Несмотря на кажущуюся простоту задачи с установкой нового сокета и протеза на уже готовое гнездо, времени и сил это заняло немало. Казалось бы, тот факт, что Фантом – робот, должен был облегчить задачу с заменой руки, а не усложнить её. На деле процедура оказалась равносильна пришиванию конечности наживо. Однако синтетик стойко переносил неудобства; только совсем по-человечески стискивал зубы и жмурился от боли, но терпел.
– Всё, – подвёл итог Эрвин, когда с подключением руки было закончено. – Мелкая моторика, как правило, при смене протеза восстанавливается в полном объёме к концу дня. У людей, по крайней мере. А, вижу, неплохо справляешься, – удовлетворённо отметил техник, наблюдая как Фантом сжимает-разжимает пальцы и воспроизводит простейшие калибровочные жесты.
Провернуть кисть на 180 градусов – любимое занятие для тех, кто впервые получил протез с неограниченным углом разворота. Фантом спокойно пропустил это развлечение, шаг за шагом проверяя все системы как по инструкции: гибкость «мышц», максимальное усилие, подвижность каждого сопряжения от плеча до пальцев, сенсорика…
К выщёлкивающемуся лезвию Йегер был готов, предусмотрительно отодвинувшись на безопасное расстояние прежде, чем Фантом обнаружит характерную особенность «сталка». Синтетик открытие не прокомментировал никак, только задумчиво разглядывал выдвинутое лезвие из воронёной стали.
Убрал. Поднял взгляд на Эрвина.
– Я очень вам благодарен, но… как мне всё это оплатить? Вам же деньги нужнее, чем мне, а того, что я могу отдать…
– Опять о деньгах заладил! – возмутился Йегер. – Забудь ты о них уже, оставь себе, вдруг понадобятся. Тебе сейчас надо залечь и не высовываться. Если на тебя полиция или, не дай бог, AEON охоту начнут – тебе уже ничего не поможет, должен это понимать, не маленький. Для робота, во всяком случае. И куда ты вообще собрался без документов? Пересидишь пока тут. У меня знакомый есть один, перетру с ним этот вопрос, он мне как раз должен… а тебе надо бы лицо заклеить, чтобы людей не пугать.
Достав пласт-ленты и иглы для сшивки биоматрицы, старик прицелился к немного растерявшемуся синтетику:
– Голову поверни и сиди спокойно.
Тот послушно повернул голову и застыл, только глаз на Эрвина скосил, как кажется, подозрительно и всё ещё недоверчиво. Хотя чёрт поймёшь его мимику: её же вообще почти никакой, а та, что есть – еле заметна и буквально вымучена. Солдатик оловянный, честное слово!
Но напряжен вполне ощутимо: весь подобрался, только что приводы не хрустят.
При ближайшем рассмотрении краёв разреза видно было рассечённые слои биоматрицы: как и на руках, кожа была органикой, выстланной поверх механических частей. Как и волосы, как и добрая треть оболочки. Но это и неудивительно: сымитировать всё так естественно силиконовым эрзацем и париком бы не удалось, да и такая имитация за пару месяцев на улице бы превратилась в изодранную мочалку даже без серьёзных драк. Тем более, что биоматрицы давно составляли конкуренцию более классическим методам сохранения естественного вида, не в последнюю очередь за счёт того, что почти не требовали специального ухода. Разве что цена не радовала: как правило, такое покрытие стоило не меньше самого протеза, да и установить порой было затруднительно – ведь надо было учитывать и структуру аугментики, и контакт с родными тканями пациента, с которыми биоматрица должна впоследствии срастись.
Края разрыва можно было сшить, после чего наложить поверх специальную ленту: аналогичные использовались и для обычных неглубоких ран. Через некоторое время лента рассосётся, а кожа – зарастёт, оставив характерный рубец. В самой образующей матрице, конечно, останется небольшой разрыв, если нити плохо срастутся, но это не такая уж серьёзная проблема: как правило, штопать порванные матрицы можно было достаточно много и долго, прежде чем те начинали разваливаться. Впрочем, живые ткани на оставшейся руке были потрёпаны уже настолько, что восстановлению не подлежали, а местами и вовсе начали отмирать, отрезанные от элементов питания. Проще удалить обвисшие поверх искусственных мышц лохмотья, чем пытаться сшить эти лоскутки заново.
При осмотре на лице Фантома обнаружились следы предыдущих заплаток. Большинство были явно нанесены недавно им самим: неглубокие порезы он заклеивал самостоятельно, как получится. Но под краями прощупывалась куда более серьёзная реставрация, произведённая кем-то другим: латавший кожу постарался соединить разошедшуюся матрицу и сохранить внешний вид. Вышло неплохо, так сходу и не заметишь. Ни шрама на лице, ничего; только мелкие белёсые царапины – и те от недавних похождений. Зато если подвернуть край разреза – там всё перелатано.
– Альберт делал?
– Да, – буркнул Фантом на одном динамике, не используя остальной голосовой аппарат, чтобы не мешать манипуляциям. – Я разодрал тогда лицо сильно. Глупый был. Хотел… грязь стереть. Перестарался.
