Тетушка Джу уже двадцать лет работала в гостевом доме кухаркой и была любима всеми местными за свою стряпню и добродушный нрав. Каждому она находила доброе слово, даже уличным сиротам-попрошайкам, которым от нее доставалась еще и краюшка хлеба.

Ее муж, честный земледелец Пинг, от рассвета до заката трудящийся в полях, не понимал такой любви к мелким крысенышам. Эти бездари ничего не умели, ничего не делали и даже и не собирались, только выпрашивали у всех еду и деньги, да готовы были за ближайшим углом чиркнуть осколком керамического кувшина по горлу несчастного простофили, отобрав у него даже исподнее. Тратить на них еду, тем более такую вкусную, он считал невероятным расточительством и безрассудным потаканием чужой лени и безалаберности. Еще и припоминал давнюю историю, как один такой крысеныш, принятый в благородную семью, загрыз своих благодетелей и навлек проклятие на их деревню.

Тетушка Джу на его ворчание лишь отмахивалась. «Ничего ты не понимаешь, старый дурак, иди ужинай, пока все не остыло» — говорила она и прятала от мужа свое мрачное выражение лица.

Она сама была свидетельницей той истории, произошедшей около двадцати лет назад. Она уже тогда была немолода и работала кухаркой в поместье благородной семьи Цю, владевшей их деревней. Еще ее отец был конюхом в поместье, а старшей госпоже она прислуживала с раннего детства, едва только научилась вежливо говорить. Старшие господа были справедливы и снисходительны, младшая госпожа — прекрасна, как полная луна, и нежна, как цветок персика, а младший господин был силен, храбр и немного вспыльчив. Семейство Цю было воплощением благородства и достоинства, каждый из них был достоин величайшего уважения…

…которое не все проявляли.

Тетушка Джу помнит того мальчика, которого ее муж нынче упоминал не иначе как «неблагодарного крысеныша». Когда его приволокли в поместье, он был грязным огрызающимся заморышем и смотрел на всех волком. Хрупкое телосложение и миловидное личико обманчиво говорили о его нежности. Первые дни она его даже не видела, а потом ужаснулась — мальчишка весь зарос грязью, исхудал и смотрел таким голодным взглядом, словно его все эти дни не кормили вовсе. Но такого быть не могло — даже провинившихся рабов кормили хотя бы небольшим кусочком хлеба раз в день и давали хотя бы немного воды. Этот же… когда его начали умывать — молодой господин приказал «выскоблить его дочиста», — он ловил губами воду, которой его поливали, и жадно пил.

Сначала тетушка Джу жалела его — особенно когда его друг, тоже раб, которого привели вместе с ним, сбежал. Но потом… Мальчишка тайком пробирался на ее кухню и крал еду, тащил мед и рисовое вино. Он огрызался, грязно ругался и был самим воплощением непочтительности. Настолько, что видеть на нем синяки вскоре ей стало даже почти не жалко.

Но, несмотря на свой отвратительный характер, он был умным, смышленым и старательным. Молодой господин ему доверял, и он нравился молодой госпоже — она даже собиралась выйти за него замуж. Но амбиции мальчишки-раба оказались настолько большими, что он, как пригретая на груди змея, восстал против своих хозяев — убил господина и всех слуг-мужчин, включая брата тетушки Джу. Разве что молодую госпожу ему хватило совести вынести из подожженного дома.

А после на пепелище пришел бродячий заклинатель, который недавно позволял молодежи в деревне опробовать свои силы и узнать потенциал стать заклинателем. Надышавшаяся черного едкого дыма, покрытая тлеющей одеждой и устало лежащая на земле, она с неожиданным удовлетворением поймала такие же едкие, как дым пожара, слова заклинателя — у мальчишки не было потенциала, и сильным заклинателем, как бы он ни хотел и ни старался, ему не стать никогда.

Раб, загрызший своего хозяина, мальчишка по имени «Цзю» ушел следом за заклинателем, растворившись в предрассветном тумане. Молодая госпожа была в отчаянии и вскоре тоже ушла далеко-далеко, бросив их. Саму тетушку Джу хозяин постоялого двора взял к себе кухаркой. Деревенские несколько раз пытались подойти к пепелищу поместья Цю, но каждый раз в ужасе возвращались. Поговаривали, там поселились неупокоенные духи убитых слуг и самого господина Цю. После того, как старый Лао сломал там ногу, никто больше не рисковал приближаться к поместью.

