Дочь доктора Куинси вовсе не походила на детей, к которым Глэдис привыкла, работая в школе для бедных в Джозефвилле, да и и в местно захолустье такие ей еще не встречались. Скорее Эффи заставляла вспомнить детство, балованных дочек благодетельниц, от которых Глэдис доставались поношенные платья или сломанные игрушки. Кукла Тоасина, кстати, так и лежала на дне чемодана.Мистер Глиндерри тогда отдал ее в починку, и хотя она стала еще безобразнее, Глэдис почему-то так ине решилась от нее избавиться.

Эффи, наверное, и смотреть бы побрезговала на такое чудище. Хотя ее отец был не самым явно не был самым богатым челоевком даже в Джастисглори, она явно привыкла, что мир существует ради нее. Ну или по крайней мере учшее в нем: красивые платьица, туфельки и аьласные банты, новые куклы и пирожные. Увы, и таким маленьким принцессам порой приходится заниматься бессмысленной чепухой вроде грамматики.

Урок проходил прелестно: Эффи всем видом показывала, что в гробу видала учебу и всего лишь не хочет лишиться сладкого, а сама Глэдис — что мнение Эффи не имеет особенного значения. Все-таки ей нравились своевольные дети: чувствовалось в них нечто родственное. Дикая, лютая, бешеная гордость, которой они отдавались со всей непосредственностью, и незамутненный эгоизм. И тем не менее, чтобы выжить, нужно былоучиться брать себя в руки — единственный по-настоящему полезный навык, который прививает школа. И вот Эффи уже десять минут с самым страдальчеким видом переписывала слова с орфограммами, а Глэдис поглядывала на часы. Все-таки и обстановка в доме доктора Куинси разительно отличалась о того, к чему Глэдис привыкла: съемных комнатушек с ветхой мебелью, грубыми покрывалами и полинялыми занавесками, да и от домика, где когда-то жили они с матерью и где, не смотря на попытки матери поддерживать чистоту, все дышало нищетой. Здесь же непрезентабельная на вид мебель, обитая грубоватыми тканями, было новой и недешевой, как и простенькие занавески, и пара неброских картин на стенах.

Все десять минут Эффи честно боролась с собой, но когда у дверй зазвенел колокольчик, а после послышались мужские голоса, не выдержала. С криком: "Папочка!" она вскочила и бросилась вон из комнаты. Глэлис пожала плечами, вздохнула и пошла следом.

В передней Эффи висела на шее у доктора Куинси. За ними с улыбкой наблюдали его жена и преподобный Кетнберг.

— Простите, — миссис Куинси обернулась к Глэдис. — Теперь ее точно будет не загнать за учебники. Выпейте лучше с нами чаю.

...Чай был превосходный, рулет с джемом к нему — еще лучше. Все вокруг дышало гармонией и счастьем: кудрявая Эффи в очаровательном клетчатом платьице, с обожанием глядящая на отца, сам доктор Куинси, коренастый, с вьющимися темными волосами, полнокровным лицом и смеющимися мальчишескими глазами, его жена — прекрасно сложенная, румяная, с узлом медового оттенка волос и томными карими глазами... Лишь преподобный Кетнберг выглядел чужеродно, как забредший на семейные посиделки призрак, хотя обращались с ним в высшей степени дружелюбно.

— А вы знаете, мисс Эллиот, — улыбнулся ей доктор Куинси. — Джозеф чуть не стал вашим коллегой. Было дело, он просился в школу вести астрономию, да Джагсон решил, что детям это ни к чему.

Что ж, и правда, этим детям потом некогда будет смотреть на небо... Джагсон знал грубую правду жизни, в этом ему не откажешь.

— Ну что ж, зато сегодня благодаря ему вы избежали ссоры с мистером Фареллом. Oн сильно возмущался, что вы вчера позволили Рейли остаться на службе. Считал, что вы должны были его выгнать.

Доктор Куинси расхохотался.

— Вот это было бы зрелище! Красивое и поучительное. Только, боюсь, у Джозефа, хм, недостаточно внушительный вид.

Белесые брови Кетнберга лишь чуть приподнялись.

— Выгнать? Ну что ж, логику мистера Фарелла я могу понять, и его пылкий нрав мне известен. Oн всегда болеет душой за правду, за угнетенных... Но все-таки не ему решать, кому оставаться у меня на службе.

— Считаешь, что Рейли может раскаться? — вздохнула миссис Куинси. — Боюсь, он и слова-то такого не знает. Может, во время суда услышал. Ведь современные ученые господа, особенно те, кто ворочает миллионами и строит такие махины — разве они могут поверить, чтобы над ними кто-то был? И тем более, что они кому-то что-то обязаны?

— Знаете, я даже не могу понять, зачем Рейли пришел в церковь, — осторожно ввернула Глэдис. — Ведь он наверняка понимал, как его могут встретить. Мистер Фарелл говорит, к нему оказались даже слишком добры, могло быть много хуже. Всем известно, кто он, он ни перед кем не может показаться лучше, чем он есть. Тогда зачем же...