– Бывает. Мы с протезами тоже поначалу не рассчитываем силу. Даже с обратной связью.
Фантом будто хотел что-то возразить, но промолчал. Только одним стеклянно бликующим глазом неподвижно смотрел на Йегера, отчего технику становилось немного не по себе.
– Вот так, – закончив, Эрвин отложил иглу в сторону, отодвинулся. – Срастись должно уже через пару дней, а через неделю ты о нём даже и не вспомнишь. Иди, отмывайся. Из одежды возьмёшь что-нибудь, что там отыщешь подходящего.
Помешкав несколько секунд, синтетик всё же поднялся и отправился в душ – смывать с себя грязь и кровь. За стеной последовали громкие щелчки: гость пытался разобраться в системе переключателей, довольно неочевидной для посторонних. Вскоре раздался шум воды.
Стащив перчатку с живой руки, техник тоже включил кран, начав промывать собственный протез после операции.
Поймав себя на случайной мысли, Эрвин замер. Перевёл взгляд на планшет. Подумал пару секунд. Вытерев ладони, подтянул девайс к себе. Бегло и наискосок просмотрев городские новости, техник глубоко вдохнул и выдохнул, после чего нервно засмеялся.
Фантом вряд ли сам понял, какое он всем окружающим сделал шикарное одолжение, покрошив нескольких бандитов в салат. Тем не менее, будет лучше, если синтетик пересидит в безопасности, пока шум не уляжется, а о нём самом не забудут.
Но сейчас Эрвина интересовало кое-что другое.
Перейдя из мастерской непосредственно в квартиру, он начал смотреть новости по разработкам AEON. В общих чертах, слова гостя и официальные утверждения сходились – разнились лишь детали. Неизвестно только, кто врал больше и по каким причинам. В AEON всегда любили зажучить и умолчать особо важную информацию. Журналисты по умолчанию перевирали всё, что только можно переврать, и даже что нельзя. Сам же Фантом разбирался в своём ядре на том же уровне, на котором среднестатистический человек может вспомнить, что мозг – это «что-то серое в черепной коробке».
Вот и собери полную и непротиворечивую картину из этих фрагментов!
Эрвин задумчиво изучал найденную фотографию Альберта Вольфа. Программист был значительно моложе Йегера, лет так на пятнадцать. Стариком ещё не скоро назовёшь, да для своих лет выглядит достаточно молодо, если не обращать внимания на сплошную седину. Раз лысеть не начал – значит, и не начнёт. Высокий, болезненно худой, в очках, волосы наспех расчёсаны. Лицо и руки покрыты шрамами, похожими на следы осколков, взгляд затравленно-злой. Даже на статичных фото чувствовалось, что Альберт разрывается между желанием сбежать – и необходимостью оставаться под прицелом камер. Это ощущалось буквально физически.
– …но вы ведь не ожидаете, что фотография оживёт? – вопрошала включённая с середины видеозапись, первая попавшаяся под руку.
Голос Вольфа оказался жёстким и звонким, сам Альберт – собранным и отстранённым. Бывший военный, он даже на сцене стоял в полный рост и смотрел не столько на зал, сколько куда-то в пустоту. Отрешённый расфокусированный взгляд – на две тысячи ярдов. Чеканная дикция, резкий акцент. Его интонации звучали так, будто он не на открытии конференции зачитывает вступительную речь, а озвучивает приговор на процессе в Хельсинки, в пятьдесят пятом.
В то время как у Фантома лицо было в прямом смысле трудно запоминающимся, лицо Вольфа же наоборот врезалось в память намертво. Йегер мог поклясться: он где-то уже видел этого человека. С залитым кровью лицом и ещё русыми волосами, в разбитых очках и окровавленном кителе – тяжёлое проникающее ранение грудной клетки…
– …очередной недоумок! Понабрали гражданских, и дня прожить не могут! Эй, волчара, большой злой волк! Жить будешь? Да дыши, чёрт тебя подери! А разговоров-то было… долаялся? Не смей мне тут подыхать!..
Ему, верно, кажется… Нет. Это, скорее всего, был кто-то другой. Мало ли на свете одинаково выглядящих людей? Просто память подводит, норовя текущие впечатления перезаписать поверх предыдущих, не впервые так нагло обманывая.
Шансы, что они с Вольфом действительно пересекались – один к миллиону, а то и меньше.
Самообман. Иллюзия подсознания, столь отчаянно желающего видеть общее там, где его нет, находить связи и закономерности на пустом месте. Вот и говори о свободной воле, когда тебя разыгрывает собственное воображение! Цепляется за отдельные детали, как за фрагменты мозаики, железно уверенное: если края одинаковые – значит, те обязательно из одного набора.
Ему ли не знать, насколько на самом деле у людей расплывчата система запоминания, а тем более – нахождения в этом омуте конкретных образов.
