Панорамные окна задернуты тяжёлыми, светонепроницаемыми шторами, а надёжная шумоизоляция не пропускает звуков города, который никогда не спит.

Полутемная квартира наполнена ароматом сигаретного дыма. Он сизыми клочьями парит в воздухе, поднимается завитками от тлеющей сигареты вверх. Запах табака смешивается с ароматами благовоний, что въелись в стены, потолок и пол, искажает благоухание священных смол, что призваны очистить пространство и создать мощный магический барьер. Он и сейчас был виден взгляду профессионала – изрядно потускневшие заклинания прежде голубых и темно-зеленых цветов подсказали бы мастеру – обитатель квартиры давно не обновлял свои энергетические щиты.

Сигаретный дымок оставлял в этом запахе бреши, для тяжелой, агрессивной энергии извне, бреши, на которые хозяин квартиры, кажется, совершенно не обращал внимания.

Профессионал, случайно оказавшийся здесь, разумеется тот час же отправился бы на поиски хозяина квартиры и замер, едва только увидел бы тень на стене. Горло мастера Инь-Ян непременно бы сжалось от черного дыма, что заволакивал фигуру хозяина жилища, тело мастера бы одеревенело от боли и тоски, что моментально бы проникла во все его чакры. Сметая всю духовную защиту. Вероятно, профессионал упал бы под ноги хозяину квартиры, корчился бы от боли и ужаса, тщетно пытаясь пошевелиться и позвать на помощь.

Едва ли от такого зрелища тень на стене колыхнулась, едва ли холодная рука была бы протянута страдающему на полу мастеру.

Потому что та боль, что испытывал хозяин этого места уничтожала все живое, и оказавшийся здесь нежданный гость едва ли мог вызвать в нем сострадание.

Или бы смог? Корчась от этой боли, чувствуя как тело сжимают тиски отчаяния и тоски, он на секунду бы встретился глазами с хозяином жилища, в немой мольбе, взглядом умоляя о помощи и пощаде…

Смог бы такой гость прочесть в навечно потухшем взгляде, увидеть в глазах живого мертвеца хоть крупицу, хоть искру жизни? Значило ли под этой крышей хоть что-то: милосердие, доброта, сострадание или были лишь пустыми словами?

Для того кто выбрал тьму и тень своим пристанищем вырвать из сердца все человеческое было бы лучшим решением.

Но хозяин квартиры так и не смог принять решения, о чем гость, разумеется не знал: оставаясь на пограничье, лишив самого себя опоры он парил в невесомости, не сумев ни слиться с тьмой, ни податься навстречу ярким проблескам света.

Его учили защищать. Он защищал. Его учили не проходить мимо людской беды – и он не проходил. Сжав зубы, бранясь через слово он бы поднял незадачливого визитера, и прежде чем мощным энергетическим ударом выбросить его на лестничную клетку, подарив тому жизнь процедил бы:

-- Не смей сюда приходить и учить меня жизни, -- сказала бы тень. Сказала бы сама темнота, безраздельно царствующая в этом пространстве. Заставив гостя устыдиться того, что все его намерения были так четко видны этому порождению пустоты, что так невежливо поднял его перед собой.

И последнее что увидел бы мастер Инь-Ян, одновременно с этим зрелищем почувствовав силу, многократно превосходящую его самого, было бы бледное, осунувшееся лицо человека. Человека, чьи черты навек исказила и изломала страшная скорбь.

Оказавшись на лестничной клетке мастер покачал бы головой и в следующую секунду уже несся бы со всех ног прочь, борясь с внутренним чувством стыда и страха. Он бежал бы куда глаза глядят, рискуя попасть под машину, гонимый этим ощущением беспросветного мрака и тоски, что, казалось нависло над ним, как грозовое облако.

Он несся бы вперед, как герои кайданов что столкнулись на улочках города с призраком или екаем, напрочь позабыв о том, что он сам – оммедзи. Но эта встреча словно стерла из его сознания и памяти это знание, заставила забыть все заклинания и сутры. Не оставив его сердцу ничего кроме первобытного ужаса.

То зло что он встретил было ему не по плечу, ведь оно исходило от такого же, как он сам…

А что хозяин этого места? Не удостоив бы визитера и взглядом он шагнул в спасительную для него тьму, потянулся бы к привычным для себя предметам. Но перед этим, на краткий миг выходя из забытья он в тысячный раз огляделся вокруг.

