Уилл долго не мог заснуть. Оттого, что горло сдавливало удушающе нежное чувство, вызванное тем, что Клайв уснул в его объятиях, хотя прежде никогда так не делал; оттого, что перед глазами всё ещё стояла причинявшая почти физическую боль картина, которую он никак не ожидал увидеть, проснувшись среди ночи: стекавшие по лицу Клайва слёзы и написанное на нём полное непонимание по этому поводу.

Он даже не мог сказать, что было неприятнее: это, или недавний инцидент, когда он видел влажно блестевшие глаза Клайва всего на протяжении нескольких секунд, взгляд, в котором отчётливо читались злость и острая, едва ли упрятанная обида... тогда он, ощутив, что почему-то был виноват сам, позорно сбежал, воспользовавшись тем, что его недвусмысленно отослали куда подальше. И он больше не хотел этого видеть никогда. Видел Творец, ему хватило двух раз. По горло хватило.

Только бы его Клайву не приснилось то, что снова заставит того лезть во что-то в одиночку. Конечно, Клайв был умным в этом плане, умел оценивать риски и предпочитал не рисковать вовсе, что постороннему наблюдателю порой могло показаться паранойей в начальной стадии (и что спасло много жизней, а некоторые – неоднократно), но в жизни случалось всякое – и он знал это, как никто иной.

Только бы это не оказался вопрос долга. Жизнь ведь положит, позабыв, что она-то сейчас достигла просто неописуемой ценности, а конкретно для него – такой, что его банковский счёт в сравнении стоил не более чашки кофе. Последнего Клайв и вовсе упорно не понимал, хотя он, как умел, пытался донести.

Только бы оставался рядом, живой и целый.

Выждав некоторое время, – он не смог бы точно сказать, сколько прошло, – он очень медленно начал отодвигаться: проснувшийся утром Клайв будет недовольно хмуриться, когда что-нибудь затечёт, если и вовсе не ругаться. Он не хотел того злить. Он боялся злить Клайва всерьёз.

Тот открыл глаза, глядя на него одновременно сонно и остро, внимательно, как будто что-то внутри всё-таки не спало. Жёлтые радужки слабо засветились в темноте, с той же интенсивностью, с какой они светились, когда Клайв бодрствовал.

– Разбудил? – едва слышно прошептал он, на всякий случай вовсе проглотив свистящий звук.

Клайв не ответил, продолжая в упор на него смотреть. Потом закрыл глаза. Не разбудил, заключил Уилл, беззвучно и с облегчением выдохнув.

Он чётко зафиксировал момент, с которого это начало происходить: день, когда Клайв отоспал почти сутки, и только несколькими днями позже, когда уже было, собственно, поздно для этого, рассказал ему содержание сна и о том, что того заманивали к кораблю. В ту же ночь, спавший (снова, будто мало было) Клайв точно так же открыл глаза, стоило только пошевелиться. Но не проснулся. Тогда он немного испугался, особенно учитывая, что тот ничего не произнёс даже после нескольких вопросов, просто ровно глядя на него, а на следующий день даже не помнил, что просыпался. Но так как наблюдалось это с тех пор регулярно (а может быть, это началось и немного раньше, потому что настолько пристально наблюдать он с этого-то момента и начал), он заключил, что Клайв, в общем-то, и не просыпался.

Он знал этого человека хорошо. В его Клайве всегда было что-то звериное, что тот, посчитав такое непозволительным для офицера, загонял как можно глубже и годам к тридцати пяти полностью в себе подавил, и, казалось, задавил. Но, видимо, зверь выжил, и в ту ночь вышел на поверхность, то ли просто отвоевав утраченные позиции, то ли и вовсе защитив Клайва от чего-то... да так там и остался. С тех пор у того даже движения приобрели некоторую хищность. И дело было не в теле: по сравнению с его Клайвом Клайвен был тюфяком и подобный сюрприз оставить никак не мог. Да и хищный вид это тело приобрело только после смены хозяина: клыки, например, изначально только слегка выделявшиеся, внушительными стали только при Клайве, словно последний подогнал имевшийся в распоряжении организм под себя. Звучало (и было) странно, но... после лицезрения магии он уже ничему не удивлялся.