– …как известно, – продолжал человек на записи, – процедура прямого извлечения памяти принципиально нереализуема. При анализе мы получаем обрывочную, сырую и сильно зашумлённую информацию, которую невозможно однозначно интерпретировать. Речь не идёт даже о том, чтобы целиком восстановить хотя бы отдельное изображение, звук, запах, ощущение, один момент нашей жизни. Это не так работает…
Воспоминания запаковываются в нейронные связи мозга так, что сохраняются лишь общие, самые главные черты. Они перерисовываются, вновь и вновь, изменяясь с каждым новым вызовом. А когда кусочки этой фрески осыпаются, как штукатурка со стен, память пытается их реставрировать, следуя своей «логике». Выдавая желаемое за действительное, достраивая отсутствующие закономерности, исходя из опыта и восприятия, меняющегося с возрастом и пройдённым жизненным путём.
Дорисовывая трещины на потолке, выуживая запах дезинфицирующих растворов, пота и крови, задумчиво перебирая контуры помещений – в каком из…
– …наш мозг не ведёт настолько подробный лог. Хранение и индексирование такого количества данных даже биологически необоснованно, оно избыточно. Нам достаточно ключевых признаков, если угодно, ярлыков, которые мы сами присваиваем запоминаемой информации, и по которым позднее её и находим…
Эрвину сказали о сердечном импланте – и он вспомнил одного из ребят, попадавших к ним, а «память» на автомате перерисовала лицо. Он услышал фамилию – и память выудила откуда-то другой кусок, скорее всего, не имеющий к первому никакого отношения. Но сознание уже вцепилось в брошенное вскользь «волчара», не желая отпускать находку. Эрвин так некстати вспомнил того офицера, а ему ещё и добавили: Пазлтех. Ну как тут не поддаться искушению увидеть связь? Ведь вся наша память, всё наше восприятие, вся наша воля – не более чем наивная иллюзия…
– …природного вычислителя, следующего директивам, заложенным в его коде, в самом его фундаменте. Большое количество факторов, влияющих на развитие системы после её «развёртки», после её рождения, позволяют нам рассуждать о непредсказуемости, и, как следствие, о воле…
Пресловутая душа – не более чем зыбкий мираж, созданный в совокупной работе всей нервной системы. Замени одну маленькую деталь – и узор изменится самым непредсказуемым образом. Быть может, замок на песке устоит после удаления целого фрагмента, но может и обрушиться одномоментно от незначительного дуновения, как оседает обрушивающееся прямо на голову здание.
В какой момент человек перестаёт им быть, становясь даже не кем-то, но чем-то другим?
– …наш мозг, наша «операционная система» – принципиально ограничена своей архитектурой. Наша воля – формальна от и до. Фактически – мы точно такие же компьютеры, мы точно так же «считаем». Точно так же нас можно «взломать». Зачастую для этого даже не нужно вмешательство, мы прекрасно обманываем себя сами…
Он положил планшет на стол, продолжая одним ухом слушать голос в гарнитуре. Эрвину удалось, наконец, убедить себя, что ему померещилось. Не может он знать это лицо, и увидел его если не впервые, то просто осталась засечка в памяти, мелькавшие фотографии прошлых новостей, не более.
Пазл в груди, чудом работающий до сих пор. Heart-50v2b успели установить хорошо если сотню-две по всему миру, из той экспериментальной партии, что ушла на полевое тестирование. Этот – всё ещё живой…
Нет, так много совпадений быть не может, иначе это было бы какой-то очень плохой сказкой.
– …итак, в нашем распоряжении есть миллиарды так называемых снимков сознания, остаточных изображений, со всей прилагающейся к ним биометрикой – и эта база продолжает непрерывно пополняться. В нашем распоряжении – обширная статистика, достаточная для воссоздания архетипа человеческого мышления в целом…
Все сосредоточенно делали вид, будто бы не пользуются тем базисом, что был накоплен во время войны, развязавшей руки всем тем экспериментам, о которых раньше до этого можно было только мечтать. И то – мечтать осторожно, зная, что даже в мечтах ты играешь с огнём. Неровен час – сам окажешься чьим-нибудь «экспериментом». История Второй Мировой ничему не научила, и в Третью спектакль повторили на бис, только масштаб трагедий, разворачивающихся на фоне новых волн геноцида и ненависти, оказался больше.
Куда больше и куда страшнее.
Чего только не запретили после! На пошедшие в разнос биотехнологии шум поднялся не меньший, чем на церебральные импланты – чего стоили одни генные эксперименты, в одно мгновение ока перешедшие все границы допустимого. Теперь же готовы были перекрыть дыхание даже передовым медицинским технологиям, способным сохранить миллионы жизней, памятуя о том, как лекарство легко превращается в смертоносный яд.
Голос человека на сцене звучал отчаянной издёвкой. Интонации с потрохами выдавали всё, что он думает на этот счёт, даже когда Вольф выражал свои мысли в самых нейтральных словах. Или это хотел слышать Йегер?..
– …залатав недостающие «детали пазла»…
Да он и правда издевается! Это не может быть просто удачный оборот!..
Эрвин вдруг сообразил, что звуки душа уже давно стихли, а Фантом стоит в дверях, вытирая лицо и ещё мокрые волосы.
– …с импровизированной точки сохранения.
Кинув беглый взгляд на планшет, Эрвин обнаружил, что к тому подключилось некое стороннее устройство. Бессмысленный набор букв и цифр выглядел как серийный номер какого-нибудь беспроводного модуля – или что это механическое чудо использует?
