Чтоб я еще хоть раз отправился в путешествие дальше моего микрорайона! Сам не понимаю, как и в этот раз согласился. Нет, понимаю, конечно. Один знакомый сумочник сманил, показал веер разноцветных надорванных билетов с удивительными названиями вроде «Орбита» или «Дракон», заинтриговал рассказами о чудесном месте, где отдыхают самые культурные зверушки, где бок о бок живут динозавры и инопланетяне, и вообще ни в сказке сказать, ни в рекламе описать.

     Областная библиотека, что ли? Нет, отвечает, парк культуры и отдыха. Дальше я недоумевал молча. Я-то думал, что самые культурные из малого народца — книжные шуршики и театральные закулисницы. А они никак не в парках обитают.

     Сумочник заржал в ответ совершенно некультурно, ты что, спрашивает, об атлантах не слышал?

     Это амбарные, которые живут в холодильниках «Атлант»? Или призраки тех, кто утонул в Атлантическом океане пару-тройку тысяч лет назад? Сумочник хохотал, хрипел и булькал минут пять, а потом соизволил расширить мой кругозор. Оказалось, что атланты — это зверушки, которые заводятся в статуях. Неудивительно, что я про них не слышал: у нас на районе из статуй бывают только снеговики. Те еще отморозки. Кстати, правильнее — атланты и кариатиды; духи в статуях женщин настаивают, чтобы у них было свое собственное название. Я удивился вслух, как же тогда быть с теми, кто обитает во всяких гипсовых медведях. А они самоопределяющиеся, оказывается. Про вазоны я уже спрашивать не стал, чтобы картина мира, расширяясь, не треснула по шву.

     И мы поехали. В его сумке, разумеется. Большой женской сумке на семью из пяти человек.
     
***
     Староимперская интеллигенция собралась в боковой аллее за фонтаном.

   Мотострелки на мотоцикле напряженно вглядывались вдаль. Раньше там были только кусты и крапива, а сейчас люди проложили дорожку, поставили указатель Dinosaurs и шастали туда-сюда целыми семьями. Диносаурс походило на название латвийского хутора, а значит, граница рядом, надо проявлять бдительность. И атланты бдили, только вот жили они в барельефе, и обзор оставлял желать лучшего. Зато они знали, что в другой стороне на них смотрят белоснежные красавицы, спортсменки и комсомолки и восхищаются ими.

     Девушка с веслом смотрела в их сторону, но не на них, а в абстрактную даль, чтобы соседи восхищались ее гордым профилем, изгибом шеи и разворотом плеч. Она вообще считала себя главной. В конце концов, у кого тут тяжелое весло в руках? 

    Дискобол, правда, мог бы возразить, что дистанционное оружие круче контактного, но мнение окружающих ему было глубоко фиолетово. Он любил себя, особенно свое бедро. Точная копия работ Фидия, но в шортах. Кантом шортов и латеральной широкой мышцей он мог любоваться бесконечно.

     Пионерку соседи слегка презирали и считали кариатидой легкого поведения — ведь ее поза навытяжку и с поднесенной ко лбу ладонью называлась «отдавать честь», а в наши времена кто будет посреди аллеи всем встречным честь отдавать? То-то и оно.

     Девочка в ответ игнорировала тех, кто так легко обменял старые значения слов на новые. Она-то знала, что ничего никому не отдает, а ладонью заслоняет глаза от солнца и смотрит в небо в ожидании своего летчика. Там, между берез и сосен, в голубизне, изредка мелькали серебристые искры с белыми хвостами. Но каждый раз они пролетали мимо. Девочка незаметно вздыхала и утешала себя тем, что у чужих самолетов все хорошо, раз взрывов не слышно.

     Пионер с горном стоял спиной к пионерке, но все равно боялся, что кто-нибудь заметит его к ней любовь. Но огромное чувство не вмещалось в облезлую беловатую фигурку и выплескивалось из трубы. Увы или к счастью, песню гипсового инструмента не слышали даже соседи. И потому не заметили, что вместо побудок и отбоев он уже давно исполняет джаз, шансон и классику. Один раз даже сыграл партию третьего ангела из Апокалипсиса, но никто ничего не заметил.