Его пустой взгляд заскользил по залу, который в прежние времена был гордостью хозяина квартиры. Обстановка поражала своей утонченностью и при этом была минималистичной. Намеки на барокко в виде барельефов по углам, обоям по стенам – темно-голубым с узорами из королевских лилий, тяжелые шторы, подвязанные золотыми, витыми жгутами приятно сочетались со следами прогресса.

Единственным источником света в этот час служила огромная плазма на стене. На экране программой в духе "Скандалы, интриги, расследования, показать все что скрыто».

Жирный, лысый телеведущий и его напарница, худая как швабра и с таким же начесом на голове, жадно обсасывают подробности личной жизни знаменитостей. Они сидели за зеленым столом в виде капли, а позади них, на широком экране то и дело выводились изображения звезд, попавших под прицелы вездесущих папарацци.

Ведущие, несмотря на связывающую их обоих любовь к осуждению и сплетням сидели далеко друг от друга, разумеется не для того, чтобы держаться подальше от вони, которой они пропитались копошась в чудом нижнем белье. Исключительно для того чтобы не закрывать собой обзор на парад человеческого тщеславия.

Массовка как по команде издала заученные звуки; охи, ахи, хохот – все одно, что ручные обезьянки. Эти люди думали что попали в телевизор и ухватили за хвост свою минуту славы, ведь одна из камер зорко следила за всеми кто присутствовал на съемочном павильоне.

– Вы только посмотрите! Наш проповедник пойман с проституткой! — Ведущий в темно-малиновом костюме тройке чуть отстранился и призывно махнул рукой себе за спину. Его коллега тут же захлопала в ладоши, заерзала на своем месте – ее словно крысиные глазки вспыхнули жадным огоньком.

Услужливые помощники тут же вывели на половину экрана фотографию, которая не удивила бы даже ребенка своей постановкой: прикрывающая голое тело молодая девушка с размазанной помадой, и напуганный, лысый мужчина, через чур карикатурно машущий руками и пытающийся натянуть брюки. Снимки поражали своей детальностью: удачно выбранный ракурс подчеркивал красоту тела девушки и уродство стареющего проповедника.

Мужчина из темноты издал горький смешок: разумеется, он узнал одного из проповедников. Слишком уж часто он мелькал на телевидении в разных амплуа: в прайм-тайм он учил жизни и строгим заповедям домохозяек, а в этот пятничный вечер оказался свиньей для битья у второсортных ведущих.

Впрочем, свиньей он и был, и как только сангха продолжает его терпеть?

По студии пронесся вздох осуждения: было непонятно судят ли присутствующие гости проповедника, папарацци, ведущих. Или самих себя.

Нет. Себя – вряд ли. Для самих себя у них наверняка припасено оправдание.

Ведущий на секунду умолк, дал зрителям оценить ситуацию и призывно посмотрел в сторону своей коллеги. Та тут же отозвалась.

– Ну что вы, Изуми-сан! — визгливо рассмеялась ведущая в кислотно-розовом брючном костюме и кокетливо обвела взглядом студию. Слово одновременно флиртовала со всеми и ни с кем. — И проповедникам человеческое не чуждо! – она, в попытке быть соблазнительной качнулась вперед, и стрельнула глазками в сторону оператора, в очередной раз взявшего ее лицо крупным планом.

Мужчина в тени не сдержал презрительного смешка – его взыскательный взгляд привыкший к искусству без труда подмечал все огрехи макияжа. А такое повышенное внимание оператора к этой пустоголовой сучке вызывало в нем гадливую мысль – эти двое точно спят.

«Ох, мыслишки у тебя! Ну, тебе же и под стать» -- промелькнуло в его голове. Привычно отозвался на эти мысли стыд, но мужчина вновь покачал головой, в слабой попытке прогнать привычную уже тяжелую волну эмоций. Он сам походил на море без Великого Дракона – некому было усмирить его волны, некому было остановить разыгравшийся шторм. Он походил на море, что в бессилии накатывалось на прибрежные скалы, в беспомощности, в бесполезности попыток прервать собственную жизнь.

Зал по команде взорвался смехом, рассмеялся и ведущий Изуми, а оператор, переведя было камеру на его жирное, лоснящееся лицо, сова взял крупным планом коллегу-ведущую.