– Подслушиваем? – доброжелательно поинтересовался Эрвин, приглушив звук в гарнитуре. Фантом кивнул. – Любопытство сгубило кошку…
– Разве я похож на кошку? – недоуменно переспросил синтетик.
«Скорее – на волка, – подумал про себя Йегер. – Даже смотришь так же. Детёныш волка – волчонок», – да только поди, назови «волчонком» что-то, что выглядит как взрослый мужчина, даже если оно ниже тебя на голову и визуально младше лет так на тридцать. А по факту – и того больше!
Подумать только, между ними разница в две трети века!
На Фантоме красовалась великоватая ему старая серо-зелёная майка и закатанные до колен камуфлированные штаны. Начавшую отмирать имитацию с «родной» конечности он соскрёб окончательно – теперь там было только обшарпанное защитное покрытие. Отмывшийся и с заклеенными порезами, синтетик теперь выглядел совсем как человек, сходу не отличишь от сильно протезированного киборга. Наспех вытертые волосы топорщились будто шерсть, а скупая, но блаженная улыбка на лице говорила за себя: Фантом был доволен и практически счастлив. Ещё бы, когда его после таких приключений не просто пустили к себе, но и позволили чувствовать себя как дома.
Чем он тут же и воспользовался: не спрашивая разрешения подключился к не запароленному планшету.
– …толку биться в закрытую дверь, когда рядом есть открытая настежь? – продолжал тем временем человек на записи.
Эрвин поставил воспроизведение на паузу.
– Вот и оставляй дверь открытой. И не боишься так подключаться?
– У вас включена только локальная гостевая трансляция, в одну сторону. Я не могу выйти в Сеть через неё, только слушать. На моём сетевом модуле стоит очень много ограничений, а с него вовне передаются ложные данные. Шансы, что меня отследят, очень небольшие. Хотя я всё равно стараюсь лишний раз этого не делать. Я обычно вообще ни к чему не подключаюсь, так безопаснее и… проще, что ли. Не поверите, но мне легче глазами смотреть, чем через ядро всё это пропускать, – синтетик устроился на диване. – Мне Альберт раньше оставлял планшет почитать, пока уходил на работу. Эта запись, – он кивнул на планшет Эрвина, – сделана ещё до меня. Одна из первых, что я смотрел.
– К слову об Альберте. Твой создатель выглядит очень напряжённо и немного… – Эрвин неопределённо повёл рукой, пытаясь подобрать слова: – Не хочу тебя обидеть, но он явно не в порядке. Я не удивлён, что о нём такое мнение у людей складывается. Он всегда себя так ведёт?
– Как сказать, – Фантом пожал плечами. – Большую часть времени да. Но со мной ему, как правило, спокойнее… Было.
За окном продолжал лить бесконечный дождь, водопадами спадая с карнизов. Тикали старые часы, запаздывая: минутная стрелка подбиралась вплотную к полному обороту, но в реальности уже было девять вечера.
– Альберт не злой и не безумный, что бы о нём ни говорили. Я его хорошо знаю. Я знаю, что у него нет никакого плохого умысла, он не хочет ничего плохого, ничего из того, что о нём говорят, – синтетик мотнул головой, стряхивая остатки капель. – Вот только рано или поздно к этому всё равно придёт, наверное, не с ним, так с кем-то другим. Любая технология…
– Обоюдоострый нож, – закончил Эрвин невесело. – И им можно вырезать опухоль, а можно зарезать человека. Всё во власти того, в чьих руках этот нож.
Возможно, оно и к лучшему, что этот кто-то заставил AEON хотя бы спрятать этот нож за спину и прикрыть новую разработку. Или хотя бы не выносить ту в публичное пространство.
Альберта можно было понять: если уж начал работать на AEON, какими бы ни были причины, ты уже не откажешься. В теории уйти от них можно. На практике – с такими условиями контракта уйти тебе просто некуда. А не мирный путь от них только один – в могилу.
– Но зачем тогда Альберт?.. – Йегер не закончил фразу, но Фантом понял ту без продолжения.
– А, вы про меня… – он тоскливо улыбнулся, развёл руками: – Так во мне ничего особенного нет. Даже боевые программы в моём чипе – всего лишь отредактированная копия старых военных обучающих комплексов.
– Это же всё запрещено, – заметил Эрвин. – Не возьмусь считать, сколько пунктов Конвенции это нарушает.
– Знаю. Очень много.
– И ради чего так рисковать?
– Ну… – синтетик о чём-то задумался, только потом ответив: – Альберт говорил, это всё для того, чтобы я мог защитить себя, если с ним что-то случится. Чтобы я мог жить как человек, а не как… ну, наши предшественники. Вы понимаете, о чём я.
Эрвин решил не допытываться дальше по поводу причин: понял, что Фантом вряд ли случайно ответил не совсем на тот вопрос, который ему задали. Йегер решил перевести диалог в более безопасное русло:
– Как видишь, людям не всегда хорошо живётся.
– Заметил.