Понемногу история обрастала слухами и забывалась, превращаясь для молодого поколения в легенду или сказку от старших. Только муж все ворчал, когда она подкармливала уличных бродяжек, глубоко внутри терзаемая сомнениями, а не могла ли она каплей добра и тепла осветить душу черствого мальчишки, когда он был еще маленьким, и спасти своих благородных хозяев.

А потом, спустя двадцать долгих лет, в деревню пришел заклинатель, спросивший о беглом рабе, сжегшем поместье.

***

Минчжу каждый день усердно работала, не щадя рук и зрения. Ткачество занимало почти все ее время, но она и не жаловалась — ей это нравилось. Выбирать нити, придумывать узоры, создавать из цветной паутины нежные ткани.

Отвлекаться она очень не любила.

Пришедший в деревню заклинатель, отправленный к ней тетушкой Джу, напросился к ней, пообещав не отрывать от работы, если она ответит на несколько его вопросов. Минчжу опрометчиво согласилась.

От звучания фамилии «Цю» нити под пальцами запутались, испортив работу. Минчжу со страхом оглянулась на молодого парня, интересующегося последним господином дома Цю, его сестрой и ее женихом.

В сердце женщины трепыхнулся застарелый ужас, внушенный погибшим братом. Тао был слугой в доме Цю и каждый вечер спрашивал младшую сестру, не ходила ли она к поместью и не видела ли молодого господина. Благородный Цю Цзяньло был прекрасен лицом настолько, что мог затмить своим сиянием солнце, и юной Минчжу, разумеется, хотелось увидеть его хотя бы одним глазком, но брат бдил. Строго наказывал прятаться и бежать подальше, если увидит господина в фиолетовых одеждах или услышит звуки плети.

Девушка считала брата слишком опекающим, пока в какой-то момент не начала обращать чуть больше внимания на него. На спине брата были жуткие полосы рваных шрамов, а ноги то и дело расцветали чернющими синяками. Брат не говорил ей, что произошло, но по случайным оговоркам и мрачным взглядам Минчжу поняла, что брата избивал молодой господин.

А уж когда Тао, выпив вечером лишнего, сболтнул еще более лишнего… Минчжу поняла, чем именно может быть опасен для нее Цю Цзяньло. Больше он не казался милосердным благородным господином.

Минчжу больше не мечтала о встрече с прекрасным мужчиной и даже смотреть в сторону поместья опасалась. А вскоре стала избегать и других работников поместья, особенно помощника господина Цю. Брат предостерег, что тот еще более падок на женщин и его не раз замечали в комнате молодой госпожи, к которой он жался, словно не мог заснуть без ее объятий — какое бесстыдство!

От поместья Цю нельзя было ожидать ничего хорошего. Минчжу только утвердилась в этом мнении, когда помощник господина Цю убил ее брата, сжег поместье и исчез — возможно, вернулся в городок за долиной, из которого его когда-то привели. Она тогда, к счастью, уже успела выйти замуж и не осталась одна.

У нее на душе даже стало спокойнее от мысли, что такие ужасные люди, как господин Цю и его помощник, исчезли из деревни. И поместье Цю, от которого по ночам слышался жуткий вой, опустело. Проклятое место.

А теперь пришел юный заклинатель и собирался растревожить и взбаламутить мирное озеро их жизни, подняв со дна весь ил и песок историй, что едва успели утихнуть.

Но Минчжу была всего лишь слабой женщиной, а гость — сильным заклинателем с мечом. Поспешно, опасливо косясь на окно, словно там могла мелькнуть тень Цю Цзяньло, она рассказала ему все, что помнила, ответила на короткие вопросы и поскорее выпроводила из своего дома.

Нечего тревожить уже сотканное полотно и выдергивать из него нити.

***

Жизнь старика Фу состояла из череды мелькающих лиц, звона монет и овощей разной степени свежести. Округлая редька, кривые морковки, пупырчатые местами пожелтевшие огурцы, горох всех цветов от фиолетового до желтого. И капуста.

О, капуста!