– А я жене тоже говорю, с проституткой не измена! – заявил Изуми, зорко поглядывая за настроениями в студии. Наверняка он был доволен собой, уверен, что люди коротающие время в барах, офисах и дома за просмотром его шоу просто покатились со смеху от такой остроты.

– И что она в ответ? — поддержала коллегу ведущая, гримасничая, растягивая губы в чудовищно- розовой помаде Givenshe. Мерзкий цвет: недобор до фуксии и перебор в розовый. Впрочем, как и она сама. Под стать друг другу.

– Дерется, Сатоми! – Изуми округлил глаза и всплеснул руками.

Зал взорвался от наигранного смеха. Свет от экрана плазмы стал ярче, лучи высветили на на красивом, под старину, журнальном столике полную пепельницу и сложенный свежий номер «Токийского вестника», где не пожалели целого разворота первой полосы:

"Падение легенды: роковая ошибка профессионала или шарлатанство»?

Бумажные газеты в их век технологий скорее были данью традиции, чем необходимостью. Портативной техники хватало с головой, чтобы читать выпуски на экранах любых дюймов, однако он сам отдавал предпочтение бумажному варианту.

Было в этом что-то непохожее на остальных, что-то, вызывающее в нем надежду на спасение. Каждый раз получая газету на стойке в фойе, а не оповещение на смартфон, он словно на что-то рассчитывал. Словно в лице консьержа или в окружающей его обстановке мелькнет что-то такое, что прекратит, наконец, его мучения.

Он знал что ему нужно – прощение. И напрасно он искал его тень на приятной физиономии консьержа, пытался прочесть в лучиках солнца на мраморном полу фойе послание для себя одного.

Прощение.

Вот его-то как раз у мира не было. Мир не прощает таких отбросов. Мужчина шагнул к столику, смял газету в руке. Поверни он заголовок чуть правее и наткнулся бы на свое имя.

Имя, которое он не хотел произносить вслух. Имя, которое вызывало в нем отвращение. Его передергивало каждый раз, когда он, читая новости натыкался на свои инициалы.

Еще больше он ненавидел свое лицо. И привычку к чистоте, которая не давала ему провалиться на самое дно даже тяжелых приступов депрессии.

Он поморщился от очередного взрыва хохота и перевел взгляд на экран. Бережно, не глядя он вернул газету на место и вытащил из пачки новую сигарету.

Не сводя взгляда с экрана телевизора он прикурил, выпустил дым через ноздри, вглядываясь в пестрый парад картинок.

Фотографии вездесущих папарацци. Знаменитости, застывшие в нелепых позах, давно уже избитые слухи и скандалы. Кажется, половине селебрити пора менять пиар-команду: это все съедят только домохозяйки и деревенщины.

Ну или отупевшие работяги, все эти клерки и менеджеры в многочисленных офисах неоновых небоскребов, которые коротают свои сверхурочные под такие вот «болталки».

Все что угодно – лишь бы не слышать свои мысли, те самые, что настойчиво шепчут о просраной жизни в побеге за успехом и достатком, не слышать стенаний погребённых юношеских надежд под необходимостью играть роль хорошего мужа с опостылевшей женой, и примерного отца с тупоголовым сыном. Пахать заключённый в это тело, костюм и офис год за годом, лишь бы этот мелкий ублюдок поступил в престижный университет.

Брать переработки, лишь бы не смотрели косо коллеги и соседи, не пилила жена, что ей надо бы на подтяжку. Время от времени менять седаны, отличающиеся лишь цветом магнитной подушки. Печатать фотки с пикников с такими же соседями и родственниками. Изредка трахать ту новенькую их бухгалтерии.

И тихо ненавидеть себя.

Все что угодно, лишь бы заглушить яростное желание взять билет на поезд к лесу Аокигахара.

В один конец…

Погребённые в прокуренных комнатах космонавты, художники и поэты – о да, такие программы для них. Так они ощущают короткую власть над очередным объектом насмешек жирного ведущего и его тупой суки, вечно хихикающей и надувающей губы. Что далёкие, высокие знаменитости, которые могут себе позволить жить так, как эти работники могут лишь мечтать, да и этого на проверку боятся, оказывается тоже, с душком.

К полчищу окурков присоединяется ещё один, блик света от экран высвечивает марку.

Marlboro.

Зал снова то ахает, то улюлюкает, разглядывая и жадно впитывая пикантные подробности, кадры на экране в телестудии сменяют друг друга.

