Снежная завеса, пришедшая с запада, холодной поступью приблизилась к поселению. Мелкие ледышки иголками безжалостно впивались в кожу, невидимые ледяные руки стучались в ставни и хлестали по щекам заплутавшего путника, острые когтистые пальцы царапали глаза. Покрывая черепичные крыши белым одеялом, вьюга истошно билась о деревянные постройки, впуская холод через зазоры в стенах.

На окраине забытого поселения, недалеко от иссякшего канала в одиноко стоящей скошенной лачуге, едва выдерживающей настойчивые удары стихии, прятался мальчишка: прохудившиеся башмачки, рваная рубаха и заштопанные штаны не спасали от подступи непогоды. Угли в камине едва теплились, но ребёнок все равно жался к нему, как к спасительному маяку в непроглядном мраке. Стуча зубами и подбрасывая в затухающие угли скомканные бумажки, он бормотал:

— Матушка, когда же ты вернёшься?.. — тихий писклявый голосок сливался с завываниями бури, — Мне так холодно и страшно!.. Возвращайся скорей!.. Не оставляй меня одного!

 Мальчик отличался от обитателей поселения: у не было ни перьев, ни клюва и огромной головы с бесцветными глазами по бокам. Но он все равно считал себя вороном: взъерошенным черноволосым птенцом, выпавшим из гнезда и отчаянно пытающимся взлететь. Отверженные жители сторонились чудного ребёнка, с утра до вечера слоняющегося по обледенелым дорожкам и заглядывающего в разбитые окна. Как и сторонились его матери — такой же отвергнутой, покинутой всеми, несчастной беглянки. Выносив и родив дитя в заброшенной лачуге на окраине, она не покинула младенца, а осталась рядом, медленно угасая под стенания вьюги и осуждающие взгляды.

Заметив в уголке лачуги кусочек заплесневелого хлеба, мальчик не раздумывая сунул его в рот. С самого рождения голод преследовал его, то отступая, то нагоняя вновь. В промёрзлой земле с трудом всходили побеги, а все чему удалось прорасти, ревностно оберегалось жителями. Иногда им удавалось собрать урожай до того, как холодные ветра уничтожат его. Тогда мальчику было чем поживиться: под покровом темноты он проникал в покосившиеся домишки. Трясущимися от страха руками воронёнок хватал все, что плохо лежит: объедки со стола, сморщенные и тронутые гнилью овощи, сухие корочки хлеба, рваные тряпки и ветхий пергамент. Брал столько, сколько мог унести и, до того как хозяева опомнятся, удирал через открытое настежь окно. Никто не гнался за ним, хотя ему всегда казалось, что за спиной помимо заунывного пения бури доносится рассерженный топот и собачий лай.

Иногда мальчик бегал в Часовню, где отстояв очередь из таких же голодающих существ, получал кусок чёрствого хлеба. Прижав драгоценную ношу к груди, он мчался домой. Проваливаясь в сугробы и застревая в скользкой грязи птенец больше всего боялся поскользнуться и испачкать хлеб в зловонных лужах, покрывавших окраины поселения. С улыбкой на лице ребёнок возвращался в лачугу на окраине и вручал добычу матери. Лишь дотронувшись до покрытой древесной коркой ладоней и вложив в них половинку хлеба на скованном лице женщины проглядывалось некое подобие улыбки: «Куда ты убегаешь, милое дитя? На улице холодно, ужасно холодно… Не покидай меня, мой милый мальчик…»

Мальчик чувствовал — мать жива только благодаря ему. И делал все возможное, чтобы продлить эти мгновения. Но, несмотря на старания, болезнь не желала отступать. Воронёнок надеялся — если он будет искренне молиться, матушка поправиться и вернётся. Но Боги не отвечали, напротив, делали все ещё хуже, заставляя женщину выть в унисон с бурей. Дабы не видеть страданий единственного близкого существа, ребёнок убегал. Но все равно возвращался, ведь искренне верил в чудо. Каждый вечер, он сжавшись в комочек, пытался заснуть на скованном корой теле. Каждый вечер говорил с ней, надеясь, что голос первенца прогонит недуг, гладил по замёрзшим волосам, обнимал скрюченные руки-ветки, слушал слабое биение сердца. Но она не реагировала, продолжая буравить застывшим взглядом потолок.