Например, и тому, что эта странная (а местами страшная) вещь Клайва защищала и регулярно помогала, при этом не подставляя. Несколько раз он ловил того на параллельных мыслительных процессах, когда Клайв за короткий промежуток времени умудрялся увидеть и обработать больше данных, чем мог он сам, словно наблюдало двое. А ещё Клайв не имея внушительной практики умудрился не дать твари, устроившей на них засаду около разбитого корабля на Атеоте, прополоскать себе мозги, одновременно сообразить, что делать, и под этим давлением ещё и колдовать (а для создания электрического разряда, как ему позже объяснили потребовалось вовлечь в дело два типа магии). А уж уделать умудрённого опытом Сфалара да ещё и контратаковать (и как, не имея тех же способностей?) – тоже немыслимо. Разве что сдвоенными усилиями.

Вот и ночью что-то теперь стояло у Клайва на страже. И в том, что на вопросы тот не отвечал, несмотря на вполне осмысленный взгляд, не было ничего удивительного: звери-то не разговаривают.

А самым забавным было то, что это был всё тот же правильный, верный долгу, цивилизованный Клайв. Чудны дела твои, Творец, подумал Уилл, наконец успокоившись и начавши проваливаться в сон.

Ему снились сегодняшние события (снова, словно ему мало было), вот только в какой-то момент... «Ты превысил установленный для тебя лимит. Теперь иди. Я вышлю твои вещи по почте», – непреклонно и, что самое страшное, равнодушно произнёс Клайв (больше не его), и он, задрожав, проснулся, обнаружив, что сминал в пальцах подушку, прижимая её к себе.

Клайва рядом не было. Логично, в общем-то: если бы был – он проснулся бы под недовольное ворчание, если не под ругань, как только попытался бы вытащить из-под того подушку. Чудо, что разрешил голову на краешке примостить, а не брезгливо бросил в него запасную...

Приподнявшись на локте, он, скверно выспавшийся, сонно оглянулся, припоминая, что прямо с утра у него было какое-то дело, но какое?.. Напомнил ему вид его половины кровати: Клайв вчера весьма недвусмысленно велел ему застирать всё, что он испачкал. Немудрено, что тот не хотел с этим возиться; изгваздал он не только простыню, но и подушку: его вчера немилосердно вжали в спинку кровати, так что в последнем не было ничего удивительного. А вот влажные следы на наволочке точно высохли – он тоже вчера чуточку дал волю чувствам. Впрочем, «дал» – не совсем верное слово; обидно было до боли, и обида выплеснулась сама, чуть не задушив его в какой-то момент. Иного выхода у него не было: он знал, что некоторые вещи в жизни приходилось сносить покорно и молча, и одной из них, на самом деле крайне немногочисленных для него, был Клайв, доведённый до рукоприкладства.

Он никогда не думал, что с ним могут так поступить. Нет, конечно, его часто пытались завалить в постель только ради того, чтобы поиметь, но за этим всегда что-то стояло – вожделение, страсть, похоть, мотив, и это прекрасно чувствовалось. От Клайва он вчера не чувствовал ничего. Его просто безучастно оттрахали, не пытаясь сделать физически больно, не пытаясь эмоционально удовлетвориться, не обращая внимания на чужой дискомфорт, так, словно его даже не хотели, словно просто не было другого выхода. Клайв знал толк в том, как причинить боль человеку морально, не выходя при этом за рамки собственных принципов (что делал, правда, только выйдя из себя). И это было и впрямь больно, ужасающе больно, настолько, что у него действительно заболело где-то внутри под ключицами и стало сложно дышать.

Более того, он никогда не думал, что от него могли отказаться. Никто этого никогда и не делал. А тот собирался. Клайва не волновали ни внешность, ни деньги, ни принадлежность к одному из древнейших гернийских родов. И вот как его угораздило втрескаться в человека, способного от всего этого отказаться?..

Он вскинулся, внезапно вспомнив, что Клайву ночью снилось что-то паршивое; как только он подумал, что тот ушёл куда-то в связи с этим, сон с него мгновенно слетел. Затем он расслышал едва донёсшееся сюда громыхание с кухни, и откинулся назад, переводя дух. Клайв был дома и что-то делал на кухне. И что тот там возился? Завтрак ещё был, можно было просто разогреть. Посуду он сам вчера, улучив время, когда Клайв после завтрака ушёл переодеваться, кое-как перемыл, чтобы не мозолила тому глаза – это он теперь делал регулярно и вовремя.

Желудок при мысли о завтраке скромно напомнил о себе, но он первым делом, несмотря на ощущавшуюся им ещё с ночи слабость, взялся застирывать постельное бельё. Лучше было сначала привести всё в порядок, прежде чем показываться Клайву на глаза. И себя. Клайв оценит положительно. Да и кто знал, в каком тот сейчас был настроении...

