Майя не любила останавливаться в дворце Амира: он давил богатством украшений и холодом бело-голубых стен. Когда они были вместе, она предпочитала проводить время в небольшом летнем домике в глубине сада.

      Повод для визита был нерадостным.

      — Здравствуй, дорогая, — протянул Амир, когда она переступила порог. — Соскучилась?

      В огромной зале, залитой светом французских окон, Амир корпел над мольбертом. Поприветствовав Майю, он отложил палитру. Очередной натюрморт. Он никогда не брался за портреты: под его кистью не рождались живые лица.

      — Соскучилась. Но я хотела поговорить. О Давиде, — подчеркнув последнее слово, Майя взглянула, не дрогнул ли Амир.

      Он, вздохнув, сел на диван, жестом приглашая ее присоединиться.

      — Ты до сих пор думаешь об этом? Я понимаю, тебе тяжело, ведь вы были очень близки. Но все же он выбрал самоубийство… Теперь ничего нельзя сделать.

      Практически все, подобные им, рано или поздно кончали с собой. Трудно сказать, в какой момент бессмертие становилось невыносимым. Майя и Амир не пытались узнать.

      Майе всегда трудно было поверить, что Давид добровольно пошел на смерть: веселый, жизнерадостный, почти наивный и в чем-то до боли похожий на человека, он никогда не преисполнялся мрачной тоски от перенасыщенности земными радостями. Он не предавался меланхолии и не закрывался от мира, пытаясь прожить каждый миг как первый.

      — Ты не упоминал, что помогал ему провести ритуал, — еще один крючок: надежда, что Амир скажет правду.

      — Извини. Не хотел ранить тебя, рассказывая подробности. Он действительно попросил меня — ему было страшно идти на это одному, — лицо Амира оставалось холодным и равнодушным, как мраморный пол зала.

      Майе так хотелось верить, что Амир не способен на это. И все же в воспоминаниях она слышала его голос.

      — Амир, я обо всем знаю. Можешь не пытаться объяснить мне, зачем ты убил его, — в голосе Майи звучала сталь. — Если ты хочешь сохранить меня, помоги мне вернуть Давида. Он еще здесь — ты не довел ритуал до конца.

      Амир не мог поверить, что она не шутит. В одну секунду между ними разверзлась пропасть отчуждения. Глаза Майи сверкали так ярко, будто она была готова растерзать его, не дожидаясь ответа. Черт. Все пропало.

      — Майя, как ты не понимаешь? Этот ублюдок смешал с грязью всю нашу расу. Он отказался пользоваться силами, жил среди людей, как последний крестьянин… — в воздухе повисает несказанное «Он слишком быстро стал тебе ближе, чем я».

      — Мне плевать на твои причины. Мне не плевать на Давида. Так что, ты поможешь?

      Амир ненавидел отсутствие выбора. О, он не сомневался — откажись он сейчас, он больше никогда не увидит Майю. Искрящийся воздух не обманывал: она до сих пор не забыла Давида.

      Амир ненавидел беспомощность. Майя была единственной, кто держал его в живых, знала она это или нет. Жестокие десятилетия: Майя улыбается другому, проводит вечера с другим, остается помогать ему с его бесполезными людьми. Амир — поодаль, как надгробный памятник, вечно недвижимый, молчаливо скорбящий. Он ничего не мог сделать, пока он не сделал единственное, что мог.

      Она просит его вывернуть себя наизнанку. Она просит его стать слабым, уязвимым, ненужным.

      Но без нее ничто не будет иметь смысла.

      Он соглашается. Он ненавидит секундный блеск счастья в ее глазах — радость от встречи с кем-то, кроме него.