В один из дней матушка окончательно покинула его. Сначала мальчишка не поверил своим глазам — женщина самостоятельно поднялась с постели и даже одарила сына быстрым взглядом. Но затем, оттолкнув препятствие, покинула лачугу, а ребёнок бросился за ней. Морозя ножки, он скользил по замёрзшей грязи, кричал, плакал, умолял вернуться, рвал волосы — растворяясь в заснеженном тумане, женщина даже не обернулась.

Оставшись в одиночестве, мальчик верил, до последнего верил — болезнь отступила и матушка, улыбающаяся и пышущая жизнью, в скором времени вернётся. Стоит только подождать. Но она не вернулась… Ни тогда, ни сейчас. Вернулись лишь старые знакомые — отчаяние, голод и стужа. В тщетных попытках согреться мальчик отправил в камин все, что сохранилось в их небольшой хибарке: сломанную мебель, деревянную посуду, грязное тряпье. Языки пламени жадно поглотили последние крупинки знакомого мира, и, слабо вспыхнув, окончательно погасли, лишая ребёнка последней надежды.

Волки явились под покровом ночи. Несколько дней хищники кружились возле лачуги, подбираясь все ближе и ближе. А когда огонь, пугавший животных окончательно погас, осмелели. Мальчик, лежа на каменном полу, слышал их: тяжёлое прерывистое дыхание, мягкую поступь, пронзительный вой. Они тоже голодны… Но, в отличие от бедного, покинутого всеми, воронёнка, у них были клыки и когти. Возле двери раздался пронзительный скрежет и приглушённый рык: волки набросились на единственную преграду, отделяющую хищников от добычи. Животные наступали, яростно ломая дверь.

Мальчик вздрогнул, и попятившись к окну, разглядел очертания часовни, проглядывающие сквозь непрекращающуюся метель. Сорвавшись с места, он ловко выскочил через окно, и продираясь сквозь буран, мчался к спасению. Снежинки впивались в кожу, оставляя на бледных щеках розовые пятна. Ноги не слушались — несколько раз ребёнок поскользнулся, но сопение идущих по пятам, изголодавшихся тварей, заставило его подняться и продолжить бег. Часовня так маячила перед глазами. Впереди показался обветшалый мост. Зацепившись за торчащую из-под земли корягу, мальчик сорвался с утёса. Птенец не умел летать, да и у него не было крыльев. Сгнившие отбросы внизу смягчили падение. Что-то липкое тут же забралось под рубаху, ощупывая худощавое тельце. Ребёнок не мог пошевелиться, чтобы прогнать назойливое нечто, да и это было не нужно: лежа в хлюпающей жиже из частей плоти, экскрементов и сгнивших растений он больше не чувствовал себя изгоем! Наконец-то среди кучи мусора и отбросов для него нашлось место!

Над ухом раздалось недовольное жужжание, сменившееся на мерзкие чавкающие звуки. Что-то присосалось к плечу, острыми зубами вгрызаясь в плоть. Перед тем, как окончательно закрыть глаза воронёнок увидел как ослепительное сияние дугой осветило чернеющее небо. Хруст прекратился. Чьи-то руки подняли его, попутно напевая приятную мелодию. Мальчик жалобно заскулил: он хотел было попросить оставить его среди гнили и личинок, ведь там ему самое место, но погрузился в небытие.

Воронёнок очнулся, когда вьюга ушла дальше на запад. Он лежал на пуховой перине, в том самом месте, куда несколько дней назад так отчаянно стремился попасть. Рядом сидела таинственная женщина в черно-белой мантии. Её лёгкий стан, окутанный серебристым свечением искрился в полумраке комнаты. Она представилась, но ребёнок не запомнил её имя, такое странное и весьма необычное. Необычным также было и стремление помочь бедному сироте, дав тому второй шанс. Женщина приняла брошенного птенца, а когда мальчик возмужал, обучила его смертоносному танцу. Днём от тренировался под чутким взором спасительницы и верного рыцаря, а ночью, пробираясь в библиотеку, с упоением изучал магические трактаты.