Фантом тоскливо смотрел за мокрые стёкла, по которым продолжала стекать вода.
– Я ведь уже год как на улице живу. Всё ищу способ что-то сделать, но иногда… начинает казаться, что Альберт прав, и я действительно ничего не смогу изменить. Я за него боюсь, я же даже не знаю, что с ним. Себя-то я ещё защитить смогу, а вот его…
– Придумаем что-нибудь, – пообещал Эрвин, садясь в кресло напротив. – А как ты жил раньше, до всего этого, расскажешь? И как Альберту вообще удалось всё обставить, что AEON ничего не узнали?
– А что там рассказывать… мы жили вместе с Альбертом, на съёмной квартире. Альберт говорил, он раньше жил на территории кампуса, но потом смог выбить себе отдельное жильё, даже гараж. Меня собрать хотел, у них прямо под носом… получилось, как видите. Я без понятия, как он это всё провернул, если честно. AEON не сильно следит за сотрудниками вне кампусов, только за коммуникациями, там неразглашение, всё вот это. Но все техпроцессы у них либо внутри, либо на производствах… я не знаю, как он всё это обошёл, но вот…
Фантом на некоторое время замолчал: может, что-то вспоминал, может, просто думал, прежде чем продолжить.
– Первое воспоминание… я проснулся будто впервые. Я будто бы целую жизнь прожил, но никак не мог вспомнить ни её, ни что было накануне, ни даже своего имени. Но я откуда-то знал Альберта. Я осознавал себя, окружение. Не мог говорить, но понимал, что говорят мне… где-то там, в фундаменте ядра, я всё это знал и умел, – Фантом хмыкнул. – Как говорят люди: на уровне подсознания.
На уровне хаотичных образов, затерянных в нейронных узорах той самой «свёрнутой» памяти. На уровне общечеловеческих последовательностей, достраивающих поведение в непредсказуемых условиях. В беспорядочном рисунке дорожек биохимических процессов и электрических сигналов, бегущих по процессорам нервов – неважно, естественных или искусственных.
– Первые дни как в тумане: что-то помню, что-то нет. Мне поначалу даже два слова связать было очень сложно, простые действия не получались. Альберт говорил, меня тогда нельзя было надолго без присмотра оставлять, хотя я большей частью даже не двигался. Почти всё время спал, говорит. Иногда правда мог случайно себе навредить, надо было за этим смотреть. Я был как… бессознательный? И было как-то до всего – всё равно. Даже когда я был голоден, я толком не понимал, что мне надо что-то есть. Альберт говорил, он уже практически отчаялся, когда я наконец начал хоть как-то реагировать… это, вроде как, для синтетика не очень нормально, очень замедленное развитие. Но я замечал, что отца это беспокоит… и я старался что-то с этим делать.
– Сейчас ты выглядишь вполне сознательно.
– Да. Да давно уже. Я через некоторое время освоился, в принципе, ещё до бегства я уже мог жить самостоятельно, просто не хотел покидать отца, хотя знал, что рано или поздно придётся уйти. Ему одному плохо, у него же никого нет. Да и мне неуютно среди людей. Английский кое-как освоил, но с общением у меня всё равно проблемы, я по-прежнему здесь чужой. И эмоции… мне не всегда удаётся естественно их показывать, что ли. Я представляю, что должен чувствовать, как на это реагировать, но я не всегда… ощущаю это в полной мере? Всё будто бы приглушённо, как через фильтр. Альберт говорил, это нормально, со временем эмоциональный фон должен восстановиться.
Йегер, приноровившийся отпить из чашки, поперхнулся.
– Восстановиться? – переспросил он, прокашлявшись; недоумевая, почему было использовано именно это слово, а не какое-то другое. – Знаешь, но не ощущаешь?
«Спокойно, Эрвин, спокойно, – в который раз одёрнул себя Эрвин. – Не забывай: он в полной мере мыслящий компьютер, а не симбионт».
– Как бы вам объяснить, – Фантом задумался. – Например, вам вручили подарок и вы знаете, что должны быть этому рады. Вы помните, что когда-то радовались… по крайней мере, вам так кажется, что это когда-то было. И вот сейчас вы вроде и рады, а вроде и нет разницы. Но вы всё равно заставляете себя радоваться, даже если рядом никого нет. Так и я. Поначалу внутри совсем пусто было, ничего не вызывало никаких эмоций. Альберт говорил, что сидеть со мной поначалу было всё равно что заново учить человека ходить. Я старался как-то реагировать. Знал, что надо. Просто надо.
Его речь звучала размеренно и тихо, он сам выглядел расслабленно – без того незримого, но ощутимого напряжения, сопровождавшего весь предшествовавший разговор.
– Теперь уже легче, не приходится заставлять себя через силу, всё само по себе получается. Злиться часто начал. Тосковать. Беспокоиться. А вчера мне было очень страшно. Но вот сейчас я чувствую себя… в безопасности? Я рад. Я вам очень благодарен. Вы меня спасли. Спасибо.