     Правда, у ныряльщицы отвалилась голова, но все списали это на возраст и влажность от фонтана. Однако на самом деле она потеряла голову от любви. И ради любви тоже. Всю жизнь она стояла у фонтана и летом видела в воде отражение Пролетарского Поэта. Поднять голову и посмотреть прямо на объект обожания она стеснялась. Да и шея не резиновая. Поэт стоял на пьедестале в профиль к ней. Молодой, решительный, гордый и дерзкий. Весь парк был его. Весь парк носил его имя.

     Он тоже ни на кого не обращал внимания. Только изредка на его лицо (отраженное) набегали эмоции, когда в фонтан падал осенний лист или пластиковый стакан. Увы, Поэт был недосягаем для ныряльщицы, а его отражение — вот оно, прямо под ногами. И одной ветреной ночью она поняла, как дотянуться до своего кумира и взволновать его. Однократно, правда, но зачем ей жизнь без любви? Она прицелилась и прыгнула. Хотела, по крайней мере, но ее корпус и ноги слишком хорошо крепились к постаменту, и в мутную воду улетела только ее голова. На лету чмокнула Поэта в отражение щеки, устроила собственный фонтанчик и довольно откинулась на дне среди пивных пробок.

     Эта авантюра стоила ей носа. А на реставрации ныряльщица, вернее, ее голова в отрыве от горячего сердца, познакомилась с одной интересной, сложной копией работы Модеста Неопознанного, пересмотрела жизненные ценности и, когда ее приклеили на место, уже не смогла вспомнить, чем ей так нравился тот пафосный хлыщ напротив.

     Сам Поэт даже не заметил страданий дамы. Его больше волновало нашествие уродцев-декадентов в центральной аллее, где с недавних пор красовались работы победителей конкурса городской скульптуры. Он презрительно кривил губы и сочинял поэмы, клеймящие всякую несоциалистическую нечисть.

     «Нечисть» и не подозревала, что ее клеймят и порицают. Скульптуры те были очень, очень современными, и атланты в них с самого зарождения страдали экзистенциальными кризисами. Целыми днями смотрели они пятым глазом себе в пупок и гадали: «Кто я? Зачем я? А это моя пятка, или кто-то жвачку прилепил?» Даже таблички с названиями не всегда помогали им с самоопределением. Трудно обрести внутреннюю гармонию, если ты с виду помесь лебедя, мамонта и кирпича, а рядом надпись «Сила Сибири».
     
***
     Я попробовал предложить смысл тому, который кирпич и прочее. Типа, сила для выживания в Сибири — построить кирпичный дом, отрастить меховую шубу, а на зиму свалить на юг. Атлант даже виду не подал, что услышал меня. Как, собственно, и все остальные, с кем я пытался побеседовать. Все до единого культурные, интеллигентные атланты и кариатиды рассказывали только свою историю, раз за разом, по кругу, не обращая внимания, слушает ли их кто-нибудь. Не знаю, сколько часов я метался между постаментами, киосками, мусорными тумбами… Кажется, там были еще карусели, даже с красивыми названиями, но когда начинаешь сомневаться, существуешь ли, то уже не до каруселей. А то вдруг местные мне не отвечают, потому что меня нет? Еле вспомнил, что пора уже встречаться с сумочником на парковке, пока его семейство не укатило домой. Прибежал — нет машины. То ли уехали раньше срока, то ли и не было их, и меня нету… До того дошел я с отчаяния, что чуть первому встречному человеку под ноги не бросился, лишь бы меня заметили.

     И тут где-то за кустами раздался знакомый гудок. Хм, мимо нашего пустыря тоже железная дорога проходит. Пойти по шпалам, что ли? По карте, вроде, надо топать прямо, потом налево. Километров восемь. Если до утра по правую руку не встречу своего болота-пустыря, то точно буду знать, что я всего лишь померещился мирозданию.

     Мироздание смилостивилось. Уже в темноте, спустя незнамо сколько тысяч шпал, справа раздался знакомый, милый и родной голос старой кикиморы: «Э, вона он! Эй, чучело помоешное, ты бы ишшо неделю где-то шлялси, пока наше болото урезают! Дуй сюды, мы тут с вечера кумекаем, как быть и куда деватьси. Умные мысли все ужо перебрали, теперича глупые нужны».

     Нет, какое это счастье — вернуться домой, где тебя помнят, ценят и заметят даже посреди ночи.