Повидавший многое в своей жизни, Кратос всегда считал себя готовым ко всему. Насилие? Убийство? Ему не страшны такие слова, он вырос возле них. Однако взгляды часто начинают меняться, когда происходит что-то непредсказуемое. Особенно, если это связано с единственным, кто остался в семье.

— Не бойся, — пробормотал Атрей, поворачивая назад, в сторону дома. Щенок под его курткой прихватил ткань футболки пастью. — Я сейчас тебя отогрею, накормлю. Может быть, даже у себя оставлю. Хотя, — он нахмурился, — отец мне за это голову оторвёт.

Эмоции, неживые и каменные, на замерзшей белой коже. Такие непонятные, как написанные кривым изломанным пером руны на выцветшем свитке. Может, и в силу своей собственной эмоциональной незрелости Атрей так часто присматривался к ним, пускай и неосознанно. Пытался прочесть, но тщетно. Думал, что они давно погасли. И только улыбка, такая незаметная и непринужденная, заставляла думать о себе дни напролет.

А она все смотрит-смотрит на него, не отрываясь, но не приближается. Вот вроде и уходить пора, да взгляд ее въедается иглами под кожу, не дает с места сойти. Отец окликивает с улицы, Ведьма уже лукаво косится, едва-едва щурясь, и Атрей смущенно кашляет, ноги сами поспешно несут из дома-черепахи, все дальше от колдовских темно-синих глаз.

Меня постоянно подмывает попросить его рассказать о прошлом. Почему у него белая — от слова совсем — кожа, что за красная полоса вдоль груди, откуда шрамы от цепей на руках — не мог же он сражаться клинками так долго? У меня так много вопросов, но, пока мы в пути, я не осмеливаюсь спрашивать.