Старый Фу обожал свою капусту. Бережно переносил каждый качан, поражавший размерами — больше головы взрослого мужчины! Аккуратно протирал листики и убирал начавшие портиться. Зорко следил за тем, чтобы ничьи подозрительные руки и пальцем не касались воздуха около прекрасной капусты. Если этим оборвышам так уж нужно что-то стащить и оставить его без прибыли, пусть бы тащили гнилую морковь или прогорклую редьку, но на капусту пусть и смотреть не думают.

Именно из-за любви к капусте старому Фу удалось припомнить старую историю, о которой спросил забредший на рынок путник, купивший у него тыкву, пару огурцов и целых три огромных кочана капусты — сразу видно ценителя! И деньгами покупатель обладал, а с такими можно и поболтать, глядишь, ему и горох приглядится или репа, и он милостиво поделится своими деньгами и со старым Фу.

История та была давней и покрывшейся плесенью, но все равно обидной. Их город тогда принадлежал семейству Цю, чье поместье было за долиной, и молодой господин как раз приехал к ним — то ли объездить коня хотел, то ли подарок сестре присматривал, то ли деньги собирал, не лоточникова ума это дело.

В переулке, недалеко от которого торговал Фу, обретались уличные попрошайки, оборванцы, лишенные родителей и всякого понятия чести. От одного их вида вяла капуста и морщилась морковь, но их было много, что тараканов, и они шустро убегали, скрываясь между домами. Только поэтому — и потому, что их жалобный вид заставлял мягкосердечных прохожих покупать у Фу овощи для этих вошек — он только гонял их от своей лавки, но даже не пытался вышвырнуть подальше от рынка. Они были назойливы, но в целом безобидны, устраивая разборки только между собой.

Но в тот день одна из вошек осмелилась огрызнуться на молодого господина Цю и попыталась выгнать его с улицы — которая, как и весь город, принадлежала семье Цю. Разумеется, молодому господину это не понравилось. И все бы ничего, ну затоптали бы вошку копытами, одной больше, одной меньше. Но вмешался мальчишка с волчьим взглядом, считавший эту улицу своей и отличавшийся очень уж выразительным лицом, когда изображал рыдания или строил из себя больного. Этот раб, девятый[1] — он даже запомнил его номер — отличался от остальных звериной озлобленностью и хитрым умом. Возможно, так было потому, что он был чужим. Даже в чертах его лица мелькало что-то чужеземное, что тонко напоминало: мальчишку привезли из другой страны, другого народа.

Старый Фу не разбирался во всех этих заклинательских штучках, но девятый что-то сделал с лошадью молодого господина. Она взвилась на дыбы, выплясывая на месте, словно бешеная. И подавила своими копытами пяток кочанов капусты! Большой, свежайшей сладкой капусты! Старый Фу потерял тогда капусту и кучу денег, которые мог бы получить за нее — разумеется, ущерб ему никто возместить и не думал.

Что потом случилось с мальчишками? А, пустяковое дело. Вошка и сдал девятого с его фокусами. Вошку отпустили, а девятого и вступившегося за него другого раба купили у их владельца и куда-то увели. Померли давно, наверное.

Что за вступившийся раб? Так эти мальчишки вечно вместе шастали, их и привезли вместе. У старшего еще фамилия была такая звучная, красивая, совсем не для раба. Не то луна[2], не то флейта[3] — фамилия явно не для грязного оборвыша, но кто ж ее у него отобрал бы? Да и к лицу она ему подходила — круглое было, что полная луна или вот эта репа.

К слову о репе — посмотрите, какая она свежая, красивая. И вкусная — зуб даю! А уж полезная какая — все раны после такой репы будут заживать быстрее[4]. Не хотите купить парочку?..

***

В весеннем доме было много прекрасных девушек. Были там пионы и лотосы, астры и лилии, розы и глицинии. Среди всего этого прекрасного цветника была и одна хризантема.

Дзю[5] была опавшим цветком весьма давно. Настолько, что успела стать умелой в музыке, поэзии и умственных играх, получив право не продавать весну, а лишь развлекать клиентов. Губы ее были насыщенного цвета самой спелой вишни, лоб украшал желтый полумесяц[6], кожа нежно пахла цветочными маслами, а в прическе порхали шелковые бабочки, соседствуя с живыми цветами и атласными лентами.

