Чацкий просто до зубного скрежета дотошен с деталям и, о боже, любит дискуссии так, будто без них подохнет. От одного лишь его имени у Павла Афанасьевича на одиннадцатый год обучения уже глаз дёргается.

На Чацкого давит груз вины, когда он в очередной раз глухо стонет в чужое плечо, крепко зажмурившись, чтобы не видеть ни себя, ни того, что он делает. 

— Если ты прямо сейчас втягиваешь меня в какое-то приключение, то ты пожалеешь.

— Да плевать. Скажи, пожалуйста, что ты хотя бы танцевать умеешь. 

Без чувств жить — бессмысленно, а чувства — слишком тонкая наука, слишком уж опасная игра, чтобы хоть попытаться расставить фишки. Поэтому он и гниёт в своей панельке, куря дешёвые сигареты с утра пораньше и свысока глядя на всех, кого чувства победили. Он никого не любит. Он убеждает себя в том, что никого не любит. 

Умея беспощадно дерзить, насмехаться, лгать и вести поразительно красноречивые дискуссии, часто оставаясь победителем в них, Печорин никогда не смог бы произнести вслух «я люблю вас». Чацкому достаточно и того, что Григорий Александрович скучал и не скрывает этого, пусть и не показывает.

— Виски.
— Дело дрянь? — спросил Онегин.
— Как зовут? — осведомился Печорин.
— Софья…
— Проклятая химическая реакция! — заключил медик. — Подайте что-нибудь, чтоб догнаться.