С каждым годом алая гниль распространялась все дальше и дальше, покрывая заснеженные перевалы, загрязняя прозрачные речушки и заполняя ямы и овраги. Повсюду стоял приторно-сладкий аромат, а красноглазые мухи мгновенно набрасывались на любого, кому не посчастливилось увязнуть в хлюпающей жиже. Юноша видел, как погибает его дом, но ничего не мог с этим поделать — единственное, что могло очистить полотно от скверны, оказалось запечатано кровью хозяина умирающей картины.

Отверженные молились Сестре Фриде также рьяно, как и Отцу Арианделю, но юноша, памятуя о своём спасении, воздавал хвалы лишь ей одной. Скрываясь под личиной рыцаря-ворона, парень поклялся охранять покой госпожи. Под накидкой никто не видел, что у него нет ни перьев, ни чёрного жёсткого меха. Под накидкой никто не видел его лица… Никто, кроме госпожи. Каждый вечер он снимал плащ ради неё, а она исцеляла раны, полученные в тренировочном бою, не осознавая как подпитывает тайные желания.

Парень тешил себя надеждой, что нежные взгляды и чувственные успокаивающие речи — проявление особых чувств, возникающих между родственными душами. Из испуганного мальчишки, запертого в холодной лачуге, он превратился во взрослого мужчину — сильного и способного постоять не только за себя, но и за тех, кем дорожит. Он гордился подобными метаморфозами, и набравшись смелости, переступил запретную черту. На удивление, женщина не прогнала его. Ни в первый раз, ни в последующие. Возможно все дело в вечном холоде или в вьюгах, нападавших на нарисованную обитель, но когда парень под покровом темноты проник в часовню и попросил госпожу согреть его, она согласилась. В ту морозную ночь госпожа и слуга разделили постель.

Юноша приходил и после. Тайные визиты стали обыденностью. Теперь уже парень согревал холодную и неприступную госпожу своим теплом, а она, поглаживая спутанные чёрные волосы, рассказывала любопытному юнцу истории о другом мире. Мире откуда она родом. Воронёнок восторженно внимал каждому слову, пытаясь представить что-то помимо снега и гнили: вкус морской соли, теплоту солнечных лучей, свежесть листвы после дождя, аромат засеянного пшеницей поля.

Пылкое сердце неистово билось о стенки костяной темницы всякий раз когда слабые лучи подкрадывались сквозь раскрытое окно. Парень ненавидел такие моменты, и когда Сестра прогоняла его, молил Богов о бесконечной ночи. Боль расставания была настолько сильна, что воронёнок открылся: рассказал обо всем что чувствует и о чем мечтает. Стоя на коленях, юноша признался — все совместные ночи он желал возлечь с ней по-настоящему, как законный супруг. Он желает этого больше, чем обрести имя.

— Я выполню твоё желание. — Прошептала Фриде на ухо ошарашенному юнцу. — Но взамен ты исполнишь моё… Саливан…

Ни секунды не раздумывая, оперившийся птенец, названный Саливаном, расправил крылья. Когда алые лучи скрылись за заснеженными вершинами, Отец Ариандель обручил новобрачных, скрепляя союз изящными зеленоватыми кольцами с мелким камешком посередине, а после проводил в келью на чердаке. Искрясь от счастья, юноша попросил супругу повторять его имя как можно чаще.

Стоило двери захлопнуться, женщина, без капли стеснения, скинула накидку. Дабы ничего не укрылось от пылкого взора новоиспечённого мужа, она приказала расставить свечи по всей комнате. Тёплое мерцание пламени окутывало изящные формы, начиная от упругих грудей и заканчивая аккуратными ступнями. Фриде, казавшаяся Саливану неприступной и лишённой всякого желания, избавившись от оков, вилась вокруг него словно кошка, соблазняя как движениями, так и взглядом. Он почувствовал, как внутри разгорается проклятое пламя. Усевшись на перину, ворон стянул рубаху. После недавних тренировочных боев, торс покрывали разноцветные синяки. Юноша поморщился, когда Сестра дотронулась до самого большого из них.

