Ночь сырая и грязная, она угрюмо дышит холодом с набережной, комкается в небе грозовыми тучами — и настроение кажется таким же, под стать ей. Промозглым. Слякотным. Нет ни звёзд, ни луны. И даже запахи ощущаются размытыми, выхолощенными влажным ветром. Делать на крыше как будто бы нечего; нужно выспаться: завтра им всем предстоит трудный день — поиск мест, указанных в записной книжке Брингера, — но Ликаон не уходит.

Что-то держит его на месте. Может быть, луна, которой не видно, но которая томно чувствуется сердцем. А может, неясная тревога, укоренившаяся в нём… с некоторых пор.

Когтем он проводит по сочленению протеза, задевает прохладу металлического крепежа и резиновую вставку; уже около трёх дней та скрипит, стоило бы отладить: в критический момент свою роль может сыграть даже такая мелочь.

А критических моментов в последнее время стало на порядок больше.

Звук шагов за спиной узнаваем, даже подсматривать не нужно. Даже ухом вести. А ещё шаги доносятся с подветренной стороны, так, чтобы он не учуял запах — напрасная предосторожность, эти шаги он ни с чьими другими не спутает; если и будет находиться в полудрёме, — и Ликаон тотчас же оборачивается. Порывается встать.

Но не встаёт.

— Ну-ну, спрячь клыки. — Хьюго примирительно поднимает руки, демонстрирует отсутствие кейса и тёмных намерений.

Но Ликаона эта показная беззащитность не обманывает. Больше нет.

Хьюго опасен.

Всегда был. Всегда будет. Каждым приподнятым волоском на холке он это ощущает, напряжением в позвоночнике и тянущим чувством внутри; так, как если бы его волчья сущность требовала ввязаться в бой и атаковать, не дожидаясь встречного выпада.

Но вместо этого клыки Ликаон прячет, мрачно отворачивается и возвращает взгляд плещущимся волнам внизу. А Хьюго легко садится рядом, ладонями опирается о крышу позади себя и свешивает ноги. Беззаботно покачивает ступнями в воздухе, и лакированная кожа его туфель ловит тусклые отблески, искажает уменьшенное отражение Ликаона. Наморщив нос, Ликаон перестаёт коситься на эти ноги.

Это… не то, чем подобает заниматься распорядителю домашнего агентства «Виктория».

Тишина кажется незыблемой.

Хьюго молчит, и на него это совсем не похоже. Но именно он нашёл Ликаона, он сам пришёл к нему, и Ликаон не собирается помогать с началом диалога. Он косится вновь: это большая редкость, когда они близко, вот так, и не пытаются перегрызть друг другу горло. Это даже… интересно. Неправильно. Непривычно. Но интересно. Что ж, несмотря на прошедшие годы, Хьюго почти не изменился. Он такой же тонкокостный и быстрый на подъём, как птица. Прозвище Пересмешник ему подходит, и сейчас больше, чем в юности: теперь его перья стали холёными, обрели лоск и засияли — и не осталось ничего от того шумного взъерошенного подранка, каким он когда-то был; только точёная стать благородной птицы.

Похоже, уход Ликаона его не особенно затронул, и это…

Мысль разбивается морской пеной, искажается потёками, потому что Хьюго вдруг бесцеремонно берёт его хвост и взваливает себе на колени. С какой целью, Ликаон предпочитает не анализировать. В пышущем возмущении он разворачивается к нему корпусом и — не делает ничего, только мучительно чихает и морщит нос, встряхивает головой. Ветер изменился, и облако парфюма ударяет в морду, окатывает густым и насыщенным, как кровью; парфюм у Хьюго другой, не такой, каким он его помнил. Горький, какой-то даже злой, и неприятно царапающий чувствительные железы. Невольно Ликаон облизывается, смазывает языком с носа, а Хьюго вдруг усмехается.

Догадка простая и, к несчастью, запоздалая: он нарочно выбрал именно этот аромат. Нарочно дотронулся до хвоста сейчас.

Хьюго дразнится, Ликаон злится — и это то немногое, что уцелело от «них».

— Хьюго… — с тихой угрозой рычит Ликаон, кончиком хвоста хлещет его по бедру.