Появляться перед Клайвом было страшно. Малейшая промашка сейчас – и его выставят. Причин для этого было предостаточно. Ему казалось, что это могли сделать даже за промелькнувшую в его выражении лица обиду. А ему было обидно. Было; да, он натворил всякого, но наказали его в итоге не за то, что он делал сознательно, а именно за то, что он сделал, будучи не в себе. Обидно и больно. Он, конечно, понимал, что это просто стало последней каплей, но менее плохо от этого не становилось. Жаловаться, разумеется, было некому – сам виноват. Доигрался. Думал, что его Клайв будет поступать так, как ему хочется, что будет воспринимать его, как старшего партнёра, поскольку старше он не только был, но и выглядел, и что будет потакать. Нет, нет и нет. Мало того, что упрямый Клайв хотел играть на равных, тот ещё и поставил долг выше него, ясно давая понять, где его место. Клайв, впрочем, долг ставил и выше себя, иначе отсыпался бы нормально вместо того, чтобы работать по ночам (и для чего это только надо было?..), но затем всё равно заботился сначала о себе, а уже потом о нём. Он у Клайва был третьестепенным, и это его задевало.

Задевали его и отбрыкивания того в последнее время. Он ведь не специально хотел больше необходимого.

Говорят, что когда Творец посылает человеку что-то, что тот любит до беспамятства, завистливая, вечно голодная Вселенная очень скоро это забирает, жадно, торопливо, пытаясь растворить это в себе, словно этого было бы достаточно, чтобы заполнить её пустоту. Поэтому он так цеплялся за Клайва, любил так отчаянно, чтобы хотя бы получить от того то, что ему полагалось. Или чтобы успеть получить всё. Все объятия по утрам, все поцелуи, все те разы, когда Клайв, соскучившись или будучи в настроении, подходил к нему сам... И он понятия не имел о том, когда Вселенная собиралась того отобрать. Может быть, и не собиралась, достаточно сытая его терзаниями на протяжении более чем тридцати лет (пусть обусловленными трусостью, но менее плохо ему от этого не становилось); а может быть, даже не собиралась из лени – рано или поздно он бы разругался с Клайвом окончательно, и результат всё равно был бы тем же. Вселенная вообще была жестока. Творец, если подумать, – тоже. Всё в жизни было жестоким в той или иной мере. Жестоким был даже добрый и правильный Клайв. Он, впрочем, изначально был не слишком чувствителен к какой-либо несправедливости в свой адрес, а потом и отрастил по мере взросления толстую шкуру, отчего подобное мало его задевало. Однако эти три вещи он игнорировать не мог. Первые две были слишком масштабными, а Клайв... от Клайва у него защиты не было никакой. Когда тот поступал с ним жестоко, он ощущал всё в полной мере.

В целом, это было ещё меньшее из того, что с ним, с точки зрения Клайва, следовало бы сделать. Помимо того, что он делал на протяжении последних полугода, были и другие вещи... вроде самооценки. Тут он тоже поучаствовал. Каждый раз, когда у Клайва не срасталось с отношениями (к чему он регулярно прикладывал руку), самооценка у того медленно и почти незаметно опускалась. А так как она изначально и так была не слишком высокой (и он никак не мог понять, почему; может быть, корни у этого уходили ещё куда-то в подростковый возраст или и вовсе в детство, о которых он ничего не знал, несмотря на долгое знакомство), то сейчас и вовсе опустилась непонятно куда. У него иногда складывалось такое впечатление, что Клайв, давая себе оценку, порой учитывал только свои навыки, рассчитывая то, насколько был полезен. А уж то, что тот забывал, на сколько лет ныне выглядел, порой просто изумляло. Неудивительно, что Клайв всё спрашивал, почему он.

Уилл поймал себя на том, что уже в третий раз мыл руки. Не потому, что пытался что-то оттереть – потому, что всё ещё было страшно видеться с Клайвом. Тем более что последний догадался. Он всегда делал это очень аккуратно, чтобы никто ничего не узнал, но тот всё равно каким-то образом догадался о том, что это он уводил партнёров (и друзей, подбиравшихся слишком близко). Он уводил – и бросал, без сожаления или жалости; кого жалеть? Кого-то, кто пытался увести у него его Клайва? И последний каким-то образом догадался. Возможно, всё было бы лучше, не будь тот столь проницателен. А ведь он упустил момент, когда его Клайв, изначально бывший даже капельку наивным, несмотря на то, что не доверял людям, научился вычитывать такие вещи, которые могли быть сокрыты даже от него... и те, которые он сам пытался упрятать. А прятал он не слишком тщательно. Расслабился, слишком расслабился...