И никто из посетителей Павильона Цветущего Персика[7] даже не догадывался, что на лбу под желтым полумесяцем скрывается давний двойной шрам, мастерски спрятанный косметикой. Что алые губы без краски едва отличаются цветом от щек из-за недостатка витаминов. Что когда-то она была не хризантемой, а всего лишь второй.

Уже много лет прошло с тех пор, как она покинула поместье Цю. Она тогда была еще молодой девочкой, которую все знали как Эр[8] — увы, не то нежное «эр», которое добавляют к именам любимых, а только порядковый номер. Жалкой служанке-рабыне большего не позволено. То место не было к ней милосердно или снисходительно. Тяжелая работа, мучительные наказания за провинности и... он.

О, он снился ей в кошмарах. Приходил под покровом ночи, улыбался звериным оскалом, смыкал руки на горле и тошнотворно-нежно тянул ненавистное «Эр». От таких кошмаров болел оставленный им на лбу шрам — чтобы она не забывала, где ее место и что она всего лишь двойка — и колотилось загнанной ланью сердце.

Со временем стало легче. Уже в Павильоне Цветущего Персика хозяйка провела для нее церемонию шпильки[9] и дала новое имя — цветочное, под стать этому месту. Хозяйка сама выбрала имя, не спрашивая ее, но попала в суть, словно видела всю ее жизнь.

Дзю считала свое имя ироничной шуткой над своей жизнью. Символ пугающей ее осени[10], созвучный с именем ее единственного друга и имеющий отражающий ее нынешнее положение подтекст[11]. Но это слегка насмешливое «Дзю» она любила намного, намного больше, чем «Эр». Возможно, когда-то у нее было другое имя, данное родителями, но она его не помнит. Да и стоило ли бы?

Порой Дзю хотела бы забыть все, что было с ней до Павильона Цветущего Персика, но и там была драгоценная жемчужина, которую она бережно хранила в своих воспоминаниях. Собрат по несчастью, мальчик на год старше, который так же страдал от него.

Цзю был колючим, как недозрелый каштан. И, как и каштан, за своими колючками он скрывал сладкое ядро. Он, огрызаясь, искренне радовался стащенным для него печеным каштанам, кунжутным шарикам[12] и другим угощениям. Заботливо приносил ей горячий чай, если она болела. Как-то раз летом, в ночи, он поймал светлячка и принес ей, чтобы и она посмотрела на земную звездочку.

Она прятала его в комнате для служанок под своим одеялом от него.

Он держал ее, рыдающую, в своих объятиях после того, как он натянул тетиву на лук голыми руками[13], и каждый раз после, когда она нужна была ему.

Она лечила его синяки и шептала в его шелковистые волосы, что все будет хорошо.

Он попытался навредить ему, когда он нашел его в комнате служанок и решил наказать ее.

Он, чье сердце было чернее сажи, чья улыбка была волчьим оскалом, чей взгляд был взором ядовитой змеи, на чьих руках крови, страданий и проклятий было больше, чем звезд на небосводе… Тот человек объединил их с Цзю в общей беде, общей боли.

Дзю, тогда еще Эр, считала, что он будет вечен и непобедим, всегда будет угнетать ее. А потом увидела забрызганного кровью Цзю, уверенного как никогда ранее, и его, лежащего на полу без дыхания.

Цзю с пустыми глазами аккуратно прислонился на мгновение к ее лбу своим, держа руки подальше, чтобы не запачкать ее кровью, и надрывным шепотом приказал убегать. Бежать так далеко, как она сможет, и быть свободной.

И она побежала, подгоняемая жаром огромного костра, в который за ее спиной превратилось поместье Цю следом за своим хозяином.

Путь и собственная слабость привели ее на порог Павильона Цветущего Персика, хозяйка которого милосердно приняла ее. Ей дали новое имя и новую жизнь, ее обучили и дали понять, как добиться своего. Она все еще не была свободна, как бы ни просил этого Цзю, но ее больше не избивали, не морили голодом и бессонницей.

Дзю не выходила за пределы Павильона Цветущего Персика с того самого дня, как пришла в него, но не жалела об этом. Не жаловалась на работу, иногда длящуюся днями и ночами почти без перерыва. Не плакала, смотря на исчерченные струнами подушечки пальцев. Не кривилась в отвращении, смотря на свою залитую жидким серебром кожу и похабно ухмыляющиеся рожи рядом.

