На дворе месяц льда, и будто льдом скована и Башня, и вся столица, и сама Империя.

Корво снова закуривает, хотя обещал и Джессамине, и самому себе, что бросит. Он, в общем-то, и правда завязал с этой привычкой, но сегодня его никто не осудит, тем более сама принцесса. Которая так пока и не впустила никого в свои покои, запершись в них с момента получения горькой вести о гибели её матери и нерождённого брата.

Беатрис Блейн Колдуин храбрилась до последнего и говорила, что справится с самым естественным и важным в жизни женщины событием. Хотя, судя по молве среди слуг, и тринадцать лет назад, когда она дала жизнь Джессамине, ей пришлось нелегко, а ведь тогда она была ещё достаточно молода.

Говорят ещё, что этот ребёнок, погибший не родившись, был мальчиком. А значит, должен был стать в очередь наследования трона первее подрастающей принцессы. Но теперь наследница осталась лишь одна. Если, конечно, не оправдаются слухи о ещё одном ребёнке, некогда прижитом Императором Эйхорном, но вокруг какого двора нет таких сплетен?

Корво докуривает, мрачно созерцая, как мелкая снежная крупа бьётся в стекло окна Башни, и направляется к покоям своей подзащитной.

— Леди Джессамина, — зовёт он через запертую дверь. Он обычно произносит её имя слегка протяжно и никогда не обрывает гласную на конце, как нередко делают гристольцы. И ей, кажется, на самом деле нравится, как непривычно её имя звучит в устах серконца.

Не дождавшись отклика, он вздыхает и тянется к универсальному ключу, висящему на поясе. За полгода служения в Башне Дануолла ему ещё не приходилось пользоваться своей привилегией входить в любую комнату без доклада в любое время суток. Но надо же когда-то начинать.

— Я захожу…

Замок щёлкает прежде, чем ключ оказывается в скважине.

Ещё несколько мгновений Корво медлит войти, но затем решается и, нешироко отворив дверь, проскальзывает в покои. Замирает на почтительном расстоянии от тонкой согбенной фигурки, обессиленно усевшейся на размётанной постели.

Джессамина поднимает на него опустевший взгляд льдисто-серых очей, и что-то внутри лорда-защитника обрывается при виде этого мертвенно-бледного личика с острыми тенями под глазами, впавшими щеками и бескровными, словно восковыми, лепестками губ. Угольно-чёрные пряди её густых волос, обычно уложенные в аккуратную причёску, сейчас запутаны и встрёпаны, и хочется пригладить их, вздымающиеся вокруг душераздирающе скорбного лика. Не должна юная хорошенькая девушка, даже горюющая, выглядеть так, будто смерть явилась и за ней тоже.

— Корво…

Обычно он наслаждается тем, как резкие звуки его имени перекатываются на её язычке, становясь мягче, из вороньего карканья превращаясь почти что в мурлыканье. Но сейчас ему не до того, да и голос её слишком слаб, севший от долгих рыданий.

Юноша медленно приближается к принцессе, протягивает ей руку ладонью вверх. Помедлив, она кладёт свою ладонь в его, и он опускается на корточки перед ней. Едва ли не впервые на своей памяти она может взглянуть на него сверху вниз.

Тянущееся молчание не кажется неловким — напротив, будто только им и можно сейчас высказать безмолвное. И Аттано знает, что слова в таком случае мало чем помогут, но ему до боли, до одури хочется хоть как-то выразить свою поддержку, раз уж он оказался единственным, кого эта девочка впервые за прошедшие сутки подпустила к себе. Не Императора, который, впрочем, и не рвался утешить дочь, сам погружённый в собственную скорбь. Не бесчисленных фрейлин и компаньонок, которые тщетно пытаются заслужить её внимание и хвастают тем, что являются подругами будущей Императрицы, хотя по сути не знают о ней почти ничего.

Нет, она впустила его. Человека, которого знает едва ли больше полугода и разница в возрасте с которым, на первый взгляд, слишком велика, чтобы можно было найти нечто общее. Именно он, а не кто-то из более достойных, приближённых, благородных, сейчас стоит на коленях подле обессиленной горем самой важной во всей Империи девочки и заглядывает в её заплаканные глаза, силясь понять, чем можно хоть немного утешить её.

— Я мог бы произнести тысячу слов, которые обычно говорят в этих случаях. Но они ничего не изменят, — касание его руки, тёплое, словно серконский ветер, которого она никогда не ощущала, обволакивает её узкую ладошку, маленькую, дрожащую, силясь успокоить. — Скажу только, что лишь время поможет вам справиться с болью. И что плакать вовсе не плохо.

— Вы сами когда-нибудь теряли близких? — всхлипывает Джессамина, всё ещё пытающаяся сдерживать снова набежавшие слёзы.

— Не раз, — горько ухмыляется Корво. Отца — ещё в детстве. Сестру… хотя продолжаю надеяться, что она ещё жива где-то там, куда сбежала. И едва больше года назад, когда только прибыл сюда — мать.

Слёзы катятся по щекам принцессы, повторяя уже намеченные солёные дорожки, и она наконец заходится в пока ещё беззвучных рыданиях.

— Теперь у меня есть только те, кому я служу, — продолжает он. — И мне больно смотреть на ваши страдания, леди Джессамина, так же больно, как от своих собственных, поверьте.

Будущая Императрица, главнейшая леди страны и просто потерявшая маму девочка обнимает его и плачет уже не сдерживаясь, горько и обессиленно, так по-детски безнадёжно, уткнувшись в его плечо, и он чувствует, что сам вот-вот расплачется вместе с ней, хотя держался всё это время, с тех пор, как прочёл письмо с сообщением о смерти Паломы Аттано и понял, что остался в этом мире совсем один.

И особенно тяжко ему от осознания собственного бессилия. Это дитя уж точно не заслуживает такого горя, и он готов на всё, чтобы уберечь её от этого, но кто он против воли Бездны, которая сама решает, кого и когда забрать?