— Порой сир Вильгельм бывает слишком жесток. — Женщина принялась осыпать серую кожу лёгкими поцелуями. Взгляд Саливана затуманился: теперь боль от прикосновений начинала ему нравиться.

Поглаживая выпуклость между ног, Фриде бесцеремонно стянула с юноши меховые штаны. С каждым касанием изящных пальцев к мужскому достоинству покалывание в паху увеличивалось. Достигнув максимума, Саливан ощутил давление, словно вся кровь разом покинула жилы, устремившись к промежности. Чувства обострились стократно: нежные прикосновения разрядами пронизывали тело, сладкий аромат покрытой испариной кожи, проникал в каждую клеточку, бархатистый голос, эхом отдающийся в ушах, вводил в оцепенение. Отчётливее всего он слышал как избранница зовёт его по имени. Он сосредоточился лишь на ней. Повалив женщину на простыни, юноша прижался к гладкому бедру, покачиваясь в такт внутренней пульсации. Нагая плоть сгорала от нетерпения как можно скорее окунуться в интимные недра, блестящие от смазки и ожидающие предстоящего слияния. Саливан неуверенно задёргался, желая протолкнуть головку как можно глубже. Переполненный кровью член, зажатый со всех сторон упругими стенками, вгонял изнемогающего юношу в транс. С каждым толчком по напряжённому телу распространялось приятное тепло.

Даже сквозь завывания ветра любовник прекрасно слышал голос избранницы и жаждал беспрекословно исполнять приказы, наслаждаясь приглушенными стонами. Фриде, научившая его обращаться со смертоносным оружием, сейчас наставляла голодного юношу в ином ремесле. Нежные, но при этом уверенные прикосновения подсказывали что следовало делать. Покрываясь потом, парень с трудом удерживал нужный ритм. Колени ныли, а запотевшие ладони скользили, но он в точности следовал указаниям. Саливан боялся открыть глаза. Когда это произошло, их взгляды встретились:

— Продолжай… — жадно втягивая воздух, надрывисто прошептала женщина, обнимая супруга за плечи.

Внутри все искрилось. Чем больше Саливан двигался, тем сильнее казалось это ощущение: скапливаясь в стволе, разряды пронизывали промежность и мошонку. В ожидании массивного выплеска, юноша сделал несколько резких толчков, на что женщина тотчас отреагировала, царапая спину.

— Не так грубо… Нежнее… Расслабься…

Использовав врождённые преимущества, парень стремился раскрыть свой потенциал. Саливана привлекал её запах: терпкий манящий, словно аромат ветхих страниц, стали и обгоревшей плоти. Наслаждаясь бархатом кожи, он не мог противиться этому влечению. Град поцелуев обрушился на беззащитную любовницу, отчего она застонала ещё громче. Пальцы любовника сосредоточились на упругих выпуклостях, сочных словно спелые фрукты. После небольшой передышки, парень с утроенной силой вернулся к прерванным утехам. Член, покрытый прозрачной смазкой, легко вошел в податливое лоно. Прежде чем поясница заныла, Саливан успел заставить Фриду несколько раз закричать.

Пах задёргало от напряжения. Прикусив губу, юноша почувствовал тянущую пульсацию внутри. Увеличив напор, он быстро пожалел о своём решении. Вместо возникшего ранее наслаждения, Саливан ощущал себя кузнецом, пытающимся из неподатливого куска металла сотворить изысканное украшение. Железяка оказался грубой, а молот слишком тяжёл для столь деликатной работы. Но пылкий юнец, хоть и измученный монотонным трудом, не желал отказываться от ремесла предков.

— Прижмись ко мне… — прошептала Фриде, впиваясь ногтями в мускулистую спину и обхватив парня ногами. Ствол полностью погрузился в тёплую обитель страсти, давление, пронизывающее член с самого начала, постепенно улетучилось, сменяясь на ощущение иного рода.