Повисшая тишина нарушалась только тиканьем часов и навязчивым тактом дождя, барабанящего по стеклу. Синтетик лежал, блаженно растянувшись на диване. Фантом ровно дышал, как сквозь респиратор, прикрыв глаза. Сюрреализм ситуации уже перестал удивлять Эрвина. Поразительно было другое: как всего за несколько часов всё пришло к этому – впервые увидевшие друг друга человек с роботом разговаривают, как старые знакомые, не видевшиеся много-много лет, уже едва друг друга помнящие. Где пересеклись, как долго знакомы – неважно уже…
Уже давно неважно.
– Вы ведь не закончили ту историю, – неожиданно напомнил Фантом.
– Тебе оно так надо – слушать подобное дерьмо? – вздохнул Йегер. – В настоящем хватает, пожалей нервы. Хотя тебе-то что, у тебя они стальные…
– Не стальные, – возразил Фантом, не открывая глаз. – Искусственные, но не стальные. Однако я уже всякого увидел, меня трудно шокировать… – он грустно усмехнулся. – Знаете, Альберт мне часто рассказывал про войну. Когда вы начали, у меня было ощущение, будто я вернулся домой, к нему… глупо, да?
До Йегера дошла вся ирония ситуации. Он сам попался на удочку «свой», опрометчиво наговорив лишнего, запоздало поймав себя на том, что слишком доверяет незнакомцу. Но ровно так же этот рассказ и образ немолодого немецкого военного сыграл на Фантома – и тот слишком поздно опомнился, сдуру выложив гораздо больше необходимого.
Воистину, для манипуляции сознанием не обязательно вмешиваться в него напрямую.
– Так чем всё закончилось? – повторил Фантом. – Тот офицер. Вам его удалось спасти?
– Как сказать…
– Честно.
Йегер вдохнул воздух. Опёрся локтями в колени и закрыл лицо руками, собираясь с мыслями. Скрывать что-то было поздно: Фантом свои карты выложил, пора было и Йегеру перестать юлить – и начать говорить прямо. Оба уже убедились в отсутствии плохих намерений собеседника: действительно «свой» и никому не сдаст, да и незачем.
Сдать, может, и не сдаст. А вот поймёт ли? Может, как изначально не человек – поймёт. Хотя бы не осудит…
– Собрать-то мы его собрали… – начал Йегер тяжело.
Память сохранила лишь самые общие детали. Операционный стол, свечение ламп, писк приборов. Позу. Опалённую кожу. Закрывшую глаза повязку – имплантировать новые взамен сожжённых будут позже. Ампутированные конечности, переломанное тело, в котором едва поддерживалась жизнь. Долгие часы, ушедшие на то, чтобы извлечь из него все осколки, зашить раны. Новые руки, новые ноги, замены в позвоночнике, шанс на новую жизнь.
Но стоит ли такая жизнь этого? Стоит ли оно всё того, когда в мозг вживляют имплант, а на череп наносят легко считываемое сканером клеймо, окончательно уравнивая в правах с машиной.
Никто не спрашивает. Никого это не волнует. Это просто пункт статистики, как контейнеры с печально известными обозначениями, возвращаемые с передовой. Хорошо ещё, если возвращаемый вообще, а не остающийся на съедение воронам или утилизируемый в печи. Какие тут хоть у кого-то могут быть права, когда и у обычных-то людей их нет: здесь все – будущий фарш.
Если твоя труповозка не эта – так следующая.
«Я ненавижу этот проклятый мир, – в памяти всё ещё звучит тихий, еле слышный голос. – Он только и делает, что лишает меня чего-нибудь. Единственный грёбаный раз, когда я вообще что-то прошу, мне отказывают. Эта штука даст мне хотя бы выстрелить себе в висок? Нет? Что вы ещё со мной сделаете?.. Что вы ещё заставите меня сделать?.. Если будет хоть один приказ стрелять по своим, я скорее сам себя застрелю… я смогу…»
Он ещё не знает, насколько это бесполезно. Спорить с имплантом в голове – всё равно, что спорить с обрушивающимся на тебя многоэтажным зданием. Оно оседает всей своей громадой, погребая под обломками. Сколько бы у тебя ни было воли, ты физически не сможешь ничего с этим сделать.
«Сейчас же прекратите истерику! Не вы один через это проходите, не надо делать из этого невесть какую трагедию!» – это голос штатного военного психолога, замаявшегося повторять одно и то же сотому человеку подряд. Он все разговоры начинает подобным образом. Ему не сдалось разбираться в личных проблемах очередной тестируемой железки, которая ещё неизвестно, пройдёт ли полевые испытания – или её ждёт участь в разы страшнее текущей.
Ты не хочешь об этом думать, ты даже знать не хочешь, насколько хуже всё может быть. Тебе достаточно того, что ты знаешь: всегда может стать ещё хуже.
«Никто не будет по первому же чиху вас заставлять что-то делать, тем более – убивать своих. Это бессмысленно. Каждое ваше движение отслеживать и программировать тоже никто не будет, а к дисциплине вы и сами давно уже должны были привыкнуть, не первый год в армии…»
Хоть это обещание и было не совсем правдой, и все это понимали, но порой оно действовало.
