неправильно, когда чонгук пялится на него, как на божество. неправильно, когда заглядывает в рот с таким искренним восторгом, несмотря на все то, что юнги успел уже сделать. неправильно, когда таращится так внимательно и в то же время рассеянно — вмазать охота. чон делает это редко, но всегда очень странно от этого, что юнги начинает вести себя как говнюк в три раза интенсивнее.

напряжение звенит в воздухе каждую сраную секунду, что чон торчит у него дома. нога не поднимается выпнуть, хоть он и грозился. чонгук где-то подрабатывает, поэтому тусуется дома не так часто, как мог бы. даже аренду платит, у юнги аж брови к кромке волос полезли, когда он увидел деньги.

напряжение звенит настолько сильно, что аж в яйцах отдает. и закономерно то, что каждое сраное мгновение они либо драматично молчат, либо дерутся, либо трахаются. домашняя рутина сейчас почти такая же, как с матерью, которая, кажется, перебралась жить (читай: бухать не просыхая) в пекин по работе, наплевав на юнги и на долги, оставленные на память их отцом. только без секса — еще чего. для полной коллекции семейного пиздеца в его паршивой жизни единственное, чего ему не хватало, так это инцеста.

на работе аврал нескончаемый, поэтому он приезжает в квартиру на конях и неосознанно ищет возможность доколупаться до чонгука, чтобы злость эту выместить. юнги — мудак.

они ездят в универ по раздельности. во-первых, чонгук все еще трус. во-вторых, им вместе моментами не о чем не то что говорить — молчать. в-третьих, для того, чтобы родители чоновские не просекли, с кем тот…

общается. и не нашли.

в-четвертых, юнги — мудак. не очень сюда вписывается, но это для того, чтобы никто не забывал.

так проходит несколько месяцев. юнги не может выгнать, а чонгук — уйти. выгонять и не хочется: приятно, когда в рот восхищенно заглядывают. когда оголяют уязвимые места не чтобы ошпарить, а чтобы поделиться. когда прекращают выебываться положением, деньгами и всей тошнотворной мишурой и напрямую заявляют о желаниях. приятно, когда перестают быть детьми, извращенное воспитание которых он сам на себя возложил зачем-то. приятно, когда угрюмость и тяжесть в чертах лица проясняются банально из-за того, что ты пришел. приятно в гораздо большей степени, чем возвыситься и раздавить.

очередной выходной. заспанный чонгук — даже милый, до тех пор, пока не начинает сверлить юнги глазами говеного цвета. хочется скинуть, стереть и стащить с себя кожу. хочется безнадежно спросить: «ну что ты, мать твою, во мне нашел такого?», но мин не спрашивает, только прощупывает этот клубок оголенных проводов у себя в желудке будто активнее. пиздануло бы уже разок высоковольтным зарядом, а?

— жрать подано, — юнги плюхает черничный пирог чонгуку на тарелку.

тот молчит с минуту, ножом отрезает кусок, кладя его в рот и пережевывая, а затем поднимает на парня взгляд мутный и неосознанный.

— неужто я так хорошо насосал на сервис? — и интонация еще едет вверх, смятенная.

а мин… мин смеется от искреннего удивления в чонгуковом голосе. чонгук аж выходит из состояния транса, застывая с поднятой вилкой в руке.

— наверное, — хмыкает юнги по-доброму совсем. и накладывает себе, усаживаясь рядом с жующим парнем.

сейчас — без напряжения. чонгук теплый такой, кошмар.

— ты все еще не гей? — лукаво интересуется мин, пребывая в хорошем расположении духа. желание поддеть имеется зачем-то.

— не знаю, — жмет плечами. и это выходит у него снова так просто и буднично, что аж подбешивает — отголоски старого доброго мутузящего. потому ли, что не цепляется и игнорирует подколку?

— вот и поговорили, — бубнит юнги, быстро теряя интерес к разговору.

но видимо не чонгук — он без лишних слов кладет свою горячую ладонь на его бедро, едва поглаживая ткань пижамы кончиками пальцев. мурашки зачем-то бегут вниз от затылка к копчику. чон порывается что-то сказать, это видно по застывшей позе и сосредоточенному лицу, но мин не будет подталкивать его к разговору, на который тот не может решиться.

— спасибо.

сколько благодарности в слове конкретно за завтрак? сколько за все остальное?

чонгук выдыхает это так, будто еда совсем вне поля его зрения. все те месяцы их перепалок в квартире юнги, которая вместе с долгами досталась ему от родителей. выдыхает слово на столешницу, оно оседает липкой пленкой на коже, ему становится слишком некомфортно и жарко, хочется убрать чоновскую руку и залезть в морозильную камеру. мин едва дышит, пока комната сужается до них двоих, и он внезапно понимает, что страдает клаустрофобией.

чонгук другой и в то же время все тот же. плевать на него или ненавидеть — уже не получается. у чонгука больше нет того, что заставляло его ненавидеть.

— убери руку, — голос юнги дрожит, а просьба сразу исполняется.

— извини, — мрачнеет чон, остервенело накалывая еще один кусок, — забываю, что ты меня терпеть не можешь.

юнги нечего сказать: голос дрожит не потому, что затмевающая все ярость и неприязнь. голос дрожит от страха. того самого страха перед неизвестностью: привычная модель поведения не работает. не работает уже конкретно на нем — и это самое ужасающее.

мин, не сознавая, что делает, хватает за руку чонгука, встающего из-за стола. упорно ищет чужой взгляд, что старательно отводится. но усилий недостаточно — контакт есть.

— я не могу тебя терпеть, а ты не живешь в моем доме, — затаенно и вполголоса.

и то, что он говорит, — гроб с музыкой это все, ерунда, шваль, полнейшая несуразица. но юнги бы даже самоотверженно распял себя, чтобы посыл был понят. ему нужно, иррационально, несвойственно для себя привычного, нужно, чтобы его услышали и поняли.

чужая привлекательность больше не кажется пластмассовой, а цвет глаз — говеным: сейчас это — молочный шоколад, изнутри подсвеченный какими-то эмоциями.

чонгук понимает.