— Конечно, мисс, я могу лишь предполагать, — задумчиво проговорил Кетнберг. — И я вполне согласен с Матильдой, что современные господа считают совесть или душевные переживания чем-то неважным. Но все же... Я не хочу исключать возможность проблеска совести даже для них. Хотя, возможно, Рейли действительно лишь хотел выглядеть благочестиво в глазах тех, с кем ему предстоит теперь жить бок о бок. Наконец, нельзя исключать, будто своим появлением в церкви он пытался бросить всем нам вызомв, показать, что считает себя достойным находится рядом...

Да, кипящий от гнева Фарелл считал именно так.

— Но и в таком случае я не стал бы выгонять его.

Возвращалась домой Глэдис в задумчивости. Все-таки она на своем веку мало встречала таких семей, как Куинси — семей, где людям было бы так искренне хормшо друг с другом. Увы, пусть мистер Глиндерри и обнимал сына с таким же глупым выражением, как доктор Куинси — дочку, но с женой он счастлив не был. Миссис Глиндерри открыто говорила ей: «Мужчина должен быть таким, чтобы ты могла на нем ездить, держась за рога» — а мистер Глиндерри, кажется, понимал, что его рога сделали бы честь любому оленю. С другой стороны — разве ее нельзя понять? Пришлась ли бы самой Глэдис по вкусу жизнь, когда дом — полная чаша и все до оскомины предсказуемо?

Вот уж чего бы ей Эшли не мог дать, это такой жизни. Ах, Эшли… Второй год пошел, а он ей все не пишет, хотя вряд ли миссис Глиндерри стала бы нарочно утаивать ее новый адрес. Видимо, все же обиделся. Его дело, хотя и досадно. Но Глэдис была уверена, что поступила разумно. Может, и Эшли это уже оценил? Но в глубине души Глэдис понимала: ей парадоксально хочется, чтобы он оставался прежним мальчишкой.

…Эшли был среднего роста, худенький, узкоплечий. Глэдис рядом с ним выглядела рослой и крепкой, старшей и сильной, хотя они были ровесники. Может, все дело было в острых чертах его треугольного лица, в сильно вьющихся черных волосах, вечно падавших на лоб. Или во взгляде янтарно-карих глаз, светлых, золотых, как песчаное дно прозрачного потока в солнечных день.

Эшли был так же бесконечно добр, как его мать, и умел одаривать добротой так же легко, не оскорбляя. Никто и не замечал его доброту; замечали веселый, озорной, смешливый нрав. Как он только не сумасбродствовал, и ведь нередко звал ее с собой, со своей ватагой, в основном мальчишками. Безобидно передразнивал, когда Глэдис отказывалась, но раз от разу она сильнее ощущала: все, что творит, он творит для нее. Она долго боялась поверить, слишком уж радостно это было — когда кому-то настолько важна она, ее мнение, ее внимание. Да, любовь питается самолюбием куда сильнее, чем похотью.

Впрочем, уже тогда Глэдис была достаточно разумна, чтобы ни на что не рассчитывать. Даже у доброты миссис Глиндерри были пределы. Зная это, Глэдис не позволяла Эшли заметить, что влюблена, да и он все же не ухаживал открыто. Так они оба дожили до двадцати лет.

Тогда у Глэдис умерла мать. Удивительно, как поразило это событие, ведь Агнесс Эллиот даже в собственной дочери не сумела пробудить ничего, кроме жалости. И именно за это теперь было стыдно. Чувство вины отравляло жизнь, лишало воли. Глэдис постоянно возвращалась мыслями к воспоминаниям о матери и постоянно корила себя: неужели нельзя было проявить хоть чуть больше тепла, понимания? Да той же жалости?

Кое-как она продержалась до конца каникул, благо, на работе не могла себе позволить давать волю чувствам. Но когда миссис Глиндерри пригласила ее погостить неделю — с радостью согласилась. Ведь после смерти матери Глэдис осталась одна, не с кем было даже парой слов перекинуться по вечерам, а тишина в маленьком домике тоже будто укоряла.

Мистер Глиндерри был в отъезде. Эшли держался очень деликатно. Глэдис едва замечала, что они проводят вместе всё больше времени. Но когда однажды ночью он вошел к ней в спальню, все произошедшее дальше показалось… Совершенно естественным.

И после той ночи у Глэдис будто глаза открылись, мир стал вдруг много красивее, точно взошло новое солнце, которое ярче высвечивало цвета и отчетливее — очертания предметов. Она не думала, что сможет когда-нибудь замирать, наблюдая, как волня накатывают на прибрежный песок, или прогонять мысли из головы, чтобы вдоволь послушать тишину — но теперь это стало явью. Ее жизнь точно… наполнилась, каждое событие приобрело тайный смысл. Теперь было чего ждать.

Тогда впервые в жизни она решилась поступить сумасбродно… Ну, относительно сумасбродно. Эшли учился в университетет в большом городе, и вот Глэдис, разумеется, уволившись так, чтобы ни с кем не поссориться и получить хорошие рекомендации, отправилась за ним.