К счастью, Клайв не видел других, очень личных вещей. Вроде того, что прежде, ещё во времена их совместной работы в разведке, его иногда, когда он видел того с кем-то другим, посещала мысль, от появления которой он испуганно вздрагивал, о том, что Клайв не имел права на существование, оттого что причинял ему слишком много боли. Или вроде мысли о том, что он мог бы сломать Клайва. Сломать так, что тот нуждался бы в нём и только нём, зависел бы от него, и тогда был бы исключительно с ним. И размышлял он над этим всерьёз, поскольку эта мысль посещала его, когда его сжимало в тисках собственное, личное отчаяние; в эти моменты ничего больше не имело значения, и ничего более не могло пробиться к нему, кроме выжигавших его чувств. Может быть, она всплыла у него в момент, предшествовавший тому, когда он бессознательно укусил Клайва, с силой сжав зубы.

Как же всё это теперь исправлять?..

Наконец, он рискнул сунуться на кухню. Спина Клайва, бывшего без футболки, едва заметно напряглась, и он сообразил, что его появление заметили, отчего немного замялся в дверях, колеблясь. Он не очень любил того без верхней части одежды. Точнее, безотносительно обстоятельств – просто обожал, но обычно упомянутые обстоятельства связывали ему руки, хоть последние он всегда тянул: не мог удержаться. Спина Клайва, плавно сужавшаяся к куда более тонкой талии, приводила его в восторг; он всякие видал, но именно эта в нём что-то затрагивала, да так, что он не мог унять желание прикоснуться... да и просто желание. А ещё эти чёртовы длиннющие ноги, затянутые в прямые джинсы...

Он сухо сглотнул, и Клайв оглянулся, едва заметно поморщившись.

– Доброе утро, – хрипловато, торопливо выпалил он. С тех пор как они вернулись оттуда, Клайв всегда желал ему доброго утра первым, как бы крепко они ни ссорились. Пора было самому так поступить. Оказывается, Клайв делал так много вещей, больших и маленьких, важных и на первый взгляд совершенно ненужных...

– Доброе утро.

Клайв снова отвернулся, чтобы перевернуть блин на сковородке (собственно, занятие это и вызвало у него не слишком здоровую реакцию), и он шагнул внутрь пока что только чтобы дать двери закрыться: не знал, безопасно ли было сейчас приближаться.

Сейчас он видел, насколько Клайв истощал. Но разве только он был в этом виноват? Сколь большой вклад он в это внёс?..

Снова оглянувшись, Клайв с едва заметным беспокойством окинул его с ног до головы взглядом, немного задержавшись на области паха: всё ещё о нём беспокоился, хоть вид того не позволил бы предположить, что где-то внутри ныне оставалась ещё капелька тёплых чувств. Может быть, это было хорошим знаком...

Однако когда он тронул Клайва за плечо, тот немного посторонился, строго, остро глянув в ответ. Конечно... просто так ему это не спустят. Даже если бы и было желание. Именно то звериное внутри Клайва не позволит спустить ему это с рук, потому что он наступил тому на больное место, заставив почувствовать себя беспомощным и бессильным, и не имело никакого значения то, что он сделал это неосознанно, почти в беспамятстве. Зверю нет разницы. Зверя кусают – зверь кусает в ответ. Это раньше Клайв зажимал тому пасть, а при нынешнем спокойном сосуществовании ему придётся несладко. Да и поделом: время, когда он учил Клайва, прошло, так что теперь следовало учиться ему, и ему уже на это намекнули. Но ему намёка не хватило, и он не прислушивался ни к чему, хоть Клайв говорил. Клайв всегда говорил, всегда пытался урегулировать отношения сразу же, чтобы не накаливать их до того момента, когда будет произнесено или сделано что-то, что не прощается и не искупается. И просить наверняка было бесполезно; он и так выпрашивал прощения в эту, и даже в прошлую их ссору, и теперь можно было хоть заговориться. Слова вряд ли помогут. Зато сделать хуже могут. Нужно было теперь за этим следить.