К моменту их следующей встречи с Цзю ее волосы украшали яшмовые заколки, подаренные поклонниками, а губы привыкли к нежной восторженной улыбке. Она стала прекрасной хризантемой, услаждающей душу и тело.

В глазах Цзю — Шэнь Цинцю, он получил новое имя — была бездна горечи, когда он взглянул на нее.

Встретившись впервые за несколько лет, они поначалу замерли нефритовыми статуэтками напротив друг друга, опасливо осматривая. Дзю заметила и красивый изящный гуань[14] с тонкой серебряной шпилькой, и зеленые одежды из нежной ткани, и тонкий веер, которым молодой мужчина отодвигал занавески, и сияющую здоровьем кожу. Он изменился. Где бы он ни оказался, но это пошло ему на пользу.

Цзю сделал шаг навстречу первым. Журавлиными крыльями разлетелись широкие рукава, и сомкнулись уже за ее спиной. Тонкие мужские губы коснулись макушки, а слух приласкало сказанное на выдохе нежное «жива».

Шэнь Цинцю изменился, но остался все тем же. Все так же язвил и колол словами, все так же тепло обнимал, даря ощущение надежности, все так же не любил мужчин и чужие прикосновения.

Первая эмоциональная реакция прошла, и они решили скрыть свое знакомство от посторонних. Никто не хотел лишний раз шевелить прогоревший пепел. Но когда благородный господин Шэнь навещал Павильон Цветущего Персика, чаще всего он общался с Дзю. Они пили чай и наслаждались сладостями, с тихим смехом ели печеные каштаны, играли в мацзян[15], сочиняли друг другу шутливые стихи. А иногда он тихонечко рассказывал ей тайны пути заклинателя и учил, как сохранить свою энергию и вытянуть немного чужой, чтобы продлить молодость и красоту. Благородный господин Шэнь оставался на ночь и, как когда-то давно, спал в обнимку с ней, бережно укладывая Дзю на свое плечо и защитным жестом положив руку ей на голову.

Это было счастливое время. С господином Шэнем она могла поделиться любыми тревогами и заботами, ненадолго стать беззаботной девочкой и почувствовать свободу. Но в какой-то момент он исчез. Перестал приходить — и не только к ней, но и в Павильон Цветущего Персика в целом. До Дзю не доходили слухи из внешнего мира, тем более о заклинателях, даже о таких знаменитых, как глава одного из пиков великой заклинательской школы, коим стал господин Шэнь, и Дзю тщетно пыталась потушить в себе искру беспокойства за старого друга.

С пропажи господина Шэня прошло пять или шесть лет, когда на пороге Павильона Цветущего Персика появился юноша в зеленых одеждах — таких же, в которых ранее ходил господин Шэнь, в которых должны были ходить его ученики.

Она должна была сдержаться. Сохранить хладнокровие и смиренно ждать дальнейших действий от посетителя. Но тревога лесным пожаром взвилась в ее груди, заставляя действовать необдуманно. Именно поэтому она тихонько подошла к юноше и, извинившись, спросила, не является ли он учеником бессмертного мастера Шэнь Цинцю. Глаза юноши после этого вопроса зажглись. Взяв себя в руки за пару ударов сердца[16], он вежливо, как и полагается, пригласил ее на разговор.

Мин Фань, старший ученик господина Шэня, как представился посетитель, успокоил ее, что старый друг жив и практически здоров, но попал в затруднение из-за обвинений от Цю Хайтан.

Дзю побелела от гнева, сжав в пальцах чашку так сильно, что по ней чуть не побежала трещина. И снова эти ненавистные Цю. Даже спустя столько лет они нашли бедного Цзю и все еще мучают его. А уж обвинения в неблагодарности от него к милостивым и добросердечным Цю…

Смерив Мин Фаня решительным взглядом, Дзю со стуком чашки о стол начала свой рассказ. Цзю не должен страдать. Даже если забыл про нее и больше не приходит. Это его жизнь и его право, он не обязан навещать опавший цветок вроде нее. И никто не смеет пытаться оклеветать Цзю и сажать его в тюрьму!

***

Мин Фаня трясло, пока он поднимался по лестнице. Кулаки сжимались до боли, до алых полумесяцев на коже. Перед глазами кружились белые пятна.