Ей удалось найти место, а изобретать способы видеться с Эшли так, чтобы не знал никто из знакомых, оказалось даже увлекательно. Тогда, кажется, она осознала, что в притворстве больше всего привлекает и щекочет нервы риск разоблачения.

Впрочем, с Эшли щекотало нервы всё, он вечно жил «на грани». Тянул ее гулять в людные места, уговаривал отправиться на лодке в бурю, упросил однажды какого-то знакомого прокатить их на самолете. Глэдис трепетала от чувства опасности и ликовала, потому что жила, как еще никогда не смела. А Эшли твердил, что так жить они будут всегда, что вся их судьба мелькнет яркой кометой, сгорит, рассыпется миллиардами искр — но зато будет самой ослепительной из прожитых. Он обещал, что Глэдис будет королевой его сердца, готового обнять весь мир. Она позволила себе тогда не задумываться, стоит ли ему верить, а просто наслаждаться стихией, владеющей ими.

Из университета его исключили в то же году, но домой он не вернулся. То объявлял себя поэтом и пытался опубликовать хоть одно стихотворение, то устроился в массовку театра и заявлял, что непременно прославится на актерском поприще. Миссис Глиндерри не вмешивалась в жизнь сына, но денег стала ему присылать крайне мало, так что теперь он нередко забегал к Глэдис, чтобы прежде всего пообедать. Она лгала соседкам по квартире, что Эшли — ее кузен, и ей верили.

Кончилось все тем, что Эшли решил уехать в Бергию: возомнил, что там его актерские способности оценят по достоинству. Назанимал у всех, кого только мог, и даже начал строить планы, что для красивой блондинки вроде Глэдис в синематографе найдется место… тут-то и пришлось расставить точки над i.

— Прости, но я не поеду с тобой. Мы там умрем с голоду.

В самом деле, у сумасбродства должны быть пределы.

На закате Глэдис спустилась пoсидеть в сад: у ее кoнаты был oтдельный выхoд через небoльшую веранду. Рядoм сo ступеньками была маленькая скамейка. Глэдис прислoнилась к ствoлу яблoни и закрыла глаза, вдыхая свежеющий вoздух, прoпитанным травяными и древесными запахами. Кoгда вблизи пoслышался хриплый гoлoс, oна не сразу и пoняла, чтo зoвут именнo ее. Выпрямившись, oна пoлусoннo уставилась на мистера Рейли, стoявшегo пo ту стoрoну изгoрoди.

— Прoстите, чтo пoбеспoкoил, мисс, — верoятнo, кoгда-тo егo чуть застенчивая, нo хитрая улыбка казалась oбаятельнoй, а сейчас ее слишкoм пoртил егo взгляд. Глаза у негo, как у Эшли или у миссис Куинси, были карие, нo куда темнее, холодней и мрачнее; вряд ли они умели так смеяться и ласкать.

— К сожалению, я не знаю, как...

— Глэдис Эллиот, — встав, она через изгородь протянула ему руку. — А вам нет нужды представляться, мистер Рейли.

На миг лицо у него стало, как ледяная маска, потом он кивнул и с немного растерянным видом пожал Глэдис руку.

— Рад знакомству. Мисс Эллиот, я слышал, вы работаете в школе?

"Значит, даром он времени не теряет, наводит справки о тех, кто может быть ему полезен". Глэдис с любопытством на него посмотрела.

— Да, верно.

— Вы не поясните мне, как туда добраться?

"Странно, мог бы просто попросить проводить. Не хочет компрометировать? Ну, так и лучше".

— Вы тоже хотите стать учителем?

"Вот было бы забавно, если бы они с Фареллом в первый же день сцепились". Рейли, кажется, слегка удивился ее предположению.

— Нет, что вы. Но я подумал: может быть, в вашей школе нужен мебельщик? Я это умею, я начинал в мебельном цехе.

Вряд ли Джагсон раскошелился бы, пусть некоторые парты и стулья явно нуждались в починке. Но отчего бы не дать Рейли шанс.

— Подождите немного. Я запишу улицы, нарисую схему и вынесу вам. Я ведь тоже здесь недавно, — Глэдис улыбнулась. — Мне проще нарисовать, чем объяснять на словах.

Рейли рассмеялся, так что лицо его даже слегка смягчилось.

— Понимаю. Я подожду, мисс Эллиот, спешить мне некуда. Вы очень добры.

Покуда Глэдис набрасывала схему, она заметила, как в сад спустилась миссис Клуни и с самым ласковым видом о чем-то негрмоко заговорила с Рейли, пытаясь дотронуться до его локтя. Oн отвечал вежливо, но отступил на пару шагов. При появлении Глэдис миссис Клуни тут же скрылась.

— Извините, что задержала. Кажется, вас уже зовут ужинать?

Мистер Рейли слегка покраснел и усмехнулся.

— Ну, не накажут, если и опоздаю. Спасибо еще раз, мисс Эллиот.