупая — чонгук не настолько поехавший, чтобы ждать милости. а потом ему вспоминается все то, что чон вытворял. и.

нет. он не будет проверять.

ноги сами подносят к двери. он смотрит в глазок — чонгук там. сидит, псина гадкая. несколько часов обтирает стенку. тухнет у порога, только темную макушку и видно. чонгук юнги раздражает. но зачем-то просыпается жалость, когда он еще — не совсем. чон всегда будит в нем что-то темное и склизкое, а сегодня — жалость. наверное, даже не жалость.

сострадание. по необъяснимой причине: обычно юнги глух к крикам о помощи.

он резко открывает дверь вовнутрь — чонгук валится следом. лежит на грязном полу (юнги — не домохозяйка, у него тапки. уберется когда-нибудь на следующей неделе). лицо непонятное — мин никогда такого у него не видел. может, не рассматривал. может, похуй было. ему и сейчас как-то фиолетово совсем: он переступает через валяющегося парня и идет на кухню ставить чайник заново.

— хули разлегся? — недовольно, когда понимает, что чонгук все еще неподвижно лежит, наверняка в ахуе. — у тебя минута, чтобы затащить чемоданы и закрыть ебучую дверь, или я передумаю.

юнги волшебник. иначе как можно объяснить то, что даже загаданное вслух желание мигом сбывается? чонгук все еще лежит на пороге — не он исполнитель мечт. мин закипает: действительно правду говорят, хочешь сделать — сделай сам. он яростно втягивает чонгука в квартиру за шкирку — тот начинает смеяться по-дебильному. юнги, такой худой и злобный, тащит по порогу, задницей вытирает полы. тащит резко и без толики сожаления, что вырвалось наружу ранее. хочется приложить парня головой о близлежащую стенку, но он только зубы стирает в пыль от вспыхнувшего гнева.

он с грохотом впихивает чужие чемоданы в прихожую, один, может, падает. у юнги — пелена. у юнги, как и у чонгука, нет проблем с контролем агрессии. последний все еще лежит на полу и смеется так, словно ему нечего терять. так, словно он стоит на развалинах мира один единственный выживший.

— какого хуя ты вообще решил, что можешь вот так вот заявиться ко мне на порог? — юнги присаживается сверху, колени упираются в тот же грязный пол. чонгук не смотрит на него, все еще посмеиваясь с запрокинутой головой. руку кладет на глаза. — мы друзья? семья? близки? у тебя нет никого больше?

чонгук постепенно затихает. рука, согнутая в локте, все еще лежит на лице. севшим голосом бормочет, колет глаза своей правдой:

— нет, — долгая пауза, в которой мин пытается держать себя в руках, чтобы не схватиться за ворот, не отодрать чужую руку от глаз, не стукнуть, не расквасить губы — а вдруг пирсинг заденет, потому что пирсинг — единственное, что нравится в чонгуке чистым, не намешанным с гневом или презрением. — ударь меня просто, а?

то есть, как это? как это «ударь меня просто»? как это, блять, просто меня ударь?

он дергает чонгука за полы плаща, трясет. почему человек, имеющий чуть ли все, что может облегчить жизнь, тянется к таким, как он? неужели потому, что у него — вот всего этого, что есть у юнги есть — нет? неужели поэтому?

юнги попросили — юнги ударил, покрепче вцепившись в ворот, все просто. удовлетворения — ноль.

— спасибо, — бормочет едва-едва.

сердце не сжимается, в груди не буря. только пустошь. руки сами собою разжимаются, а юнги обмякает. коленки все еще упираются в пол. ему все еще плевать на чонгука. закипает чайник, вырубаясь на автомате, — ненадолго приводит в чувство. веки как-то слишком резко тяжелеют и хочется обратно в кровать. он, почти не меняя положения ног, опускается на чонгука телом. глаза в глаза.

твоя боль — мое презрение. твоя боль — мое упоение. твоя боль — мое сожаление. твоя боль — моя?

юнги отрастил шипы вокруг себя. подойдешь — напорешься. чонгук напарывается с завидным постоянством, вкус чужой крови — внутри юнги. вкус крови перекатывается на языке, вроде бы той же, что у него, но совсем другой. юнги сгорбился в три погибели, чтобы лицом к лицу. чтобы долгую минуту выдерживать зрительный контакт и сломаться от нежного прикосновения чужих к пальцев к лицу.

прикосновения отчего-то не раздражают.

юнги устал быть взрослым, на которого сваливаются дети. юнги даже и не помнит, когда был ребенком сам. он инфантильный до мозга костей, потому что иначе жить, не сходя с ума, — невозможно. он больше не хочет думать.

у чонгука губа разбита и опухла с той стороны, где нет пирсинга. вряд ли чонгук даже завтракал, убегая из дома, потому что юнги чувствует только отчаяние с ментоловым привкусом зубной пасты. отчаяние — в том, как чонгук хватается за его пижаму, целуя в ответ разбитыми губами. с тем вкусом крови, который похож, а вроде — и нет.

юнги чонгука ненавидит, юнги на чонгука — плевать. юнги считает чонгука одним из мерзких людей в их универе. юнги ему завидует, потому что сам он тоже мерзкий, но без всего того, что есть у чона. чонгука, который, судя по всему, остался в прошлом.

(как же его заебал этот маятник).

перед ним лежит старый-новый. с кольцом в губе и двумя чемоданами позади них. чонгук, что больше не пытается бороться с тем, что есть у мина, пытаясь заполучить. чонгук, что несмело тянет руку к мраку, которого в юнги больше, чем в нем самом, думая, что это — свет. думая, что это поможет выпутаться. найти выход. играть на одном поле, по чужим правилам.

мин не поможет. только окончательно утопит.

они оба пытаются докричаться друг до друга, не зная, как говорить.

чего юнги не понимает — своей жизни. на пороге лежит чонгук, которого невозможно от себя отодрать, а позади — два чемодана. юнги в пижаме, сучье утро, его мать пропала уже как с неделю, а он даже не чешется ее искать — меньше скандалов будет. даже если с ней что-то случилось, его не ебет.