Сколько дней он искал тех, кто знал учителя раньше? Дни слились в одну сплошную череду. Со сколькими он встретился и поговорил? Он потерял счет на втором десятке. Сколько боли вынес шифу?..

Столько, сколько никто бы вынести не смог.

Оставался лишь один вопрос, одно темное пятно. Когда и как учитель попал на Цанцюн? Как он ушел от У Янцзы? Как его приняли на Цинцзин?

Мин Фань не знал больше, где искать свидетелей — он и последнюю, девушку из весеннего дома, которую учитель почему-то не навещал уже несколько лет, нашел с трудом. Но он знал, кто мог бы ответить на его вопрос. Кто знал обо всем, происходящем на Цанцюн. Кто был в школе еще в то время, когда учитель загибался в поместье Цю.

С крепко стиснутыми зубами Мин Фань, игнорируя взгляды учеников Цюндин, шел к кабинету главы школы. Он был уверен, что Юэ Цинъюань даст ему ту последнюю ниточку, которая позволит полностью вытянуть учителя из проблем.

Глава школы встретил его открытым взглядом и легкой улыбкой, никогда не сходившей с его губ. Юэ Цинъюань был мягким, добрым, слабым… в глазах посторонних. Ученик Цинцзин ясно видел в его взгляде каленую сталь и несгибаемый стержень. Не мог обладать слабой волей владелец такого мощного меча, как Сюаньсу, который постоянно приходилось сдерживать.

Мин Фань уважительно склонился и поприветствовал старшего как следует. И обратился к нему только после дозволения говорить.

— Глава школы Юэ, я пришел к Вам не как ученик хребта Цанцюн, а как старший ученик пика Цинцзин, желающий помочь своему учителю. Прошу, расскажите мне, как учитель пришел в школу.

Мин Фань не отрывал взгляда от лица шибо[17], поэтому заметил, как дрогнули тонкие губы, как потемнели глаза, как брови сдвинулись в попытке нахмуриться.

— Хорошему ученику не следует вмешиваться в личную жизнь учителя, — попытался сохранить доброжелательное выражение лица мужчина напротив.

— Хорошему ученику не следует позволять чужим людям полоскать личную жизнь его учителя, как грязное белье в горной реке.

Они замерли в напряженной тишине. Казалось, от их взглядов сейчас заискрится воздух и разразится гроза. Юэ Цинъюань был старше, сильнее, опытнее, у него была власть, в том числе и лично над ним. Но у Мин Фаня была любовь к учителю, сыновья ученическая верность, решительность и уже слишком много знаний о прошлом учителя.

— Пожалуйста, — тихое и смиренное, оно прозвучало ударом боевого барабана перед атакой.

Юэ Цинъюань закрыл глаза, сжав виски пальцами, и кивнул вперед, предлагая Мин Фаню сесть напротив него. Это будет долгий и тяжелый разговор.

— Это было еще до падения Императора Демонов, на одной из Конференций, когда я встретил Шэнь Цинцю в лесу…

…они говорили больше двух часов, за которые Мин Фань дал главе школы неопровержимые доказательства в защиту учителя. Юэ Цинъюань был измотан и отправил его подальше взмахом руки. Юноша послушно склонился и ушел.

Мин Фань унес с собой понимание того, что он только что говорил не с главой школы Цанцюн, а с тем самым загадочным другом-рабом учителя, пропавшим много лет назад. Слишком говорящей была реакция его собеседника, слишком много боли и вины было в глазах. Но это было не его дело, это была не его тайна, и он не собирался об этом кому-либо говорить, даже Нин Инъин.

У него хватало и собственных тайн.

В голове до сих пор громом звучали слова отца, в дом которого его неожиданно привело расследование и смутные воспоминания из детства, в которых изредка звучало имя У Янцзы.

Дойдя до укромного места, Мин Фань осел на землю, вцепившись пальцами в волосы, безвозвратно портя идеальную прическу. В груди разрасталась черная дыра, в голове нарастал звон. Они появились еще когда он услышал про рабское прошлое учителя, когда задумался.

Мин Фань был сыном богатой благородной семьи, слуги и рабы окружали его с детства, и рабство для него было чем-то естественным. Так легко было не воспринимать рабов такими же людьми, равными себе по сути своей. Но разве был учитель, сиятельный мастер, великий заклинатель, ниже его, сына семьи Мин? Было ли учителю менее больно просто потому, что он не был свободным?

