Я разорву тебя на девяносто девять ран,

Я отплачу тебе за луны полные сполна,

Согрею кровью твой голодный лик, холодный храм.

Не смей ходить в мой дом, луна…

Мельница, "Волчья луна"

<1853 год, месяц сетей>

Тот же пирс и тот же город вокруг, уже окончательно пришедший в себя, оживлённый и яркий. И она та же — и в то же время совершенно иная.

Может ли дело быть только во внешнем отличии её от прошлогодней себя? В этот раз она одета в светлое — цвет слоновой кости так ей идёт, — а на тонкой шее красуется яркий платок, оттеняющий янтарь её очей; но, кажется, лицо её сияет не благодаря смене цвета одежды. Нет, всё дело в том огне, который разгорается на дне янтарно-карих глаз, когда она смотрит на своего спасителя — пусть это слово и звучит здесь слишком пафосно. И она не прячет эту искру, потому что не знает, насколько она уже заметна.

Теперь это совсем не та женщина, от которой он трусливо сбежал в прошлом году и к которой так неосознанно тянулся, ловя каждое её слово в переписке. Уже не так запуганная недоверием к собственному разуму и телу, она ступает величаво и даже слегка горделиво, высоко держа подбородок, хоть и не совсем избавившись от неловкой суеты в движениях. И теперь в ней всё заметнее нечто, что ясно даёт понять, что перед лордом-защитником — истинная дочь Серконоса, самого яркого и страстного острова Империи, населённого такими же яркими и страстными людьми. Это то самое, что Корво замечал в своей матери, то, что уже начинало проявляться и в его старшей сестре незадолго до того, как она отправилась искать лучшей жизни. То, что он улавливает даже в Эмили, которая, несмотря на официально утверждённое гристольское происхождение, всё же живёт со значительной долей серконской крови в жилах, горячей, как южное солнце, и пьяной, как местное вино.

В своё время он немало узнал о том, как побороть гристольскую холодность и сдержанность, а вот усмирять серконскую бурю ему ещё не доводилось.

— Вижу, вы следуете моей просьбе, — его бархатистый голос ласкает её слух, и Александрия догадывается, о чём он. И тут же, не дожидаясь повторения, дарит ему то, о чём он говорит — свою улыбку, уже не мимолётную, как порыв серконского бриза.

— Заново учиться любить жизнь проще, когда принимаешь её улыбаясь.

Ветер треплет широкие штанины её прогулочного костюма и пытается отнять широкополую шляпу, закружить и унести прочь.

— Рад, что смог помочь вам советом тогда. Вы заслуживали шанса на новую жизнь, и мне приятно видеть, что вы им воспользовались.

— Каждый из нас достоин хотя бы такой попытки, — отвечает она и вдруг тянется к нему, сжимает пальцами его ладонь, всего на мгновение, чтобы снова отпустить и отвернуться, прижав к груди руку, которая будто выполнила это против её воли.

Корво не может найти, чем ответить на эту неожиданную награду. Он вспоминает, как меньше года назад доктор избегала даже взглядом с ним встречаться и как отшатнулась от его случайной попытки её коснуться. А теперь сама берёт его руку своими тёплыми сухими пальцами, и это неловкое касание для него ценнее сотен словесных благодарностей.

А у Гипатии тем временем едва не кружится голова от облегчения: она больше не боится, что в глубине разума проснётся голос, против её воли управлявший ею. Она принадлежит только себе и полностью себя контролирует.

В честь этого осознания она позволяет себе идти рядом с ним ближе, чем прежде, не прятать взгляд, когда он пересекается со взглядом Корво, и даже иногда касаться его, как сейчас, когда не удержалась и схватилась за эту тёплую ладонь. Рядом с ним так спокойно и уютно, как в те вечера, когда она засиживалась за полночь над ответами на его письма, перечитывая строчки угловатых букв и представляя, как он говорит с ней. В те моменты ей казалось, что он почти ей принадлежит, и она хочет обмануться этим ощущением и сейчас.