Клайв не смотрел на него, наблюдая за застывавшим на сковороде жидким тестом, и он вдруг снова почувствовал себя чужим тому. Когда Клайв вёл себя с ним отстранённо и равнодушно, в нём всегда загоралась ненависть непонятно к чему, та же, что мгновенно вспыхивала по отношению ко всем, кто позволял себе прикасаться к его Клайву. Тот говорил, что это ревность (и много ругал его за резкие проявления), но разве ревность могла быть настолько невыносимой? И к кому ему было ревновать в первом случае?.. Хотя Клайву, наверное, всё-таки лучше было знать.

Тот вылил на сковородку ещё порцию теста.

– Как ты себя чувствуешь? – тем же чужим голосом, что и вчера, спросили у него; он хорошенечко подумал, прежде чем отвечать: теперь слова нужно было подбирать очень осторожно. Он знал, что Клайв всегда выбирал слова, разговаривая с ним, но полностью ощутил это только в последнее время, когда тому надоело. И это оказалось больно.

– Всё ещё слабым, – ответил он тихо. Клайв наконец взглянул на него, коротко, но ничего на это не ответил. – Как себя чувствуешь ты?

Ему снова достался внимательный взгляд. Клайв будто... взвешивал.

– Я – с ломкой, – тот перевернул блин. – Слишком много выкурил.

Так вот почему Клайв был без футболки. Обычно такое проходило у всех по-разному, и сейчас у того могло ломить не кости или мышцы, а именно кожу, и в местах, где одежда давила лишь немного сильнее обычного, могло показаться, что ткань натирает, а не просто лежит (чего на самом деле не было). А вот лёгкое прикосновение воздуха могло это, наоборот, облегчать.

Обнять Клайва захотелось невыносимо. Обнять и застыть, чтобы не причинять дискомфорт. Но ему не позволят. Даже если тот его всё ещё любил... чего он сейчас не мог понять. Он не знал, позволила ли ему остаться любовь, или присущая Клайву порядочность, вынудившая взять ответственность за зависевшее от того существо. Это тоже было больно.

– Клайв... – он вовремя осёкся. В прошлый раз за этот вопрос его открыто назвали ублюдком.

Слегка переменившийся в лице Клайв покосился на него и снова переключил внимание на сковороду; перед тем как тот отвёл взгляд, в последнем он успел заметить промелькнувшую там злость.

– Ты хочешь это спросить? – вопросил Клайв, судя по интонации, понявший, что он желал знать; того сейчас разозлил бы как положительный, так и отрицательный ответ, так что он, сжав губы поплотнее, заставил себя промолчать, хоть хотелось подтвердить. Клайв, сбросив блин на возвышавшуюся на тарелке стопку и резко отодвинув от себя сковороду, выключил плиту и развернулся к нему. – Ты думаешь, ты бы сейчас здесь стоял?

Уилл чуточку подался к тому, заглядывая в глаза. Клайв наконец-то смотрел прямо на него, и сейчас он мог бы определить, было ли с тем всё в порядке, потому что Клайв ощущался для него... жёстко и холодно. Вкупе с отстранённостью это указывало на то, что душевное равновесие у того пошатнулось. Более того, он почувствовал, что Клайв, не успевший толком прийти в себя, едва ли сдерживал всё, что у того сейчас творилось внутри, и после этого вопроса, пусть даже так и не озвученного, излишек эмоций, который не мог уместиться внутри, будет выплёскиваться наружу. И ему придётся стерпеть всё, что бы ни было произнесено или сделано.

Прищурившись, Клайв взял его за ворот рубашки.

– Я подвинул ради тебя свои собственные границы вчера. Только поэтому ты всё ещё здесь, – негромко, но отчётливо выговорил тот. В таких случаях голос Клайва всегда словно бы отпечатывался в его памяти, как порой остаётся перед глазами картинка, уже исчезнувшая из поля зрения, и он отчего-то всегда боялся этого тона. – И ты смеешь спрашивать? Ты думаешь, я бы стерпел просто так?

– Ты... выгнал бы меня, – едва слышно выговорил он, ошеломлённый, просто констатируя факт. Пришлось вслух, потому что иначе поверить он не мог; по позвоночнику у него прокатился холод: он довёл Клайва до того, что тот просто оставил бы его сгорать, если бы не любил. Даже будь просто привязан, всё равно бы выставил, безжалостно наступив на собственные чувства ради сохранения собственного здоровья, психики и достоинства. И это он, который хотел уберечь своего Клайва от всего на свете, своими же руками... – Я просто... я просто хотел... разве это неправильное желание? Да нет ничего более естественного.

