Одним из главных и первых неудобств, с которыми Гарретт столкнулся при переезде на Гристоль, оказалось несоответствие между календарями, которые использовались в его родной стране и в Империи. Взять хоть эту нелепицу — начало нового года посреди лета. А тринадцать месяцев вместо двенадцати? Ещё и каждый ровно по двадцать восемь дней, все числа привязаны к дням недели — скука, никакого разнообразия. И ведь живут же как-то…

Впрочем, ворчал вор больше для виду и привык достаточно быстро. Прибыл он в месяц… получается, Леса, а уже к концу месяца Рода легко ориентировался в местном календаре, хоть иногда и задумывался лишний раз, силясь перевести дату из имперского календаря в родной.

Излишняя внутренняя дисциплинированность сквозила здесь во всём — не только в строго расчерченных четыре на семь ячейках календаря. Даже преступная сеть в Дануолле была гораздо шире, чем он привык, централизованнее и… сплочённее что ли? Безусловно, бывали и стычки между бандами, и делёж территории, но своду негласных правил следовали все, кому не хотелось иметь тёрки с "Шестью Углами". Для Гарретта, привыкшего к тому, что банды и одиночки быстро появляются, грызутся друг с другом и исчезают, если не вынесли конкуренции, всё это смотрелось диким и странным. Хотя, возможно, так и проще: иллюзия свободы для каждой из банд и для чёрного рынка, с которым так или иначе приходится тесно контактировать — а на самом деле размеренно работающая система с жёсткой иерархией.

Это всё тоже своего рода часовой механизм, — отмечал про себя вор, усмехаясь, и тут же мрачнел: вот и некому больше уличить его в излишней романтизации. Бассо — там, далеко за океаном, хотя Гарретт и не исключал, что получится однажды связаться с ним по нуждам чёрного рынка. А Эрин… Да Бездна с ней, как тут принято говорить. Где бы девчонка ни была, их с Гарреттом ничего не связывало — особенно теперь, после заварушки с Прималью, окончательно рассорившей вора с самонадеянной вздорной ученицей.

Гарретт вздохнул, успокаиваясь. Скользнул в тёмный переулок и взобрался по стене, зацепившись стальным когтем за вентиляционную решётку. Оттуда — на трубу воздуховода, пробраться по которой ему, слишком щуплому и оттого лёгкому для своих лет, удалось легко и бесшумно. Вор вообще нередко благодарил мысленно своё жестокое детство именно за это: в связи с отсутствием нормальной еды в приюте, а порой и любой еды вообще, ни ростом, ни сложением он не вышел. Гибкость и сила пришли в мышцы постепенно, наработанные вынужденной практикой — а обманчиво хрупкий вид и малый рост остались. "Птаха ты и есть, — говорил ему Бассо, — сорока тонкокостная: то тут появляешься, то там, раз — и нету. Ты хоть что-то ешь вообще?". Не то чтобы Гарретт нуждался в подобной грубоватой заботе, но этой особенностью по-своему гордился, справедливо считая её одним из столпов своей профессиональной удачи.

Однако каким бы ни был уровень профессионализма и из чего бы его удача ни складывалась, заново привыкнуть к совершенно иному городу было непросто. Сходство между столицей Империи и малой родиной Гарретта началось с часовой башни и ей же закончилось: Дануолл был больше, выше, строже в линиях улиц и очертаниях кварталов, вместо деревянных балок хаотично налепленных друг к другу домов он вздымался над рекой своими крутыми каменными боками и щетинился металлическими решётками. Вору пришлось пересмотреть свою тактику: канатные стрелы, способные легко и надёжно впиться в дерево и не раз спасавшие ему шкуру, стали практически бесполезны среди зданий, возведённых сплошь из камня или кирпича. Зато раскладной коготь, оказавшийся своего рода прощальным сувениром от Эрин, остался необходим по-прежнему, а может, даже в большей степени.