И то, что о своём приезде он пока что больше никому не сообщил, ей льстит. Значит ли это, что он хотел увидеться с ней вот так, неофициально?

Но не стоит радоваться раньше времени. Ей ничего не известно о его мотивах. Чужая душа — потёмки, и ей ли этого не знать, когда и её собственная столько времени таила от неё самой страшную тьму? Нельзя торопиться.

Конкретной цели своего приезда он так и не назвал, туманно обрисовав какое-то задание от Эмили, и, кажется, он был готов провести с Гипатией весь день. Впрочем, она была не против.

Карнака пестрила цветными крышами и навесами, нежилась в лучах ещё не утратившего своего пыла солнца, пела шорохом мостовых под ногами и шумом людских голосов: визгливых и мелодичных, скандальных и спокойных, громких и едва слышных. Корво помнил этот город именно таким — ярким и своевольным, в противовес сдержанному и строгому Дануоллу. И, как бы столица Империи ни привязала его к себе всеми подаренными моментами счастья и горя, всё же серконская кровь поёт в нём, когда он ступает по родной земле.

А может, и правда вернуться сюда однажды?..

***

Серконос звал тебя назад не раз, ты помнишь. Звал отчаянно и надрывно с тех пор, как ты только обосновался в Дануолле и вдруг узнал о смерти матери. Ты не мог не считать себя виноватым, хоть и осознавал невозможность другого развития событий. Ты был тогда офицером герцога и не смел противиться его воле. Отправиться на Гристоль, за море, на службу Императору, в полную неизвестность...Корво Аттано не страшился этого испытания. А вот Палома Аттано, оставшаяся одна в оконачательно опустевшем доме…

Тем больнее тебе было перечитывать сейчас старый дневник в затрёпанной обложке, который Эмили привезла из квартала Батиста и молча вручила тебе.

Она тоже всё понимала. Что ты должен был оставить мать тогда. Что если бы ты не стал лордом-защитником Джессамины, то её самой, Эмили, скорее всего, не было бы.

Но почему-то, отдавая тебе дневник, она прятала взгляд.

<1853 год, месяц сетей>

В прошлую свою поездку на Серконос Корво так и не успел побывать в Старой Батисте, чтобы взглянуть на родной дом. Забыл даже уточнить у герцога, является ли эта квартира всё ещё собственностью семьи Аттано или же за неявкой наследника была продана кому-то. Впрочем, судя по сбивчивому описанию от Эмили, эти комнаты так и стояли покинутыми со времён смерти его матери.

Было так странно видеть отчий дом заброшенным, с заколоченной дверью и пустыми зевами окон. И ещё страннее на этих стенах с осыпающейся штукатуркой смотрелась сияющая бронзовая табличка, подсвеченная двумя крошечными светильниками.

"Корво Аттано, императорский лорд-защитник с 1817 года, родился здесь 25-го дня месяца сетей 1798 года".

Озадаченный взгляд серконца блуждал по витиеватой гравировке вот уже несколько минут.

Ну и которая успела это сделать, даже не удосужившись его предупредить? Эмили? Или Джесс? Похоже на них обеих.

Всё же блеск бронзы довольно тускл, да и во впадины букв набилась давно не сметаемая пыль. Наверно, это всё-таки было сделано ещё при Джессамине.

А знала ли вообще Императрица об этом? Может, это и вовсе было распоряжение Теоданиса Абеле, прежнего герцога. Но ведь он наверняка испросил бы позволения у монаршей персоны, чьего защитника он собрался увековечить памятной доской. И почему-то очень легко было представить полную доброй насмешки улыбку Джесс, пишущей положительный ответ герцогу даже не спросив перед этим воли Корво.

Ладно, кто бы ни был автором такой задумки, ему удалось удивить уроженца этих улиц — пусть и спустя столь долгое время.

С лукавым блеском в глазах Гипатия наблюдала за задумчивостью лорда-защитника:

— Для вас это неожиданность, я вижу?

— Не представляете насколько, — хмыкнул Корво. — И давно это здесь?