А Хьюго врывается в шерсть пальцами, проталкивает их под ремни и ощутимо давит. Ногтями он прочёсывает против роста. Вонзается ими глубже, холодными — в тёплый нежный подшёрсток, и запрокидывает голову. Открывает мраморно-белое горло, улыбается с вызовом и сам же обнажает массивные клыки — а у Ликаона загривок дыбом встаёт; к счастью, под жёсткой тканью пиджака не должно быть заметно. А ещё Ликаон линяет: наступил сезон линьки, и сколько бы времени он ни проводил в ванной с щёткой в руках, сколько бы ни посещал салон, этот период, когда всё вокруг него становится белым, нужно со смирением переждать. На дорогих брюках Хьюго ковром стелется светлая шерсть. Но его это как будто бы совсем не волнует.

Зато волнует Ликаона.

Мастер прокси заметит. И мисс Вивиан. И эта юная леди из «Хитрых зайцев», Энби. Получится неудобно для всех; притом что откровенный нетактичный вопрос едва ли кто-то осмелится задать, и всё же Ликаон хотел бы избежать подобной неловкости.

— М-м, ты наконец-то стал использовать масло для шерсти? — со смешком тянет Хьюго, словно происходящее между ними — в порядке вещей.

— Пришёл поговорить со мной о средствах ухода для тиренов? — с шумом выдыхает Ликаон, в излишне резком порыве выпрямляет спину.

— Ну и ну, главный распорядитель агентства «Виктория» научился терпеть прикосновения к хвосту? И с каких это, интересно, пор? — Интонации у Хьюго нечитаемые; в данный момент он может развлекаться, злиться или быть обиженным. — Гм, а хорошо же они тебя выдрессировали. Виляешь хвостом перед руководством? Похвально, похвально.

И Хьюго снова вонзает ногти в хвост, ожесточённее, с долей властности, на которую не имеет права; в грубом подобии ласки он трёт пряди между пальцами и ведёт выше, к основанию — волоски заламываются, тянут кожу, и это почти больно. Но раздражение внезапно обретает запрещённую сладость, под кожей рассыпается иголочными уколами и чем-то горячим плещет в животе — Ликаон вонзает когти себе в ладони. Прикрывает глаза. Намеренно выравнивает дыхание.

— Мэйфлауэру, должно быть, нравится, как его ручной волчонок ходит перед ним на задних лапах. — А Хьюго всё не унимается. Он как будто хочет что-то выяснить, к чему-то подобраться. — Каким командам он тебя научил? Сидеть? Дай лапу? Или, может… голос?

Его ногти с силой задевают поясницу, царапают через пиджак со скрипом, и мурашки впиваются в позвоночник, а шерсть продолжает дыбиться; даже там, на хвосте под ладонями Хьюго. Выдавая настоящее состояние Ликаона. Так стыдно. Так… хорошо. А Ликаон прижимает уши к голове, скалит клыки, и грубое животное ворчание исторгается из горла непроизвольно. Это не он, это инстинкты — и проблемы с их подавлением были только в юности, шальной и дерзкой, когда Хьюго был рядом. Но он ведь и сейчас…

— Да-а, вот так, — тонко, по-змеиному улыбается Хьюго. В крепкой хватке он зажимает основание хвоста, подсаживается ближе и второй рукой нахально суётся Ликаону под воротник, нащупывает встопорщенную холку. Ликаон лязгает зубами у его запястья, но Хьюго и сам уже убирает руку. Тотчас же пальцем он поддевает ремень под подбородком, вздёргивает вверх. — Хороший мальчик.

Полная луна, которой не видно за тучами, требует перегрызть наглецу горло немедленно. Клокочущий жар в крови — подчиниться.

Когтями Ликаон тянется к Хьюго, но тот бросает резкое, отрывистое:

— Нет.

И руки замирают в воздухе; казалось бы, схватить за талию, вонзить их глубже — и стольких проблем разом можно избежать. Кроме одной.

Всегда — одной и той же.

Нос дёргается, как у ищейки, взявшей след: под слоями гвоздичной горечи Ликаон наконец распознаёт запах, его, настоящий, и пасть невольно приоткрывается, чтобы ещё ближе, ещё больше — к обонятельным рецепторам.

Он ненавидит этот запах. Он так по нему скучал.