Им позволяли пользоваться этой иллюзией собственного решения, пока они ещё могли. Без этого они слишком легко сдавались, безвольно подчиняясь командам, не проявляя инициативы. Хорошо ещё если не взбредёт в аугментированную голову покончить с этим мучением самостоятельно. Не уследишь – добьют себя сами, не в силах выносить этот кошмар наяву. Не поможет даже жёсткое программирование, уводящее от суицидальных мыслей. А чуть больше воли оставишь, так единственный свет – в конце тоннеля. Затянешь ошейник туже – получишь пустой взгляд и мозги, выжженные управляющими импульсами.
Сформировавшийся за годы жизни мозг не исправить за один день, не сломав. Будешь сопротивляться – в ход пойдёт весь арсенал «подкрепления», начиная от сенсорной депривации и заканчивая куда более грубыми методами «промывки». Не все в состоянии это пережить. Но пока что никто насильно не затыкает, хотя достаточно одного приказа, чтобы заставить замолчать.
Их нельзя ломать сразу: на роль бездумных железок, беспрекословно выполняющих приказы, сгодятся и терминаторы. Военным нужны были эти люди-машины, способные взять на себя оперативное руководство, скоординировать и людей, и роботов. Лояльные до последнего нейрона, они никогда не ослушаются прямого приказа, даже если тот противоречит всему, что в них осталось от людей. Такие, ни на секунду не замешкавшись, сделают что угодно.
Отдай им команду – и себя самих убьют без раздумий.
«Да, прямых команд вам придётся слушаться. Это не страшнее обычных приказов, не надо делать из этого драму. Поверьте, это не такая большая плата за то, что вы живы и можете протянуть ещё сколько-нибудь. Если вы продолжите психовать, придётся принудительно включить контроль – для вашего же блага в первую очередь. Это как обычная терапия, не больно. Вы даже не заметите. Спокойнее, уравновешеннее станете, вам же легче будет…»
Вы никогда не узнаете, как именно исподволь перекраивают ваше сознание, прошивая мозг заново. Никогда не узнаете, какие пакеты программ установлены в импланте, что они делают, и что из них включено в настоящий момент – и прямо сейчас ломает вас изнутри. Боевые действия всё равно занимают большую часть внимания, отвлекая от оцифрованной реальности, становящейся всё более зыбкой. Рано или поздно сам плюнешь на эти бессмысленные метания в стенах черепной коробки, смиришься с тем, что ты больше не человек. Ты умер тогда, там, на операционном столе, и сейчас ты – лишь программа, установленная на ещё живом теле.
Программа, считающая себя человеком.
– …не знаю, что по итогу с ним стало, – понуро завершил Йегер. – Я бежал в пятьдесят втором, после обстрела Берлина уже не было смысла барахтаться. Но с тем… человеком мы разошлись гораздо раньше. Сейчас он давно уже должен быть мёртв, без шансов. Сам понимаешь, почему. Но, скорее всего, до ликвидации он не дожил. Надеюсь, он недолго мучился. Хороший человек… был.
Фантом долго молчал, не открывая глаз и не двигаясь. Лишь дыхание выдавало, что синтетик по-прежнему пребывал в активном режиме. В конце концов, Фантом сипло, со свистом выдохнул воздух:
– Вашей вины тут нет, Эрвин, – негромко сказал он. – Вы просто выполняли приказ. Не сделали бы это вы – сделал бы кто-то другой, с вами в том числе.
Техник хрипло засмеялся. Он был готов поверить в это нечеловечески рациональное прощение, если бы оно исходило от того же самого человека…
– Ты бы так не говорил, будь на его месте…
Фантом задумался, после чего с неохотой признал:
– Возможно. Но я – не он. Вы мне ничего плохого не сделали, наоборот, помогли… вот за Альберта, например, не ручаюсь. Он и без того боится врачей, а к этой теме у него отдельное отношение. Он очень не любит разговоры об этом.
– Кого-то из его знакомых?.. – предположил Эрвин.
Фантом отрицательно повёл головой:
– Сомневаюсь, иначе бы я об этом знал, он мне про всех рассказывал. Киборги среди них были, Вольф сам – киборг, – синтетик выразительно постучал по собственной грудной клетке, намекая на сердце. – Но про церебралов я не слышал ни слова. Я думаю, это бы он мне точно сказал, – уверенно закончил он.
«Значит, раз ты ни разу не забеспокоился за весь разговор…» – у Йегера отлегло: он окончательно удостоверился в том, что Вольф не имеет никакого отношения к тому человеку. Не может иметь. Просто показалось…
– Разве что… – Фантом замолк на полуслове, потом мотнул головой: – Нет. Нет, не сходится. Альберт бы такое заметил.
Расспрашивать Йегер не стал: мало ли могло быть историй, похожих в общих чертах, но расходящихся в деталях, в трагических финалах? Своего багажа хватает, он таких мог рассказать ещё с сотню, а то и с две. Мог, но не хотел. Не хотел ворошить этот фарш, провёрнутый через мясорубку, это было всё равно что заново сшивать каждый такой набор кусков человеческих тел – сколько их было? А сколько дожили хотя бы до начала операции?