Женщина пожала плечами:

— Я нечасто бываю в Батисте, но, кажется, это было сделано ещё при прежнем герцоге. Я имею в виду Теоданиса, конечно, — стушевалась она.

Он пропустил это неловкое дополнение мимо ушей и окинул взглядом весь дом — старый, слегка покосившийся, но всё ещё готовый служить уютным жилищем, если найдутся желающие снова наполнить его мирной человеческой суетой.

— Дверь заколотили, как и окна, внутри пыль и крысы… — он глянул на боковое окно второго этажа, выходящее в переулок, и с сожалением потёр тыльную сторону левой ладони: теперь ему точно никак не забраться туда, как он смог бы раньше. Да и если бы всё ещё был способен, не при спутнице же демонстрировать владение силами Бездны. — Спрошу у герцога, принадлежит ли этот дом мне всё ещё. Его ещё возможно обжить снова, — протянул он.

— Планируете вернуться в Карнаку? — приподняла бровь Александрия.

Мужчина понял, что не может однозначно ответить на этот невинный вопрос.

— Возможно, когда-нибудь, в иной жизни, — туманно пробормотал он и сам мысленно одёрнул себя: не лги хоть ей и самому себе, иная жизнь ведь для тебя уже наступила. После подвига Эмили. После прощания с Бездной. После…

Во время их бесцельной прогулки по городу Александрия, до этого бодрая и относительно говорливая, вдруг притихла и замерла возле одного неприметного переулка, пошатнулась и опёрлась о стену, уставившись остекленевшим взглядом в никуда. Корво шагнул к ней, напрягшись:

— Вам плохо?

Она отмахнулась:

— Ерунда. Правда, не стоит беспокоиться, — старательно избегая смотреть в переулок, она с благодарностью взялась за протянутую руку и хотела было идти дальше. Но Корво её не пустил.

— Ты что-то вспомнила, так?

Это внезапное "ты" было сродни отрезвляющей пощёчине. Гипатия затравленно заглянула в глаза ему — серьёзному, будто не он пару минут назад беззаботно болтал с ней и смеялся.

— Я… — она вжалась в стену и снова глянула в сторону подворотни: непримечательная улочка меж двумя домами, вид которой вызывал у неё острый прилив дурноты. — Я бывала здесь раньше.

— Убивала здесь.

Зачем он так с ней? Давит хлёсткими словами, не выпускает её руку, нависает над невысокой докторшей, буквально требуя говорить дальше.

— Это была… случайная жертва, — женщина поморщилась, как от физической боли.

— Почти все жертвы были случайными и непоследовательными. Так что произошло именно здесь?

Какой же он жестокий.

— Это был гвардеец… Он… отошёл от своих, закурил, и… — она замолкла, прикусив нижнюю губу почти до крови, не оставляя при этом надежды извлечь собственные пальцы из плена сильной горячей руки, но Корво держал крепко, умело.

— И на него напали. Здесь, где никто не услышал бы или не рискнул бы вмешаться, — мужчина потянул её за руку, разворачивая к улочке.

Гипатия кивнула, закрывая второй рукой лицо. Всплывавшие в её сознании картины прошлого, услужливо оставленные покинувшим её монстром, душили её, и она уже не в силах была скрыться от них, проигнорировать, как трусливо поступала прежде.

 Серконец продолжил:

— Ему было больно. И страшно. Но это длилось не очень долго, — его голос был жёстким, но негромким. — Она спешила в тот день. Или нет, и она, наоборот, наслаждалась каждой раной?

— Спешила, — выдохнула женщина дрожащими губами. — Расправилась. И ушла.

Её кисть наконец обрела свободу. Исповедальная пытка окончилась.

Взамен его вторая ладонь покровительственно легла ей на плечо, уха коснулось тёплое дыхание:

— То, что ты помнишь всё это — ужасающе. Но твоей воли в этом не было. Я хочу, чтобы ты никогда не забывала о том, что то была не ты.