А Хьюго выпускает хвост и тянет руку к его морде — Ликаон предупреждающе ворчит. Но Хьюго словно бы этого и ждал. Он бесстрашно проталкивает пальцы в пасть, укладывает их на язык и подушечками давит на зубы. От неожиданности Ликаон давится, гневно щурится. Возмутительно. Недопустимо! Сомкнуть бы челюсти с силой, так чтобы до боли, но не причиняя серьёзного вреда… Вместо этого он сглатывает, мягко зажимает клыками; и слюна тонкими нитями стекает по морде, обволакивает пальцы Хьюго, вымачивает его перстни. Короткая режущая боль, металлический привкус — похоже, один из перстней прищемил язык.

И кажется, ещё немного, и он завиляет хвостом — какой позор!

У Хьюго же во взгляде — неясное, тёмное и беззвёздное, как отсыревшая ночь над их головами. Тучи расходятся, и крупным осколком через их разрыв проглядывает луна, отражается в его глазах пятном белого. Очарованный луной, или не ею, Ликаон выдыхает с сиплым скулежом. И знать не хочется, скучал ли Хьюго, вспоминал ли о нём, сожалел?.. Это опасные мысли, запретные и роняющие в омут.

Нельзя давать им волю.

У него получится. За годы, проведённые на службе у Мэйфлауэра, в том, чтобы не давать волю собственным мыслям и самому себе, Ликаон преуспел.

Капля дождя падает на голову, и он машинально дёргает ухом. А Хьюго, словно бы на мгновение оттаяв, тихо и беззлобно смеётся.

Перекатываются через плечо его волосы, тугим блеском ложатся перед носом, и запах, тот же, горьковатый, с гвоздичным маслом, окончательно стелет перед глазами мутное. Трещит в шерсти разросшийся иней. В нём самом — вскипает плавкое, сжимается в паху и проталкивается стыдным и горячим. А Ликаон вздрагивает, со скрежещущим рыком разжимает зубы и отстраняется. Вновь коротко облизывает нос, снимает плёнку запаха; неважно, неважно, как это выглядит со стороны, ему уже не до этикета. Хьюго же не смотрит ему в глаза, не ищет взгляда, но как будто бы в задумчивом промедлении протирает между пальцами ремень намордника.

И легко отпускает.

Как отпустил тогда. Тоже легко и тоже, как кажется, без сожалений.

Отчего-то тянет завыть луна, отразить в ней самого себя; запрокинуть голову и чтобы вот так, в голос, разнося вой над всем Нью-Эриду.

Порыв слабости Ликаон игнорирует.

А Хьюго уже поднимается на ноги и отряхивает руки от шерсти, небрежно смахивает её с брюк. На его пальцах блестит слюна. И Ликаон вдруг чувствует острый необъятный стыд. Будто бы невзначай он отворачивается, ладонью вытирает мокрый подбородок и отбрасывает растрёпанный хвост в сторону; краем глаза следит, чтобы кончик не изгибался, не выдавал его смятения. Потому что Хьюго реакции его тела хорошо известны. Ликаон тоже помнит… многое.

Они же напарники как-никак. Были ими когда-то. Может быть, не только ими, но об этом уже не спросишь.

И ни к чему.

Но прежде, чем уйти, Хьюго неожиданно наклоняется к нему. Хватает за ухо, так, как мог бы схватить непослушного щенка, и жарко шепчет:

— Присматривай за прокси, служи своему хозяину, как ты уже научился, и не путайся у меня под ногами. — Запах горькой гвоздики, шёлковое, издевательски ласковое прикосновение волос к морде. И щелчок холодной металлической заколки по носу. — Доброй ночи.

Ликаон свирепо рычит и вскакивает на ноги, сгребает когтями — нет, не Хьюго, только воздух. Потому что Хьюго с готовностью отскакивает назад. Его шарф треплется на ветру, волосы плавно повторяют его движение, а под ногами, как живая, вскидывается тень. Сам он засовывает руки в карманы, как если бы знал, что второго выпада не последует; о, он знал, к несчастью, он знал Ликаона слишком хорошо!

Медленно развернувшись, неспешным шагом Хьюго покидает крышу.

И вместе с его уходом как будто гаснет луна.