Когда ребенок был ребенком, он не знал, что он ребёнок. Все его воодушевляло, и все души сливались в единое целое. У него не было ни суждений, ни привычек. Часто он садился, скрестив ноги, а потом срывался и бежал.

К двадцати годам, когда все вокруг рушится, а ожидания, цели, мечты превращаются в пепел, неосторожно размазанный по щеке, — к двадцати годам наконец понимаешь: те, кто хотят, чтобы мир сохранился таким, какой он есть, на самом деле не хотят, чтобы он сохранился.

К двадцати понимаешь, в общем-то, многое. Кроме того, как дальше жить.

Как любящая мать, она выбрала перемирие.

В кого ты превращаешь людей?

Эта земля учит получать желаемое звериным образом, не знающим ни слов, ни законов — страданиями в песках, калечащими отметинами, выживанием в солнечных ожогах. Если ты накопишь достаточно печали в венах, тебе удастся найти знакомую тропу, где, побежав, ты услышишь ветер или звуки, издаваемые твоим собственным пересохшим ртом — нечто похожее и непохожее на эхо, настигающее тебя из прошлого или нагоняющее сзади, услышишь голос, который, ты знаешь, наконец сможет привести тебя домой.

спать вместе жарко.

взорвать этот мир.

У Шуджи в квартире бардак. Такой же, как у Чифую в голове.

Так выходит, что Шото часто оказывается не в то время и не в том месте. Кацуки в эти моменты чувствует себя паршивее, чем обычно, а половинчатый ублюдок притворяется небезразличным хуже, чем стоило бы. У Кацуки нет ни одной причины называть это недоразумение дружбой.

Казутора целую жизнь считает звезды на коже людей, которые никогда не посчитают его кем-то важным, а потом смотрит в глаза их двоих, и мир взрывается, как сверхновая.

Лишь бы после — без черной дыры.