Хотелось ткнуться носом в его грудь и расплакаться, как ребёнок. Однако Александрия ограничилась сдавленным всхлипом, избегая даже смотреть на него. Он хотел, чтобы она снова окончательно стала собой — настоящей собой. Он требовал этого от неё. Он был настойчив и строг, а значит... имел право на такую просьбу? Неужели ему это и правда так важно...

Лорд-защитник виновато опустил голову:

— Я, кажется, перегнул. Но видеть, как вы шарахаетесь от некоторых улиц, было невыносимо. Мне показалось, вам лучше один раз взглянуть в лицо воспоминаниям, чтобы быть способной дальше самой бороться с ними. Надеюсь, вы простите мне излишнюю жёсткость...

Он шагнул было в сторону, убрав руку, но её пальцы отчаянно крепко вцепились в манжет его рукава, женщина шагнула следом за ним на подгибающихся ногах, и ему пришлось поддержать её. У неё в животе всё скручивалось от кровавых, тяжких, тошнотворно чётких картин прошлого, но почему-то теперь стало легче думать об этом. Того, что было тогда сделано не ею, не исправить, так что нужно наконец учиться с этим жить.

И помнить, кто на самом деле сотворил это.

— Хочу домой, — тоскливо и почти бессознательно пробормотала она. — Там, перед станцией "Аддермир"…

— Я помню, — коротко ответил Корво, не позволяя ей упасть.

***

Тебе непросто было даже представить, что она вспомнила в том переулке и что испытала от этих воспоминаний — что испытывала постоянно при их возвращении. Но она открылась тебе, не стала скрывать эти ужас и боль, до того так старательно запрятанные в ней. Возможно, поняла, что уже не в силах справиться с ними в одиночку?

Эмили не любила распространяться о том, что видела в Аддермире, но по невольно расширяющимся тёмно-карим глазам и подрагивающим кончикам пальцев Императрицы, когда она вкратце пересказывала тебе те события, можно было догадаться, что, при всей своей отваге и безбашенности, даже она натерпелась страха. Но не смалодушничала, хотя могла бы просто сбежать, оставив монстру власть над тщедушным на вид телом добрейшей женщины. Эмили не успела спасти её ассистента, которому, скорее всего, и так было уже не помочь, но исполнила его последнюю просьбу, до того горестную и отчаянную, что невольно закрадывались мысли о его отношении к Александрии в те времена, когда они были лишь доктором и ассистентом, а не убийцей и жертвой.

Ты, Корво, должно быть, и правда безумец, если после всего, что ты о ней знал и продолжал узнавать, тебе хотелось не убежать прочь и забыть о ней, а успокоить эту тревогу, которая грызёт её, утешить и научить жить с этим. Хотя, скажешь, вся твоя жизнь не походит на пёстрый клубок событий, среди которых одно безумнее другого?

<1853 год, месяц сетей>

Квартира главного доктора Аддермирского института была залита светом послеполуденного карнакского солнца. Апартаменты были уютными, но будто покинутыми, что, впрочем, ничуть не удивляло в связи с постоянной занятостью их хозяйки. Горшки с цветами в прихожей: некоторые из растений вяло опустили листья из-за нечастого полива. Наспех заправленная узкая койка — назвать это недоразумение кроватью язык не поворачивался — в закутке единственной комнаты. Разбросанные и расставленные лишь в одной ей ведомом порядке склянки, пробирки, скальпели и образцы на рабочем столе. Ей явно не хватало времени на собственное жилище — но при этом она готова была целый свой выходной провести с лордом-защитником.

Дома Александрии и правда стало лучше — а может, сказалось то, что им пришлось пройти почти пол-города и жуткое наваждение успело отпустить её.

— Простите, что испортила вам день. У вас наверняка были ещё планы вместо того, чтобы возиться со мной.

Корво удивлённо приподнял бровь. После того, как он заставил её столкнуться с собственным кошмаром, она ещё извиняется. Поразительный человек.

— Мне приятно проводить с вами время, — пожал он плечами. — Не переживайте так.

Гипатия спрятала слабую теперь улыбку.