Дануолл был норовистым и не стеснялся показывать характер, но и Гарретта осадить было не так-то просто. Если уж решил устроиться здесь, то все средства будут хороши.

С чего вдруг его посетила идея позаигрывать с властью — а точнее, как вышло в итоге, конкретно с лордом-защитником, — вор не смог бы сходу ответить. Вероятно, к этому его побудило некое тщеславие, желание заявить о себе на новом месте. Для этого, впрочем, не требовалось составлять из названий трофеев имя второго по значимости человека в Империи, но тут уж и сам Гарретт вряд ли бы сумел объясниться. Первая буква была совпадением, а после его посетила эта в высшей степени странная идея. Он, вероятно, надеялся даже, что глупой этой игры, достойной дешёвых романов, никто не заметит — однако не мог не отметить своей эмоциональной реакции на встречу с Корво там, на крыше особняка леди Бойл. Можно ли полностью списать это на мистическую связь между Прималью и меткой на руке Аттано?

Под тёмным полосатым платком губы вора тронула ухмылка: он вспомнил о припрятанной броши, ставшей его первым значимым трофеем на этой земле. Вернее, первым трофеем, что он себе оставил — простите, лорд-защитник, что разбиваю ваши надежды взамен на великодушие.

Взобравшись с воздуховода на решётчатый балкон, а оттуда — на крышу, Гарретт устроился на ней, окидывая взглядом взбудораженно гудящие улицы. Повезло же ему так скоро столкнуться с местными празднествами: добычи он сегодня унёс больше, чем за предыдущие несколько недель, а теперь, отнеся её в своё скромное убежище, вновь выбрался на крыши. Снова на дело или ради простой прогулки — ещё не решил.

Дни стояли жаркие, но к вечеру духота понемногу спадала, а к тому времени, как вор, дождавшись темноты, выходил на дело, становилось совсем комфортно. Вот и эта пьяная ночь середины лета дышала свежим ветерком с реки, нёсшим в себе самые разные запахи — сегодня, правда, в основном это были доносящиеся из окон ароматы готовящихся или уже готовых блюд: к празднованию жители Империи подходили ответственно и хотя бы в этот день раскошеливались на роскошное застолье, даже если остальной год позволить себе такого не могли. Роскошь, впрочем, у каждого была своя — и по представлениям, и по цене.

Простому вору, к примеру, в качестве шикарного ужина сгодилась прихваченная в чьей-то квартире бутылка вина — весьма недурного, как выяснилось по открытии — и несколько сладких тарталеток.

Неторопливо расправляясь с этим нехитрым угощением, Гарретт не без удовольствия оглядывал город. Надо бы перебраться на здание повыше: Дануолл, при всей его грязи и порочности, выглядит исключительно величественно, чего о прежнем его месте жительства, увы, не скажешь. Закончив с тарталетками, Гарретт отряхнул свою амуницию от крошек и отправился на поиски более высокого насеста, покачивая значительно опустевшей бутылкой в руке.

Да, мощённые камнем улицы и возвышающиеся над ними величавые здания не позволяли никакого сравнения с приземистыми, преимущественно деревянными хибарами, между которыми вились грязные улочки и переулки. Конечно, и у Дануолла были свои окраины и неприглядные кварталы бедноты, но потрясающий вид здесь, в центре города, заставлял забыть об этом. Расположившись на черепице крыши многоквартирного дома по соседству с кварталом особняков и недалеко от часовой башни, Гарретт с не совсем уже трезвой улыбкой залюбовался праздничным салютом. До этого своего путешествия он наблюдал фейерверки только раз или два — когда-то давно, в юности, когда жизнь в родном городе была самую каплю получше и тогдашний Барон не стеснялся так выбрасывать деньги в воздух. Пёстрые искры с запоздалым грохотом рассыпались в чернильном небе, и, вероятно, отвлёкшись на это, вор и не заметил сразу, что на крыше он не один.