Изуми тем временем демонстрировал нового мальчика из Ёсивары, которого завела себе очередная стареющая бизнес-леди с огромным состоянием. На экране мелькали фотографии: конечно, совершено не режиссированные, конечно же совершено случайные, от вездесущих папарацци.

Бизнес-леди прикрывает стареющую плоть, (биоревитализация имеет свой предел, да, сучка?), мальчик агрессивно замахивается на фотографа. У-ух, настоящая интрига.

Глава корпорации в углу целуется с мальчиком. Примерный отец из среды банкиров пьёт и замахивается на кого-то, за занавесками не видно. Да как так -то, в наш век технологий не разглядеть?

– Но точно говорю вам, дорогие телезрители, бьёт свою жену! Вы видели госпожу Саюри? – ведущий завертел головой от своей партнерши к камере, задавая вопрос одновременно всем и никому.

– Изуми-сан, она ведёт затворнический образ жизни, посвятив себя дому и семье. Пример всем нам, -- вдруг сважничала женщина, обвела студию строгим взглядом. Ну ни дать ни взять старая матрона, что проверяет свой выводок на благопристойность.

– Ну точно, он ее бьёт! — щелкнул пальцами Изуми и потряс пальцем в воздухе. А у самого глаза сально сверкали, точно у старого прохиндея, нашедшего случайно полный кошель.

В зале раздаются сочувственные вздохи, и они же вывели его из оцепенения. Нахмурившись, хозяин квартиры повернулся к экрану и пробормотал: -- Неизвестно что там в семье банкира, но встряска от начальства ему обеспечена. Никакой банк не потерпит такой стирки, даже от второсортного шоу.

Раздался щелчок, а следом за ним звук плещущийся жидкости: это из баночки высыпались две таблетки, а стакан наполнился до половины бурбоном.

Дорогие антидепрессанты и дорогой, дедовской выдержки алкоголь – его давние спутники на тропе самоуничтожения.

– И, переходим к гвоздю нашей сегодняшней телепередачи: Тацуми Ёдо! -- важно объявил Ицуми, обвел студию широким жестом. Его помощница подобралась – ее улыбка стала шире и одновременно с этим гаже, маленькие глазки заблестели в предвкушении.

Они оба выглядели одновременно торжественно и мерзко, как и полагалось коллекционерам слухов и сплетен.

«Интересно, -- промелькнуло в его голове, когда он плеснул в бокал очередную порцию бурбона, -- они хотя бы сами понимают насколько отвратительными выглядят?»

Жар снова прокатился по его телу – Тацуми сгорбился у каминной полки, сжался, словно получил удар. Руки задрожали и он вцепился в горлышко бутылки, сфокусировал привыкший к полумраку взгляд на ее размытом очертании.

Сердце бешено стучало в груди, воздуха не хватало, в голове и ушах звенело – все признаки начинающейся заново панической атаки.

Он крепче сжал в ладони горлышко бутылки, едва чувствуя как нагревается стекло от прикосновения кожи.

«Сфокусироваться на ощущениях здесь и сейчас, -- прозвучал в его ушах приятный голос психотерапевта, а перед глазами промелькнуло смазанное изображение уютного кабинета в пастельных тонах. – Использовать предметы под рукой как якорь. Исключите из поля зрения стрессовый фактор…»

-- Как якорь, -- послушно повторил Тацуми за воспоминанием и усмехнулся когда увидел поднос с бутылкой и стаканом перед собой.

-- Ну, эти друзья хотя бы не предадут, -- просипел он прежде чем зашелся в сухом кашле. Для опоры он вцепился другой рукой в каминную полку, провел кончиками пальцев по узорной лепнине. В памяти тут же вспыхнуло что это искусственный камень с отделкой под барокко.

Во второй руке он все еще сжимал бутылку бурбона.

Тацуми подался вперед, прямые локоны на миг скрыли его от всего мира.

Он размеренно дышал, в этот миг доверяя своему тренированному телу больше чем когда бы то ни было.

Мало-помалу ватную пелену, извечную спутницу панических атак, прорезали звуки из телевизора.

Нашедший в себе силы обернуться на свое же аутодафе Тацуми уставился в экран.

Выровняв дыхание стало легче – руки перестали дрожать, пульс вошел в норму, тело снова начинало его слушаться.