— Всё же я обязана хотя бы попытаться исправить ваше впечатление от этого дня, — она извлекла из буфета круглобокую бутылку. — Лорд Корво, вы пьёте риверское инжирное? — вопрос был задан слегка извиняющимся тоном.

Тот одобрительно ухмыльнулся в ответ:

— Могу даже сказать, что немного скучал по вкусу этого вина. В Дануолле его не достать.

Завязавшаяся беседа лилась легко, как рубиновая жидкость в бокалы. Лёгкое вино не ударяло в голову, а лишь наполняло тело приятной тёплой истомой. Собеседники не только наслаждались разговором и вкусным напитком. Они явно изучали друг друга. Александрия больше слушала, чем говорила, но постепенно её душевное напряжение спадало, и она уже не ощущала себя затаившимся зверёнышем, внимательно следящим за потенциальным источником опасности, коим мог явиться лорд-защитник.

Корво же исследовал её словесным наступлением. Запоминал реакцию на свои истории и шутки, силился уловить язык её тела, чтобы понять, что ему делать дальше, чтобы не оттолкнуть её вновь. И, несмотря на эту разведку боем, он сейчас отдыхал душой. Давно ему не было так легко и спокойно. Наверно, со времён прошлых подобных посиделок с Эмили.

Прогуливаясь по комнате во время беседы, он скользнул взглядом по висящему в коридоре портрету и направился к нему.

— Узнаю работу Антона, — хмыкнул он, мимоходом коснувшись тяжёлой рамы.

— Не то чтобы я любила портреты, — призналась доктор, сложив руки на груди и наклонив голову, с прищуром разглядывая полотно, будто видя его впервые. — Но не могла же я отказать в просьбе попозировать одному из лучших своих преподавателей.

— Соколов, конечно, гениальный живописец… как и натурфилософ. Однако, на мой вкус, его портреты слишком… правильные, — мужчина развёл руками, пытаясь объяснить своё мнение. — Он изображает людей такими, какими их следует изображать. Он пишет не только и не столько характер, а, скорее, требуемый статус. Выставляет на передний план только необходимые черты.

— Возможно, в этом и заключается суть работы придворного художника.

— Да, но… — Корво смотрел теперь не на портрет, а на стоящий рядом неповторимый оригинал, — вы ведь совсем иная, чем на картине, Александрия.

Лёгким движением его пальцы порхнули по её щеке, порывисто, но осторожно. Он и сам не смог бы сказать, насколько контролировал себя в тот момент. А может, это был совершенно продуманный выпад?

Минутное молчание не дало звенящей тишины: вместе с горячим воздухом в окно рвался дневной городской шум.

— Вы говорите так уверенно, словно достаточно хорошо меня знаете, — проигнорировав прикосновение, будто его вовсе не случилось, доктор ответила тихим недрогнувшим голосом и взглянула ему в глаза.

Этот открытый взгляд был непривычно прямым для неё. Учитывая её обычную стеснительность, его можно было даже назвать вызывающим.

— Не отказался бы утвердиться в этой уверенности, — хрипло пробормотал Корво, как всегда, прямолинейный, но почему-то слегка стушевавшийся под этим взором.

Уголок её губ приподнялся в пугающе острой усмешке, затем превратившейся в обычную мягкую улыбку — гораздо менее вымученную, чем в начале их беседы.

— Возможно, вам ещё представится шанс.

Повисло неловкое молчание, в котором лорд-защитник поймал себя на совершенно неуместной мысли о том, что, даже зная о ней то, чего ему бы лучше в жизни не знать, он до сих пор не в силах представить, как, управляемая внутренним врагом, эта женщина творила ужасающие, леденящие душу вещи.

И ещё о том, что никто из тех, кто действительно имел представление о почерке Убийцы в маске, даже в бреду не спутал бы с ним тот кровавый разгул, который Злая Алекс устроила на улицах Империи. Правда, таких осведомлённых уже почти не осталось.

Вот совсем не время думать обо всём этом сейчас.