Из него могло бы вырваться что-нибудь ещё в своё объяснение, потому что ему всё ещё было что сказать и объяснить, но он прикусил язык, почувствовав, что и это уже могло быть лишним.

– Умеренность, – отрывисто произнёс Клайв, с видимым трудом взявший себя в руки. – Неумеренность губительна.

Ему показалось, что последнее – отрывок из какой-то цитатысм. эпиграф к этому тому, но сейчас это было абсолютно неважно, потому что ему вдруг стало совершенно невыносимо обидно. Он знал, что в желании получить своё, получить то, что ему причиталось, не было ничего неестественного и ничего плохого, но так и выходило, потому что он, сколько бы ни был с Клайвом, никак не мог получить сполна. Он брал – и никак не мог насытиться; отдавал – и никак не мог почувствовать, что восполнял взятое, потому что Клайв был для него слишком ценен.

Клайв вдруг обхватил его ладонью за затылок, немного наклонив ему голову над своим плечом и позволив таким образом спрятать взгляд и лицо, и он осознал, что последнее вообще не держал в этот момент. И... да и ну его к чёрту, Клайв всё ещё его...

Подняв голову, он наткнулся на жёсткий, мрачный взгляд того. Нет, Клайв не хотел его обнимать. Даже вот этого вот неловкого, не дотягивавшего даже до полуобъятия, не хотел; скорее всего, просто посчитал, что так нужно. Может, и правильно. Прежде они регулировали отношения путём очерчивания границ, внутри которых хранили собственную обособленность, ни под каким предлогом не позволяя их переступать, после чего оставалось просто быть внимательными и не задевать их снова. А теперь они слишком приблизились друг к другу, и лавировать между этими границами стало сначала затруднительно, а потом и вовсе невозможно, и они просто обожглись друг об друга, столкнувшись. Может быть, сейчас и впрямь правильно было беспокоиться в первую очередь не о себе, как они обычно и поступали, а о другом; сберечь другого, оказать помощь, которую нельзя оказать себе самостоятельно, сразу же, чтобы сохранить всё, что между ними было, как можно более целым. Сохранить мосты между ними, занявшиеся от высеченных от столкновения искр, и не дать пламени перекинуться на их середину, до которой уже не сможет дотянуться ни один из них.

– Спасибо, – выдавил он, не зная, что мог в их нынешнем положении сделать для Клайва, но, по крайней мере, ощущая, что будет правильно хотя бы поблагодарить. Пальцы того слегка сжались, и ему показалось, что он ошибся (вдруг его внутреннее ощущение правильности сделалось слишком сомнительным), но Клайв только уткнул его лбом в своё плечо, после чего разок огладил его по волосам, словно через силу.

Он прерывисто вздохнул, очень осторожно уложив Клайву ладони на спину пониже лопаток. Ему всегда недоставало именно ласки. Он никогда эту нужду перед самим собой не отрицал (хоть внешне мог), и находился в вечном поиске, несмотря на парочку имевшихся более-менее постоянных партнёров, искал уже и хоть отдалённо похожее, но не находил. Его неизменно хотели, но никто никогда не хотел его приласкать. А он и не просил. Не просил: помимо нарушения чужих ожиданий, обычно имевшего последствия, и того, что открывать душу перед всеми подряд он не собирался, это было бы попросту не то – какой был смысл, если это не исходило от самого человека? И он всё искал. А Клайв – нет. Тот умудрился пересилить нужду в себе до того, что перестал её испытывать, и снова она проснулась только из-за влюблённости. Клайв был сильным. Слишком сильным. Поэтому вместо того в итоге надломился он сам, хоть он никогда не отличался хрупкостью.

– Ну, ну, родной, – всё ещё чуждым, чуть хрипловатым голосом произнёс Клайв, почти автоматически, словно программа голосового вывода.

И его вдруг осенило. Может быть, Клайву, редко видевшему заботу и мягкость от посторонних, нужно было видеть его открытые, уязвимые места, чтобы считать его своим, считать родным. А ведь он видел это от Клайва. Это он почти всегда просыпался раньше и засыпал позже, страшно довольный тем, что Клайв и зверь у того внутри ему доверяли настолько, что позволяли себе беззащитно спать при нём. А со своей стороны этого не давал.