Прислонившись спиной к каменной кладке трубы, он отсалютовал полупустой бутылкой огням в небе и отхлебнул терпкого вина — и лишь вновь опустив её, краем глаза засёк движение слева. Прималь запоздало разразилась слабым возбуждённым шёпотом, и Гарретт, сощурившись, наклонил голову, чтобы поймать в слегка плывущее поле зрения нежданного встречного. Присмотревшись, удивлённо приподнял бровь:

— Вот уж кого не ожидал здесь встретить сегодня. С праздником, ваше протекторство.

— С новым годом, Гарретт, — отозвался Корво, приблизившись. Прислонился рядом и с ухмылкой и кивком благодарности принял из протянутой руки вора сосуд с остатками вина.

Встрепенувшись от благостной пьяной задумчивости, с которой рассматривал собеседника, Гарретт осознал вдруг, что тот сегодня впервые за все их встречи вышел на крыши без своей маски.

— Я думал, у вас это тоже семейный праздник. Неожиданно встретить тебя тут.

Корво лишь хмыкнул:

— Не назвал бы его семейным. То есть, — он пожал плечами, формулируя мысль, — конечно, отмечают с семьёй, если она есть. А я в силу… особенности моей семьи вовсе сегодня с ног сбился. Но многие не упускают шанс воспользоваться несуществующим днём для своей выгоды… или чего-то, на что обычно сложно решиться.

Гарретт бросил на него мутный вопросительный взгляд:

— Несуществующий день?

— Лишний день в годовом календаре, — пояснил Корво. — Или два дня, в високосный год. Эти сутки вычёркиваются из хроники, всё произошедшее в лишний день считается не случавшимся. Преступников, согрешивших в эти сутки, совершенно официально не преследуют, появившиеся на свет дети записываются на первый день нового года.

— Интересная традиция, — проурчал вор, в задумчивости теребя край спущенного платка. — Стало быть, этот ваш несуществующий день прячет в себе все грехи? Я верно понял идею?

Корво глянул на него с прищуром, недоверчиво.

— Верно. Интересно, что ты сразу это понял. Большинство видит в этом празднике лишь внешнее, не вдумываясь, почему Аббатство поддерживает эту вакханалию.

— Это же очевидно: раз люди не могут совсем перестать грешить, нужно просто отвести им краткий промежуток, когда это можно делать невозбранно, — Гарретт пожал плечами; обсуждать имперские религиозные заморочки ему резко наскучило, зато замутнённый алкоголем разум посетила новая идея.

Вор подался вперёд, сокращая расстояние между ним и лордом-защитником. Развязно ухмыльнулся и, шалея от собственной наглости, потянулся выше, коснулся губами губ Корво. Разница в росте раздражала, но в какой-то момент Гарретту показалось, будто тот сам слегка наклонился к нему навстречу.

Не хотелось, чтобы поцелуй показался робким и просящим. Напротив — уверенным, но не слишком настойчивым. Лишь предлагающим что-то, в чём вор ещё сам не до конца утвердился.

В первые мгновения реакции будто не было вовсе, словно он коснулся безжизненной статуи. Корво мельком глянул на Гарретта из-под полуопущенных тёмных ресниц, не противясь, но и не отвечая. Однако в следующее мгновение со спиной вора жёстко соприкоснулась шершавая каменная кладка, к которой его прижали, развернув. Удар выбил дух, заставив губы разомкнуться в резком выдохе, и этого хватило, чтобы между них скользнул язык, сделав поцелуй не только взаимным, но и глубоким. Гарретту удалось сдержать стон лишь благодаря отсутствию воздуха в лёгких, и это неожиданно вскружило голову в самом непристойном смысле, до грохота пульса в висках.

Мгновение спустя Корво отпрянул — и словно не было этого будоражащего кровь нападения, только всё ещё млеющие после напористых касаний губы и сбившееся дыхание напоминали вору об обратном.

— Найди себе кого-то, с кем будет интереснее провести несуществующую ночь, Гарретт.