«Наверное так выглядят гиены, прежде чем наброситься на умирающую зебру, -- промелькнуло в его голове и он тут же одернул себя. – Тацуми, не трогай животных! Они честнее их.» И следующая же мысль заставила его передернуть плечами от обжигающей волны презрения, прокатившейся по всему телу:

«Честнее тебя.»

— Ну, давай, сука! – по комнате поплыл тихий, полный бессильной злобы голос. Злость в нем сплеталась со смирением, стегала своего носителя изнутри стыдом. Фраза, в которую он обрек весь этот клубок чувств, выдавив этот колючий комок наружу.

Тацуми не сдержал презрительного смешка, на секунду отвел взгляд от плазмы и тяжело вздохнул, прикрывая глаза. Традиционная пятничная экзекуция – от второсортных ведущих и от себя самого. Для себя самого. Он не пропускал ни одного выпуска: каким бы пьяным или обдолбанным бы ни был, Тацуми включал ровно в шесть вечера телевизор, слушал и впитывал поток насмешек и брани.

Ему не становилось легче от того, что вместе с его именем полоскали чужие имена. Он просто ел эти помои, пропускал их через себя, уже потеряв во мраке сожалений саму суть этого действия.

В груди уже привычно болело, и Тацуми пытался в очередной раз безуспешно обмануть самого себя, словно внушая себе мысль, что болит от огромного количества за раз выкуренных сигарет.

Перед глазами на миг все поплыло, в грудь ударили словно молотом: мужчина тряхнул головой, потер висок одной рукой и медленно поднял взгляд на телевизор.

На экран вывели фотографию, высокого, статного мужчины с длинными, густыми черными волосами, одетого в темно-синее пальто в пол. Вся его фигура дышала немного пренебрежительным спокойствием, силой и могуществом. Так и полагалось боевому оммёдзи — магу, в том числе экзорцисту.

Хранящему людей и Благое от Неблагого.

Он стоял в пол-оборота, с опущенным взором, однако камера запечатлела густо подведённые черным глаза, с уходящим на виски верхними и нижними стрелками, своей глубиной способные поспорить с омутом, а так же две красные линии на переносице. В прицел объектива даже попала маленькая, пятиконечная звёздочка на подбородке, вытатуированная традиционными иглами.

Зал неподдельно ахнул, даже эта швабра приоткрыла рот: весь облик обладал невероятным магнетизмом, вызвал трепет, желание и даже страх. Все зависело от того, чем был наполнен сам человек.

– И как всегда накрашенный! А, я говорил, говорил вам, он -- сюдо! —

По команде начали демонстрироваться фотографии, в котором только ну очень озабоченный человек найдет намеки на гомосексуализм-просто мужчины отдыхают в баре, но этому мудаку везде проститутки, везде геи.

– Это обережный макияж, тварь ты долбанная!

— Ну что вы, Изуми-сан, это лишь образ! – немедленно отозвалась ведущая, но ее сальный хитрый взгляд не оставлял никаких сомнений в ее намерениях.

— Это обережный макияж, сука ты тупая! – процедил сквозь зубы Тацуми.

— И тем не менее! – Изуми, довольный произведенным эффектом кивнул своей помощнице, и едва ли не заламывая руки вопрошал: -- Что же случилось, как стремительно пала карьера этого оммёдзи. А ведь лучший ученик храма Рюрико-ин! —

Скрежетание зубов на миг заглушило все звуки, а демонстрация фотографий заставила сжаться кулаки. Вот он -- его выпускной класс, диплом, первый обряд для телевизионщиков. Молодой, улыбчивый парень радостно демонстрирует свой диплом с увесистой магнитной печатью: право на практику, не привязанную к храму и школе.

Единственный со всего потока.

– Он уже тогда был очень красивый, смотрите! Какие невинные глаза, борец со злом! —

В зале восторженно заохали, запричитали – некоторые женщины, даже умилительно вздыхали, театрально прижимая руки к груди.

— Почти сразу же распутал клубок семейной драмы самого премьер-министра!

Тацуми судорожно вздохнул, прикрыл глаза, отвернулся к стене.

– Лучший ученик, уже в свои двадцать пять удостоившийся звания Среднего оммёдзи, получив жезл Кагура* из рук самого Верховного каннуси!** И такое оглушительное падение в тридцать один!

На его лице расцвела грустная улыбка, он медленно повернулся к экрану и отсалютовал ведущему бокалом:

– Ну, Учителя ты конечно зря приплел, -- поморщился Тацуми залпом допивая виски.

