Исправленных ответов так много, мягкие линии, выведенные с преувеличенной уверенностью, перечеркнуты ярким красным, его так много на одном листе бумаги, что на секунду Джемину кажется, будто красный этот грязной кляксой расползается по всей бумаге, отпечатком остается на сетчатке его глаз.

Он плачет. Он плачет так, как давно уже не должен.

Вселенную собирать неаккуратными пальцами, руки крошить и сердце собственное – в кровь, но касаться, касаться, касаться.

— Они сказали, что даже после операции я едва ли смогу танцевать.

Судорожный выдох Джейсона тонет в чужих надсадных всхлипах. Сэюн плачет, и это та откровенность, на которую Пенгван не имел права претендовать. Не существует слов, способных помочь в эту секунду, каждое его обещание и робкая надежда так и останутся пустым звуком, а потому он двигается ближе, обнимает крепче, целует старшего в висок. Позволяет ему упасть. Падает вместе с ним.

Ему казалось, что у людей, вернувшихся с войны, должно быть изуродовано лицо, а тело их обязательно покрыто шрамами, но война не уродует тела, она уродует души. А они, как правило, не заживают так просто.

Он так и не смог никому рассказать о том, что истинная причина чужого поспешного решения — его, Тэиля, трусость. Он так никому и не рассказал, что тысячи километров и эта разница во времени — его персональное наказание. Он так никому и не рассказал. Не рассказал.

— Мне снятся люди, которых я никогда не видел, во сне я испытываю чувства, которые никогда мне не принадлежали, очень часто я вижу кого-то. При пробуждении не могу вспомнить даже голоса, но каждый день меня мучает чувство, будто я потерял нечто очень важное, порой оно такое сильное, что страшно засыпать, ведь часть меня отчаянно не хочет просыпаться следующим утром в мире, где тоска по тому, кого я никогда не встречал, будет снова и снова дробить мне ребра, понимаешь?

Чжао вздрагивает всем телом. Перед глазами — сплошная тьма, липким страхом окутывающая каждый миллиметр кожи, такая знакомая пустота, от которой избавиться мечтал навечно. Вскочить хочется и закричать как можно громче, но ужас дерет горло, давит на грудь, выбивая последние остатки кислорода с тяжелым мычанием. Ему вдруг кажется, что он все еще там, во сне, лишенный свободы движений, обреченный видеть смерть Шэнь Вэя, но не способный помочь.

Так не поступают потому что. Нельзя сначала крутым хеном быть, часами рассуждать об одиночестве и жизни, вызывать восторг одним только предложением, брошенным не то шуткой, не то домашним заданием на выходные, нельзя вот так просто создавать идеальный образ неизвестного гения, вызывать привыкание и восхищение, а потом смеяться над шутками Сокджина, не так все делается.

Чимину, думает Тэхен, я готов посвятить самые длинные письма, те самые, выведенные аккуратными буквами на ветру, которые только самым близким и дорогим.