– Я сейчас уйду в перезагрузку, – вернул Эрвина в реальность Фантом. – Дышать некоторое время не буду, фоновой вентиляции достаточно будет. Это займёт полчаса-час, после я буду просто спать. Проснусь сам, меня не будить: могут рефлексы на самозащиту сработать. Если что – проверяйте генератор, он не отключается при рестарте. Пока гудит – всё в порядке. В голову…
– …не лезть, я понял, – завершил Йегер. – Не беспокойся. Я только по человеческим мозгам, и то уже не трогаю ничего в них много лет как. Хотя там, – кисло усмехнулся он, – в отличие от железа, с новой версией ничего особенно не меняется.
«Да вот же, прямо передо мной – новая версия», – вдруг подумал он.
– Ты говоришь «проснусь», «не будить», называешь это сном… ты и сны видишь? – спросил Эрвин. Фантом кивнул, и Йегер невольно прыснул: – А ты, случаем, электроовец перед этим не считаешь?
Фантом сначала непонимающе моргнул, но через пару секунд на лице синтетика нарисовалась слабая улыбка. Однако интерпретировал он слова Эрвина на свой лад:
– Бессонницы у меня ещё не было. Разве что какой-нибудь процесс мешает ядру уйти в сон, но тут счёт овец точно не поможет…
Йегер тихо засмеялся. Ему захотелось поиронизировать насчёт единорога, но вряд ли синтетик, которому и трёх лет ещё нет и который навряд ли знаком с довоенным кинематографом, мог оценить шутку по достоинству.
– А снится что? – вместо этого спросил Эрвин.
– Бред всякий в основном, – откликнулся Фантом, вновь закрывая глаза. – Как и людям. Память, новые впечатления, какие-то мысли. Вы лучше меня знаете, как это работает. Иногда мне снилось что-то из того, что мне рассказывал Альберт. Бывало даже я представлял себя там, – речь синтетика замедлялась, становясь всё тише. – И тогда всё казалось настоящим, вот как эта комната сейчас. Иногда даже более реальным, чем… – он замолчал, после чего утомлённо и несколько бессвязно пояснил: – Думаю, ядро просто во время сна пытается… промоделировать что-то… пересобрать из обрывков, как… как…
«Как пазл. Безумный многомерный пазл. Пытается подогнать друг к другу детали из разных наборов, убеждая, что они из одного; и пока ты спишь, ты веришь, что так оно и есть…»
– Ладно, спи уже, – поднялся Йегер. – Утром продолжим.
Техник ненадолго замер на пороге, задержав руку у выключателя. Обернулся.
Синтетик лежал совершенно неподвижно – как человек под наркозом на операционном столе. Короткие волосы с пепельной сединой, под которой ещё угадывался тёмный цвет, кажущийся серым – и не подумаешь, что искусственно выращенные. Безмятежное бледное лицо, заклеенные порезы на щеке и горле. Полностью механическое тело, проглядывающее из-под майки. Не шевелится – и совсем перестал дышать, застыв в одной позе.
Совсем как живой. Совсем как мёртвый.
Эрвин выключил свет и прикрыл за собой дверь. Он старался держать глаза широко раскрытыми, не закрывая их ни на миг, чтобы не видеть старые коридоры госпиталя, потрескавшуюся и осыпавшуюся штукатурку. Чтобы не чувствовать себя так, будто он покидает операционную.
Похоже, сегодня сам Эрвин спать не будет…
«Эй, как тебя там! Да, ты, с рукой!»
Вряд ли ту встречу на заднем дворе госпиталя можно было назвать хотя бы диалогом: говорил по большей части только офицер, только-только вернувшийся в строй после нескольких операций, реабилитации и тренировочного полигона. И ведь нашёл же время подловить на «личную беседу». Отыскал именно своего нейрохирурга. Не прочих врачей, ответственных за другие проведённые операции. Не психолога, не один день полоскавшего ему мозги. Не кого-то из надсмотрщиков… а, впрочем, с них-то что взять: половина сами такие же – подневольные псы в незримом наморднике.
Эрвин стоял с непроницаемым видом, стараясь сохранять спокойствие под прицелом злых механических глаз. Лицо офицера было наполовину скрыто под маской, прятавшей под собой уродливые шрамы и опалины, швы и рубцы от операций.
«На минуту, разговор есть! Сигарету выплюнь. Санитария, мать вашу! – а замашки остались: он всё ещё знает, на кого пока что имеет право рычать. – Говорят, ваша контора переезжает? Туда вам и дорога, там сейчас как раз котёл погорячее. Сваритесь в этом аду».
Тот что-то говорил ещё, но хирург уже толком не слышал слов. Палило солнце, засвечивая глаза. Под сапогами пестрела мелкой дробью земля. Взгляд цеплялся за помятые травинки, покрытые первой изморозью, за осколки стекла и камня, за тлеющий окурок под ногами…
За что угодно – лишь бы не за эту живую машину перед ним.
«До встречи», – кинул напоследок киборг, уходя.
Быть может, просто оговорился, сказал это по привычке. Обоим было очевидно, что больше они не пересекутся – и слава никогда не существовавшему Богу.
прим.: Фантом (знач.) – “образ из прошлого”