Вор ухмыльнулся, проведя языком по собственным губам:

— А если я заинтересован лишь в твоей компании?

— Не знаешь, о чём просишь, — изогнул бровь лорд-защитник и, опрокинув в себя остатки вина, отбросил бутылку в сторону, поморщился от дребезга.

— А может, хочу узнать, — ответил Гарретт шалой пьяной улыбкой, уже понимая, что мало контролирует своё бесстыдное елозенье задницей по стенке. Ему давно говорили, что он не умеет пить, но иногда он пренебрегал этим предостережением. — Сам же сказал, что все грехи этой ночи…

Язык заплетался, и вор примолк под тяжёлым взглядом Аттано — всегда таким тяжёлым и мрачным, но как же ты умудряешься при этом смотреть так, что внутри всё переворачивается? Он скользнул пальцами по левой руке сомневающегося Корво, стянул с неё широкую чёрную ленту и поднёс смуглую кисть к своему лицу. Насладился тем, как её обладатель вздрогнул, когда по меченой стороне ладони скользнули вначале приоткрытые губы, опаляя горячим хмельным дыханием, а затем — язык, небрежно повторяющий кончиком замысловатый узор.

Лорд-защитник сквозь стиснутые зубы прошипел его имя — колкая, скрежещущая музыка для ушей, — однако, вопреки ожиданиям вора, не оттолкнул его и не отстранился сам, а, напротив, вновь вжал его в стенку дымохода. Гарретт слабо застонал, отметив, как необычно приятно оказалось в этот раз взаимодействие между меткой и осколком в его правом глазу. И как тут сдерживаться, когда невозможно понять, где заканчиваются желания проклятой Примали, которую почему-то так и тянет к источнику этой чуждой магии, и начинаются его собственные?

Пальцы левой руки Корво скользнули по шраму на лице вора, и тот удовлетворённо сожмурился, упиваясь звенящим ощущением, растекающимся от заражённого Прималью глаза. Вновь потянулся за поцелуем и получил его — жёсткий и нескромный, сопровождаемый кратким глухим рыком, словно Гарретту удалось своей выходкой пробудить внутри сдержанного лорда-защитника нечто агрессивное и дикое, таившееся в нём, просящее выхода.

Вор не успел осознать, в какой момент потерял контроль над ситуацией — впрочем, удерживать его он и не стремился: слишком пьян был, слишком давно у него никого не было… Слишком сильно его вело от смелых прикосновений и тяжёлого дыхания над ухом.

Только пару месяцев на новом месте — и уже соблазнил второго по значимости человека в государстве, — пронеслась в голове у Гарретта мысль, вызвавшая было приступ хихиканья, который, однако, тут же угас, едва вор напомнил себе: сегодняшняя ночь предполагает любое безумие, которое уже через сутки не будет значить ничего, и, наверное, лорд Аттано понимает это лучше многих.

— Лишние сутки в году специально для безнаказанного грехопадения — отличная придумка, — жарко прошептал вор на ухо Корво, не отвлекаясь, впрочем, от дела: пальцы его ловко расправились с застёжками на брюках Корво, а затем и на своих, и вор несдержанно застонал, коснувшись его — такого же горячего и твёрдого, как он сам.

Эта неправильная, рваная близость дурманнее, чем маковое молочко или серебро опиумного дыма; горше, чем ливень над чумным городом или китовый плач. И Гарретту уже плевать, что это всё произошло от скуки или по воле явно связанных между собой Примали и Бездны — а может, и из-за того и другого разом. И что интрижка эта оборвётся с закатом несуществующего дня и будет забыта. Ему плевать, и он надеется — нет, он знает, чувствует, — что Корво сейчас плевать тоже, потому что вот он, рядом, в его руках, пульс его взбешённой яростной птицей колотится под тонкими пальцами вора, и от этого ритма голову кружит сильнее, чем от самого пьяного вина.

И только эти жгучие касания и хриплые стоны имеют сейчас значение.