В миг воцарилась тишина: несколько секунд потребовалась жирдяю, чтобы понять где он свернул не туда. Растерянно лыбясь, тот завертел башкой, и, видимо поймав подсказку суфлера, нервно кивнул.

– И собственноручно загубивший жизнь, а вместе с ней и свою карьеру! — громко, но все же нервно взлетел его голос.

– Между нами говоря, только никому, мы же друзья, -- подчёркнуто доверительно продолжал ведущий: — Поговаривают что он присоединился к коррупционной схеме, что ввела в заблуждение самих каннуси! – выдержав театральную паузу третьесортных подмостков, Изуми наигранно огорченно покачал головой: – Да, да, друзья мои, коррупция проникает даже в духовные сферы.

– Ну жди, пинка под жопу, мразь.

– Изуми-сан, а все дело в разбитом сердце. Я читала, что маги очень восприимчивы к неудачам на любовном фронте. Она же стала его первым поражением.

– О, дорогая, ты о той птичке?

На экран заботливо вывели фотографию красивой девушки в ярком, сценическом костюме: камера поймала ее в движении, удачный кадр подчеркнул все достоинства фигуры. Свет софитов выделял яркий макияж, а длинные белые волосы так удачно разметались вокруг ее силуэта.

Рука сжала опустевший бокал до жалобного скрипа.

— Между нами, друзья, -- снова доверительно понизил голос ведущий, глядя прямо в камеру. Якобы в душу. По крайней мере тем, у кого она ещё оставалась: — Птичка Кику не захотела жить с этим занудой. Такой красавице, на заметку всем мужчинам- как цветку, нужен достойный уход, прикорм!

— Вы считаете дело в деньгах? Ёдо один из богатейших молодых людей в стране! — фыркнула швабра, накручивая свой локон на палец, улыбаясь в камеру. Учитывая, сколько раз за программу оператор брал её лицо крупным планом, не оставалось никаких сомнений: она с ним спит.

— Какие деньги, Сатоми! Разве только это нужно женщине. Посмотрим сюжет.

На экране показали отрывок большого интервью: знакомый кожаный диван, на котором эта шлюха резвилась с продюсером, о чем, конечно же интервьюер не знал, или делал вид что не знал. За ее спиной -- такое же большое панорамное окно.

Сидящая на этом диване все та же блондинка, певица, в откровенном платье и высоких, латексных сапогах. Но делала вид совсем не под свой костюм.

– Поймите, я сначала… сначала думала что дело во мне. Что моя деятельность, я же пою. Его провоцирует что ли, или мешает, я не знаю. И потом, у него такая тяжелая работа… Он, он же весь в ней…– всхлипнула Кику, отвернувшись от камеры, вытирая несуществующую слезу.

– Говорите как чувствуете, госпожа, -- раздался заботливый голос журналистки, с благоговением смотрящую на молодую звезду.

– Первый раз это случилось... я летела к нему как на крыльях после первых гастролей по стране. Я была вся взбудоражена, я так старалась, вы не смотрите на мой откровенный образ, я–она посмотрела прямо в камеру: — чистая и верная девушка. Я старалась, я была страстной.

Бокал совсем жалостливо заскрипел, по нему побежали трещины.

– Я была окрылена своим первым успехом, я хотела это выразить в нашем…

И потом, раз за разом, раз за разом.

Кику спрятала свое накрашенные лицо в изящных ладошках. На пальце сверкнул красивый перстень с обсидианом.

Подарок бы сняла, хотя бы для приличия…

– Да наш оммёдзи импотент! — звонко закончил ведущий.

– И, дорогие друзья, именно это объясняет его немочь приведшую к трагедии! Ведь всем известно, что мощь мага-мужчины напрямую связана с его потенцией.

– Но Изуми-сан, он компенсировал…

– Что такое жалкие гроши родителям, что потеряли своего ребенка! — замелькали кадры съемки; вот операторы бегут к амбару, вместе с корреспондентом, камера фиксирует дрожащий вокруг от энергии воздух, другой оператор снимает порывистый ветер и стаю каркающих ворон. Изумительные кадры.

Слышатся заклинания. Крики ребенка. Молитвы его родителей.

Добротный амбар ходит ходуном: кажется вот-вот рухнет внутрь крыша, погребая под собой всех присутствующих.