Он едва удержался от того, чтобы сжать Клайва в объятиях, да покрепче, потому что сейчас ему хотелось буквально вжать того в себя, чтобы между ними не оставалось свободного места, отпечатать в себе, если бы это было возможно...

Клайв почему-то приобнял его, не прислоняя к себе, но столь же машинально погладил по спине, и он сообразил: это потому, что его мелко затрясло. Он сам даже не сразу это ощутил.

Затем он почувствовал себя последней мразью: ему нужна была ласка, Клайву нужна была ласка, всё это усугублялось годами, на протяжении которых оба нужного не получали, и он из-за своей дурацкой мнительности и гордости так долго отказывал в этом им обоим... Но, по крайней мере, он объяснился. Собрал яйца в кулачок и попытался заставить Клайва его выслушать, хоть и забираться верхом на того, курившего и морально вымотавшегося (первое отчётливо указывало на второе), было до жути страшно, как если бы он пытался оседлать недовольного, нервно бившего хвостом тигра. А после того как получилось, и его, несмотря ни на что, всё-таки обняли, он испытал ни с чем не сравнимое облегчение, и вместе с тем неизбывный страх того, что Клайв будет винить себя.

Его действительно пугала мысль о том, что тот под гнётом приписанной себе вины сломается, потому что предпосылки к этому были: раз Клайв сорвался, внутри у того чересчур долго копились как злость, так и обида с разочарованием (чего он, идиот, не видел, не замечал, игнорировал редкие всплески, принимая их за раздражение от усталости... идиот), и последствия срыва могли его доконать, особенно учитывая, что совсем недавно он тоже вышел из себя, хоть и без рукоприкладства. Однако Клайв, насколько он видел, всё же был в порядке, хоть и чувствовал себя предельно паршиво.

Вместо этого что-то надломилось в нём самом. Он это чувствовал. Он знал симптомы, он видел, как люди ломались, он иногда ломал сам. Испытать самому оказалось... неприятно. Он ощущал, что сделал бы для Клайва всё, что тот бы ни попросил, буквально, всё, что бы в голову ни взбрело, как и обещал вчера, причём по собственной воле обещал. И он знал, что не возразил бы ни на что – и не потому, что не смог бы отказать, а потому, что даже не захотел бы. Более того, он уже умудрился кое-что сделать. Клайв как-то говорил, что стоит тому захотеть – и его будут держать на настолько коротком поводке, что он не сможет даже огрызаться. И из-за того, что Клайв вместо обещанного бросил второй конец поводка ему под ноги и отвернулся, только усилием воли удержавшись от того, чтобы ещё и оттолкнуть его, он торопливо всучил тому поводок обратно. Сам. Причём вложил в ладонь участок, наиболее близкий к нему самому – короче не бывает.

Впрочем, с ним-то всё будет в порядке. Он знал, что делать и как чинить, опыт у него был, работать с собой он умел, так что терапию себе он устроить мог. Важной её частью был Клайв, прямо сейчас обнимавший его хоть и равнодушно, но почти мягко, как обнимают ребёнка, впервые разочаровавшегося в жизни и напортачившего от этого (или наоборот), и от этого ему хотелось выть, потому что он не мог подобрать надлежащего способа, которым можно было бы выразить душившую его благодарность. Больно, но лечение всегда проходит через боль. Оттого и существуют психотерапевты – оттого, что человек часто не в силах сам себе эту боль причинить, и вправлять мозги на место выходит лишь посредством кого-то, кто в состоянии это сделать. Много позже (а может быть, и не так уж много, если он будет примерным мальчиком) Клайв обнимет его снова, но уже с другими чувствами, другим намерением, желанием, и это тоже будет для него терапией, потому что спустя некоторое время именно это ему и понадобится.

Клайв вообще был ему нужен. Весь. Целиком. Во всех смыслах. Именно поэтому он готов был умолять того не оставлять его. И умолял вчера, не умея подобрать для этого слова. Манипуляторы очень часто произносят «если ты меня бросишь, я не знаю, что с собой сделаю» (у него такие были, и это, по его мнению, был слишком грубый и очевидный подход), и сказать это Клайву он не мог: во-первых, тот очень не любил манипуляции, о чём весьма доходчиво уже высказывался, а во-вторых – это была правда. Он не знал, что делать без Клайва. Последний был его совестью, его наказанием, его настроением и побуждениями, а с недавнего времени – его долгом и его самочувствием. Оказавшись в будущем без того, он буквально не знал, что с собой делать и куда себя приткнуть, пока что-то внутри него, похожее, вероятно, на инстинкты перелётных птиц, понукавшие последних возвращаться домой, через пару лет не погнало его в город на побережье. Клайв был его смыслом. Клайв был его жизнью: без смысла он разве что существовал, не жил.