Воспитание говорило, что его это не должно волновать, это всего лишь раб. Разум пытался разграничить раба Цзю и мастера Шэнь Цинцю как двух совершенно разных личностей. Но чувства и честь заклинателя, гордость ученика Цинцзин, заставляли через боль и истерику принимать беспощадную правду.

На месте раба, которого он в детстве ударил просто из-за плохого настроения, мог быть его учитель. Его прекрасный, удивительный учитель страдал от чужой жестокости потому, что его звали рабом, хотя он был таким же человеком, как и все остальные, даже умнее и талантливее их. Мелкие крысы кусали величественного фэнхуана[18], оставляли на нем шрамы, подрезали крылья.

И он ничем не отличался от этих крыс, принимая все за должное.

А еще хуже было то, что его собственная семья связана со страданиями учителя.

Тонкая ниточка воспоминаний, вернувшая его домой, привела к раскрытию неприятной тайны. Его отец был лично знаком с У Янцзы и нанимал его для черной работы. Это позволило Мин Фаню узнать от свидетелей, что из себя представляло «обучение» учителя у У Янцзы (издевательства, искажение зачатков ядра и меридианов, все ту же грязную работу, шантаж…), но это же стало причиной, по которой ему хотелось вырвать себе сердце и бросить его к ногам учителя, упав следом и умоляя о прощении, каясь за все грехи — собственные, своей семьи и всех, им подобных.

Стоило опустить веки, и он вспоминал лицо той женщины, Дзю, и ее рассказ о том, какова на самом деле была жизнь учителя в поместье Цю. Он вспоминал боль, горечь и ненависть в ее взгляде, выражении лица, голосе. Вспоминал замеченные им отголоски тех кошмаров прошлого, о которых она думала.

Мин Фань не знал, что ему делать дальше. С собой, своей жизнью, с виной перед учителем. Знал только, что должен вытащить учителя и сделать для него все, что потребуется.

Даже если учитель потребует от него прыгнуть в Бесконечную Бездну, он сделает это. Добровольно. С любовью к своему шифу, которого, сам того не осознавая, все это время предавал.

[1] Цзю — «девять»

[2] 月, «юэ» — луна

[3] 龠, «юэ» — свирель, бамбуковая флейта

[4] По информации с сайта https://www.oum.ru/yoga/pravilnoe-pitanie/polza-i-vred-repy-dlya-zdorovya/ в китайской медицине репа используется для облегчения свертываемости крови, соответственно, кровотечения должны останавливаться быстрее.

[5] 菊 — jú — хризантема

[6] Элемент макияжа, называется Хуансинянь — «мушка желтой звезды». Этот обычай сохранялся при династии Мин.

[7] название заведения дано в честь одноименного романа Ип Минмэй

[8] 二 — èr — два, второй

[9] Цзи ли — китайская церемония взросления для женщин, во время которой в волосы втыкают однозубую шпильку и дают взрослое имя, проводится в 15 лет.

[10] Цю — «осень», хризантема — символ осени,

[11] хризантема является эвфемизмом, связанным с половым актом

[12] Цзяньдуй или шарики с кунжутом — разновидность жареного китайского теста, приготовленного из клейкой рисовой муки. Тесто снаружи покрыто семенами кунжута, сразу после приготовления становится хрустящим и жевательным. Внутри теста большая впадина, образовавшаяся из-за расширения теста. Углубление в тесте заполняется начинкой, обычно состоящей из пасты из лотоса или, в качестве альтернативы, сладкой пасты из черной фасоли или пасты из красной фасоли.

[13] 霸王硬上弓 (bàwáng yìng shàng gōng) — в букв. пер. с кит. «натянуть тетиву на лук голыми руками», образно в значении «изнасиловать»

[14] китайский мужской головной убор, в данном случае: Гуань 冠 (guān) — та самая высокая заколка-корона над головой, закрепляемая поперечной шпилькой. Впервые надевался на церемонии взросления «гуань-ли» в 20 лет.

[15] Мацзян или маджонг — китайская азартная игра с использованием игральных костей

[16] не в прямом смысле, а в качестве меры времени, «за пару секунд»

[17] старший соученик учителя, «дядя по обучению»

[18] китайский феникс