С драматической музыкой и паузами мелькают фотографии: отец держит в руках трупик малышки. Убитая горем мать. Сидящий рядом с дверью оммёдзи, в традиционном красном одеянии с белой накидкой, завязанной по бокам, яростно сжимающий кулаки, кричащий в небо, но заметив камеры вдруг вскакивает, и бьёт с разворота в нос оператора, прерывая съемку.

В зале траурная тишина, кажется даже для массовки это слишком – камера то и дело выхватывает тяжёлые взгляды, направленные на ведущего, посмурневшие лица– похоже, что эта парочка перешла черту.

— Дорогие друзья, а не засудить ли этого шарлатана? Да-да, покажем ему! —

Тонкая мужская рука с перстнем на указательном пальце нажала на пульт. Так и не узнав, как живёт сейчас бывший молодой успешный оммёдзи.

***

Он всегда выходил раньше приезда такси: любовался садом, домом в дорогом престижном районе. Прикуривал дежурному охраннику, который как всегда ему сочувствовал. Тацуми лишь усмехался: у старика было все для счастья. Счастья, которое теперь уже точно не светило самому магу.

Семья: жена и дочь, которая хорошо вышла замуж, и, недавно разродилась двойней. На перекор всем медицинским показаниям.

С помощью магии самого оммёдзи, его последнее дело перед тем как…

– Тацуми-сан! — низко кланялся он, сжимая в руке кепку: — вы бы... вы бы может пришли бы на имянаречение в храм? Господин, ну что вам стоит…

Тацуми усмехнулся, жадно затянулся, разглядывая ночное небо: россыпь звёзд смешивались с бликами вывесо, окончательно добивая темноту ночи. Этот город никогда не спит, и даже до дорогого района доносился отдаленный рокот его ночной жизни.

– Нет, Игото. Это вы без меня. Твои женщины не любят шума, да и зачем я вам там.

– Как это зачем, господин! — всплеснул руками важный старичок, чья работа заключалась в том, что бы вовремя нажать красную кнопку на пульте у пояса: — Вы же считай… от моей Юри все врачи… мы же всех обошли, столько денег… Вы первостепенный гость!

Тацуми грустно усмехаясь посмотрел себе под ноги: подошвы дорогих сапог нащупали мелкие камешки, и он принялся катать их вперёд-назад.

Счастье. Доступно ли оно? Не так. Достоин ли он даже прикоснуться к нему?

–Но, господин. Пожалуйста. Две такие прекрасные внучки… Моя жена так ждёт. Ваше же…

– Нет.

— Ну хоть на праздник домой придите! Ну тайно, зять вам поможет! —

Молодой мужчина с грустной улыбкой против воли, и мертвыми глазами посмотрел на охранника:

— На домашний праздник приду, так и быть. Раз сам зять твой поможет. Передай госпожам, что бы приготовили мне отдельно удон. Я такого удона не ел даже в лучших ресторанах.-

он многозначительно поднял палец вверх продолжая печально улыбаться. Старик Игото расцвел, как поле в живительный дождь, расправил плечи, и важно закивал.

— Все передам. Все передам, все мои девочки сделают. И с собой завернут. Вы не думайте, мы не верим…

–Я знаю, Игото- из-за угла показалось такси, быстро скользило над землёй, приближаясь к пассажиру.

–Именно поэтому и стремлюсь попадать в твои смены. В Ёсивара. – последняя фраза была сказана уже водителю.

Мужчина сел на переднее сиденье, помахал кланяющемуся охраннику, и откинулся в удобном кресле. Тяжело вздохнув, поправил ворот пальто, проверил пуговицы на черной руабшке, заправленной в такие же темные, дорогие джинсы, похлопал себя по карманам, доставая сигареты, фляжку, и ещё пару таблеток. Быстро отправив пилюли в рот, и запив щедрым глотком виски, с наслаждением закурил.

Таксист покосился, но, увидев деньги в слепой зоне видеорегистратора, лишь погромче включил музыку и кивнул, приоткрывая окно.

Тацуми ждал древний квартал красных фонарей. И такая прекрасная весенняя ночь, что бы напиться и забыться. А как знать, быть может в эту ночь он все — таки сложит хокку?

***

–Какой прекрасный молодой господин… молодой господин не желает развлечься? — она льнула к нему всем телом, пахла жимолостью и неопытностью.

Не невинностью - именно неопытностью.