– Люблю тебя, – выдохнул он, не сдержав рвавшиеся из него чувства. – Ты даже не представляешь, как я люблю тебя...

И уже постфактум сообразил, что Клайв, очень остро в последнее время воспринимавший эту тему, сейчас разозлится.

Ладонь того, поглаживавшего его по спине, действительно замерла.

– Извини, – торопливо добавил он и поднял голову, пытаясь сразу определить, насколько усугубил и так паршивое настроение Клайва. – Но я ничего не могу с этим поделать.

Он осторожно, помня о том, что у Клайва была ломка, поцеловал того в висок, едва коснувшись губами. Затем ещё раз, немного сместившись к брови, и чуточку отодвинулся, чтобы понять, можно ли ему продолжать. И продолжил, поцеловав под виском, ниже, около глаза, в скулу, всё ещё еле-еле дотрагиваясь до кожи. Он знал, что Клайву это было всё же приятно: тот чуточку нахмурился; Клайв всегда едва заметно хмурился, когда тому было хорошо, что он рассмотрел ещё вначале, когда познавал всё, что теперь можно было, и после этого всегда во время прелюдии смотрел на того, иногда смущая слишком пристальным взглядом (зато во время секса порой сам не знал, куда деваться от взгляда Клайва, выискивавшего малейший намёк на боль на его лице). Клайв, к тому же, приподнял голову, позволяя ему добраться ниже по щеке до подбородка.

Ещё ниже он, конечно, спуститься не рискнул, хоть видел покрывшиеся корочкой ранки около основания шеи того, и его чуть ли не дёргало от того, как хотелось зализать их, показывая, что он не хотел этого делать. Никогда не хотел; ему, может быть, хотелось наоборот. За всё это время Клайв всего пару раз укусил его, забывшись, но даже так очень аккуратно прихватывая его зубами, и у него все эти разы перехватывало дыхание от восхищения и возбуждения. И хорошо, что перехватывало, иначе он взмолился бы о повторении. Говорить об этом, он разумеется, не собирался, потому что добровольно вкладывать подобное знание было глупо даже в руки порядочного Клайва, который не стал бы этим пользоваться, но... но теперь он сообщил бы – и как жест открытости, и просто давая понять, что он действительно тому принадлежал. Вот только Клайв теперь воспримет такую просьбу как издёвку.

Последний разомкнул прикрытые веки, глядя куда-то сквозь него, и он вспомнил, что тому удалось поспать ещё меньше, чем ему: наверняка ведь встал горадо раньше из-за того, что пропустил свой обычный ночной рабочий моцион. А вот судя по крепко стиснутым зубам, Клайв сейчас просто стерпел то, что он делал. Да, приятно тому, может, и было, только от прикосновений, безотносительно того, кто это делал (может, Клайв и глаза-то закрыл для того, чтобы не видеть его в этот момент), но вот конкретно на него всё ещё злились и сейчас стерпели. Не зная, что бы для Клайва всё-таки сделать из правильного, он погладил того по щеке, едва прикасаясь, и прижался виском к виску, мелко задрожав от наконец пришедшего к нему осознания: Клайв даже вчера попытался позаботиться о его психическом состоянии, немного поговорив с ним прямо перед сном, хоть и жутко вымотался сам.

– Спасибо. Спасибо тебе, Клайв. Спасибо за то, что выслушал меня вчера, за то, что поговорил со мной... – он немного притормозил, не зная, имел ли право сказать то, что собирался, но, как тот и сказал, он всё ещё тут стоял, значит... – Спасибо, что принял меня после всего.

Он почувствовал, что Клайв вздрогнул. А затем его обняли, уже почти искренне, почти по-настоящему, и он мысленно вознёс благодарность Творцу: он наконец нащупал то, что нужно было сделать для Клайва, хотя это было до смешного просто. Он привык, что для него многое делали, и что он не обязан за это что-то в ответ (иной раз и благодарить не обязан был), но это были другие отношения, и до него наконец дошло, что Клайву нужна была хотя бы благодарность за сделанное для него. И не только сейчас, а за всё прошедшее время.

И, скорее всего, Клайв желал бы получить её не только на словах. Да и не только её.