Сосредоточившись на глухих хлопках, он склонил голову, и, как зачарованный, пристально следил правильностью движений. На покрасневшем лице показались вены, а мокрые волосы налипли на глаза. Фриде немедленно отреагировала:

— Посмотри на меня! — прошептала женщина, обхватывая лицо парня ладонями. Саливан не мог противостоять ей. Видя с каким удовольствием любовница всматривается в бледные очертания, он решил подыграть ей — закатив глаза, хрипло застонал, покусывая нижнюю губу. Капельки пота сорвались с покрытого мелкими морщинками лба, росой оседая на румяных щеках. Саливан не сдержался и робко коснулся сочных губ, подаривших безымянному изгою имя и не прекращающих шептать его.

— Не так сильно… Медленней!.. — с трудом вырвавшись из стальных объятий, выдавила Фриде, но разгоряченный юноша больше не желал подчиняться.

— Нет! — дрожа в экстазе, с трудом прохрипел он. Пот лился рекой, ноги свело судорогой, но юноша не желал останавливаться. И вскоре поплатился за непослушание. Не в силах продолжать, он поспешно вышел и тяжело дыша, рухнул на спину. Пышущий огнём инструмент страсти нехотя покинул купель порока. Переполненные кровью вены разбухли, готовые лопнуть. С трудом сдерживаясь, чтобы не закричать, юноша ощутил распирающее покалывание в яичках.

Член ритмично подрагивая, пульсирующими толчками извергал из себя прозрачную субстанцию. Все тело онемело, а пах наоборот, словно пронизывали мельчайшие иголки. Прерывисто дыша, Саливан не мог пошевелить даже пальцем.

Парень, отдышавшись, приподнялся на руках, но мышцы свело судорогой. Оружие, коим напористый любовник, наносил возлюбленной не смертельные раны, вяло покоилось на животе, уже не такое твёрдое и большое. Саливан нетерпеливо сжал мягкий орган, в надежде вернуть тому былую мощь, но, как бы он не старался, плоть не желала повиноваться. Юноше хотелось выть от безысходности: едва он научился играть мелодию страсти, все закончилось.

— Неплохо для первого раза. Ты быстро учишься.

Фриде не выглядела такой уставшей. По горящему взгляду, парень догадался — хоть она и предприняла попытки обуздать пламя, рвущееся наружу, его стараний было недостаточно. Саливан, принося лондорскую клятву верности, пообещал доставить госпоже удовольствие, но, вместо того, чтобы воплотить мечту в реальность, рухнул без сил.

Бушевавшая вьюга к утру утихла, оставив после себя пропитанное инеем безмолвие. Свечи погасли, расплывшись восковыми пятнами на полосатом дереве. Саливан так и остался лежать на спине, закутавшись в остывшее одеяло. Парень не желал открывать глаза, боясь что произошедшее ночью окажется сном, а он очнется в разбитой лачуге, голодный и дрожащий от холода. Пылкий любовник нехотя поднялся, разминая застывшие мускулы и вспоминая ночные подвиги. Алое пламя рассвета уже вовсю полыхало на заснеженных вершинах, а Фриде любовалась им, не обращая внимание на новоиспечённого супруга. Напоминая о себе, Саливан несмело коснулся её плеча, но тут же отдёрнул руку.

— Ты по-прежнему хочешь, чтобы я выполнил твое желание? — сдерживая дрожь в голосе, поинтересовался юноша, надеясь, что сказанное ранее окажется ложью.

— Да. — Не отрываясь от окна, произнесла Сестра. — Ты должен покинуть картину!

— Но в таком случае, я не смогу быть рядом с тобой!

— Забудь меня! Твой дом — не здесь. Найди своё предназначение и исполни его.

Саливан никак не мог в это поверить: женщина, нашептывающая его имя под взором тысячи свечей и не желающая отпускать, все же бросила воронёнка среди мусора и гниющих останков. Пылающая страстью любовница исчезла, оставив после себя, холодную и лишённую жизни оболочку. Но по застывшему спокойствию было заметно — это решение далось Фриде не легко. Подавив эмоции, супруга все же осталась верна клятве. А значит — он тоже.