В старинной причёске ойран, нижнем нагдзюбане, расшитом фениксами, приоткрытом на груди и обнажавшим тонкие ножки– мама-сан не оставляла надежд записать его в свои клиенты. Он оторвал взгляд от барной стойки, скользнул пустым взглядом по тонкой ручке, держащей мундштук, по накрашенному лицу, призывной позе.

–Для вас всего тысяча йен.-

Тацуми тяжело вздохнул, и полез в задний карман джинс (кто в своем уме будет красть даже у потерявшего карьеру оммёдзи) и вынул две купюры:

–Десять тысяч. Тебе. Лишь бы только тебя впредь не видеть. Никогда. Иначе расскажу предкам твоим в храме.-

Девчонка возмущенно зашипела, пряча деньги в вырез:

–Оформлю как подарок.

–Подожди пару часов. Там у вас сейчас этот… ну этот... худой такой, с залысинами.

– Микото-сан? — она распахнула глаза, впервые, так близко видя спонтанное прорицание. Хотя Тацуми сомневался, что она видела и подготовленное, что вообще хоть что-то видела за пределами своего такого странного, в этом воплощении, дома.

–Наверное, не ебу. Но он не проведет тебе это как подарок.

–Точно он! А ведь все равно маг! Я видела мага.

— Если допью бутылку до того, как ты свалишь– разрешу говорить девочкам, что провел с тобой ночь. И раз, для меня тысяча йен, вот, передашь маме-сан.

Та радостно запищала, захлопала в ладоши, ожидая зависть подруг, и повышение в рейтинге каталога. Радостно сжала в объятиях вздрогнувшего мага и скрылась в хороводе посетителей бара.

«Лучший ученик храма Рюрико-ин… Так ты помогаешь добрыми делами? Молодой, дорогой проститутке? "

Снова сжал зубы и плеснул себе в бокал темно-золотого…

***

-Такси!

– Тацуми Ёдо-сан.- Уже пьяный оммёдзи даже не повернулся на голос. Обострившийся дар подсказывал, что девушка пытавшаяся заговорить с ним живая. В голове против воли встал ее образ: высокая, худенькая, в голубом платье, с большими, зелёными глазами.

Тацуми сложил два пальца и провел по груди, сверху вниз, привычно блокируя сердечную чакру, сосредоточение магических сил, и принялся пьяным взглядом всматриваться в дорогу. Если он будет ее игнорировать она точно уйдет. И пойдет прямо к жёлтой прессе. А потом к кому-то из его коллег. Их вон, как соловьёв на сакуре весной, и они должны быть ему благодарны, за то что не остаются без работы. Он покосился на девушку.

Голубое платье в горошек. Все равно постоишь и уйдешь.

Всегда срабатывало.

Да где эта тачка, Дзигоку вас всех… он качнулся, и тут его за локоть поймали тонкие ручки.

Боль в его груди. Яркая вспышка. Он видел эту девушку. Слепую итако напротив нее, указательный палец кричащей шаманки. Боль. Кровь. Звон битого стекла. Крик.

Крик в его голове смешался с его собственным: изо рта вырвался вихрь черного тумана, пронесся по улице срывая вывески, разгоняя вышибал местных баров. Переворачивая мусорные баки, кидая их в припаркованные машины. Девушка нагнулась, пытаясь найти опору и удержать мужчину, где -то вдалеке мигнуло фарами такси.

А Тацуми кричал, его тело и лицо начало светиться изнутри белым обжигающим светом.

Сила… Сила что он так давил алкоголем, волей, мудрами и препаратами. Сила рвалась наружу.

Сущность защитника людей и Благого от Неблагого. Ему казалось, что голова вот- вот разлетится спелой дыней, а сердце вылетит и украсит собой стену соседнего дома.

«Отменяющая мудра, бл, складывайтесь, ну!» — он тряхнул свободной рукой, толкая себя и девушку к стене.

Она вскинула на него испуганные глаза, но кивнула, отступая к стене, найдя опору в этой буре, развернула мужчину спиной к себе и крепко сжала за талию.

Все его ритуальные татуировки напомнили о себе десятком тысяч игл, одновременно впившихся в тело. Оммёдзи изогнулся, с усилием, борясь с ветром, которым он все еще кричал, провел сложенными указательным и средним пальцем перед собой. От темени до паха.

А дальше наступила желанная тьма.