Именно в этот миг строгое и режущее «Олегсей» прячется в какой-то тёмный проулок — оно остаётся просто именем в документах, исковерканным обращением от знакомых. Оно и прячется-то туда, где его чаще всего произносят — в щель между домами, где глубокий ровный тембр чеканит каждый слог, намекая торопиться. Там «Олегсей» и остаётся. Там ему и место. Потому что в тёплых руках, завлекающих лечь на плечо, место исключительно Олежи.

— А что будешь делать, если не отмоется? — лукаво уточняет Душнов, начиная прокрашивать уголки маски.

— А ты только этого и ждёшь.

— Я не подтверждаю, — хмыкает Олегсей, меняя направление штрихов, — но и не отрицаю.

Когда Антон впервые приехал сюда, в затёртом кармане его пальто лежала помада. Звёздочкин порывался оставить её около слегка накренившегося креста, но в последний момент одумался. Спору нет, этот чёрный футляр ассоциировался с Олегсеем, стал неотъемлемой частью их встреч в дни митингов, однако был совсем не важен покинувшему этот мир. Да и не вязался агрессивный красный цвет помады с теми серьёзными голубыми глазами, столь глубоко засевшими в памяти.

Именно тогда появились синие гортензии.

Страдания и лишения были неотъемлемой частью его жизни. Последние несколько лет он держал их на здоровом расстоянии от себя: раскрывая самые ужасные подробности войн и переворотов, освещая опасности и тягости жизни, Баркли принимал их как некую данность, связанную с работой, и научился принимать это не так близко к сердцу, как в первые поездки.

И Лоуренсу меньше всего хотелось вновь сталкиваться с этой ношей лицом к лицу. Не тогда, когда он познал самые светлые и нежные чувства в своей жизни.

Это была не влюблённость — боги, ни в коем случае не она. Это было нечто изощрённое и болезнетворное, но в то же время целебное и всепоглощающее. Горькое лекарство, от которого становилось в сотни раз легче.

— Это глупо, — наконец ответил он.

Что-то внутри Хинаты оборвалось от его собственных слов. Это чувство не было похоже на то, что он испытывал, обнаруживая тело или вычисляя убийцу. Это был новый вид боли: обжигающий, рвущий каждую его мышцу, ломающий каждую косточку.

А Комаэда даже не шелохнулся. Смотрел ему прямо в глаза и молчал, растянув губы в подобии снисходительной улыбки.

Пока одной нужна разрядка, другой хочется простого тепла.

Хаджимэ не испытывал к Комаэде ничего особенного. Ни резкого отвращения, ни восхищения. Бывало, что копившиеся неделями эмоции выплёскивались в неадекватную раздражительность или чрезмерную жажду тактильного взаимодействия, но это было скорее беспочвенным порывом. И прямо в момент крика или спонтанных объятий Хината корил себя за происходящее. Пытался найти правдоподобное объяснение своим действиям, но каждый раз приходил к истокам: злосчастному и лживому «Для меня это многое значит».

Две тысячи лет прогресса по мановению руки с красным маникюром вышвырнули во имя тотального хаоса. Теперь же весь мир скорбел, клеил на свои гноящиеся раны пластыри и, сцепив зубы, боролся с последствиями.

Хаджимэ вновь ощутил себя частичкой этого мира. Крохотной, но по-своему важной в определённых сферах. Пусть ему было не под силу изменить прошлое, он мог влиять на ближайшее будущее — не только личное, но и связанное с кем-то. В мрачные времена прощаются даже страшнейшие грехи, ведь так?

Запретное манит, гипнотизирует своими серыми глазами, испытывает терпение напоминаниями о правилах, колко бросаемыми в перерывах между прикосновениями губ. Остатки порядочности Хаджимэ подмечают, что если кто-то застукает и донесёт о происходящем, то можно навеки распрощаться и с репутацией, и с тёплыми отношениями в семье. В качестве сувенира ему достанется практически пустой родительский кошелёк и презрение общества, чтящего правила. Ну и пусть. Искренняя отдача Везунчика куда дороже Резерва.