— Я исполню долг. — Сухо произнес Саливан, поспешно одеваясь. Прежде чем уйти, парень оставил в скованном льдом, как этот покинутый Богами мир, сердце возлюбленной крупицу тепла. — Но, как бы я не хотел, у меня не получится забыть тебя, Эльфриде…

Собрав скромные пожитки, ворон покинул часовню. Пробираясь сквозь пушистые сугробы, покрывавшие тропинки, с каждым шагом удалялся от часовни, он боролся с искушением обернуться. Уходил как можно дальше, подавляя страстное желание вернуться, и бросившись на колени, умолять Сестру изменить решение. Спустившись в поселение, Саливан не поверил глазам: ухоженные деревянные постройки выглядели заброшенными и опустевшими. Помимо знакомого с детства запаха сухой древесины и промёрзлой грязи в нос ударил ещё один — сладковатый запах разложения.

Юноша не понял как очутился перед одиноко стоящей лачугой на окраине поселения, словно ноги сами принесли его. Покосившаяся и разрушенная, хибара тихо постанывала от малейшего дуновения ветерка, готовая рассыпаться в прах. Часть стены оказалась изъедена красной гнилью и покрыта белыми личинками, а кривая дверь исцарапана. Превозмогая страх, парень зашёл внутрь. Гниль просочилась и сюда, облепив маленькую комнатушку продуктами жизнедеятельности мерзких чавкающих существ, скрывающихся в пыльной мгле. Отвлечённые от трапезы, красные огоньки следили за несмелыми движениями непрошенного гостя, осмелившегося потревожить их покой.

Привыкнув к мраку, парень окинул взглядом помещение: тот же камин с остывшими углями, та же стена с наспех сделанной дырой, такой же колченогий стол и разбитое окно. Саливан, сдерживая слезы, улёгся на покрытую пылью кровать. Он может остаться здесь, как раньше, спрятаться от всех и каждого в ненавистной картине, так и не сумевшей принять ещё одну искалеченную душу. Прижавшись лицом к заплесневелой подушке, парень беззвучно зарыдал. В детстве холодная лачуга казалась ему единственным спасением от жестокого мира снаружи. Но сейчас… Сейчас это чувство покинуло его… Стены со всех сторон давили на юношу, а беспокойное жужжание оказалось красноречивее любых слов — пора уходить.

Окинув взглядом место, породившее отверженного полукровку, парень поднялся на заснеженный холм и двинулся прямо через окутанный туманом лес. Рядом маячили белые стволы промёрзших елей, а вдалеке послышался протяжный волчий вой. Саливан больше не боялся. Мохнатые животные, скрывающиеся за деревьями, это прекрасно чувствовали. Юноша смело шёл вперёд, не обращая внимания ни на хищников, ни на подрагивающие в потоках морозного воздуха, огоньки. Туман рассеялся. Вдалеке, на опушке леса, зоркий глаз парня заметил едва уловимое движение. Саливан остановился, вглядываясь в изящный ствол одиноко стоящего дерева. Белая кора напоминала женскую фигуру, неестественно длинную и согнутую, с тонкими длинными руками-ветками. Стоило юноше присмотреться, как древесное существо зашевелилось, а покрытые инеем волосы всколыхнулись.

«Я здесь, моё милое дитя, я здесь. — до Саливана донеслись знакомые стенания. — Прости меня, милое дитя… Вернись ко мне…»

Юноша задрожал. Он давно не слышал ее голос, но по-прежнему помнил приятный ласкающий слух тембр. Он вспомнил, как матушка пела по вечерам, заглушая злобные завывания бури, вспомнил приятное дыхание и тепло кожи. Даже когда она бросила воронёнка, воронёнок не смог оставить ее.

Холодные ветки легли парню на плечи, впиваясь в ткань плаща. Через тонкие пряди волос, Саливан разглядел едва различимые очертания лица:

«Беги домой, дитя, беги домой. Ты ведь знаешь, тебе некуда идти…»

— Это место — не мой дом. — Сдерживая слезы, выдавил возмужавший птенец, касаясь холодной коры. Он уже сделал выбор, и был в нем непоколебим. Покидая опушку, воронёнок ещё долго слышал монотонный плач, болезненным эхом отдающийся в голове:

«Ах, куда же ты пропал, милый мой… Куда же ты убежал…»