Позже, глубокой ночью, лёжа в медвежьих объятиях мирно сопящего лорда-защитника, Гарретт не мог заставить себя так же спокойно уснуть. Назойливые мысли мешали расслабиться. Вор думал о том, что наутро Корво — такой примерный и правильный Корво, впервые оставшийся с ним после секса и не ушедший обратно в Башню, — будет мучиться совестью и стыдить себя самого. Будет угнетать себя вбитыми в его голову им самим гораздо сильнее Запретов постулатами, что влюбляться в его возрасте и положении недостойно и постыдно, тем более в мужчину, что в его жизни нет места личному счастью и он должен посвящать всего себя благополучию дочери, что бедная Джессамина наверняка с презрением глядит на него из Бездны.

Гарретт не испытывал ревности или злобы по отношению к мёртвой Императрице. Это было бы бессмысленно, да и, в конце концов, у каждого есть своё прошлое, которое делает человека таким, каков он сейчас. Корво не ворошил прошлое Гарретта, и он платил ему тем же. Так обоим было спокойнее. Но наедине с собой оба они порой лелеяли то отмершее, тянущее назад, что являлось в снах и воспоминаниях.

Корво было тяжелее… наверное. Гарретт с трудом мог представить себе его чувства и переживания в полной мере. Да, он сам столкнулся с потерей, когда успел мысленно похоронить Эрин после того случая, но, вопреки её давним мечтаниям, пару раз облекавшимся в невнятные попытки сблизиться, она ничего не значила для вора в романтическом смысле. Конечно, тяжело было (бы) потерять единственную ученицу и хорошую подругу, но в сравнении с потерей возлюбленной и похищением дочери это меркнет.

Хотя взвешивать свои и чужие переживания — вообще дело неблагодарное и неправильное.

И всё же за прошлое цепляться не стоит, это он давно понял сам. Только вот браться объяснять это Корво, рискуя его благосклонностью, точно не следовало, это вор осознавал с предельной ясностью. До такого нужно дойти самому, иначе Гарретт в глазах Корво стал бы бестактным ревнивым соблазнителем, требующим ради него забыть его прежнюю любовь.

Любовь… Вор тихо вздохнул, прижавшись щекой к груди Аттано. Это слово сегодня прозвучало между ними впервые, почему-то не вызвав у Гарретта ощущения неудобства, которого он опасался, когда размышлял прежде на эту тему. Он избегал этого понятия всю жизнь, кажется — просто так вышло. Любви в детстве от родителей он, как и большинство приютских выкормышей, не знал никогда, что же до более осознанного возраста… Конечно, бывали увлечения, ещё в безбашенной юности, но дело осложнялось тем, что юный воришка достаточно быстро понял: по сравнению с воровством его в жизни мало что привлекает, а противоположный пол — меньше всего. Именно поэтому он впоследствии рассорился с Эрин, когда та поняла, что её чаяния безнадёжны. Девочке понадобилось время, чтобы остыть от обиды на бесчувственного старшего товарища, и, как показали события после инцидента в особняке Норткреста, простила она ему его натуру не до конца.

Бывало, конечно, что он сам влюблялся, но это редко к чему-то приводило. Во всяком случае, точно не к признанию: Гарретт редко обнажал перед кем-то тело, а душу – тем более. Что уж говорить о том, чтобы захотеть провести жизнь с кем-то. Хотя заботиться ему нравилось — хоть о той же Эрин. Ощущение ответственности за близкого человека оказалось на удивление приятным поначалу. Правда, оно и утянуло его в водоворот не самых приятных событий.

Словом, с пресловутой любовью вор будто бы и не сталкивался. Возможно, просто не позволял коротким увлечениям и интрижкам перерасти в неё. Но это раньше. Теперь же…

Гарретт пошевелился — осторожно, чтобы не потревожить, — и слегка отодвинулся, скользнув взглядом по лицу любовника. Спящий Корво был таким неожиданно… беззащитным.

И очень горячим, не хуже печки, — бегло подумал вор, зябко возвращаясь в объятия серконца. Прижался к смуглой шее носом, согревая его кончик во впадине над ключицей, от чего лорд-защитник негромко бессловесно заворчал во сне, крепче стиснув любовника в объятиях, и это вызвало одуряюще тёплую, выбивающую дух волну, прокатившуюся где-то у Гарретта под рёбрами.

Нетипичность своих чувств к Корво вор мерил тем, что впервые в жизни ему нравилось быть обнажённым морально. Не страшно было показывать свои слабости и открываться — более того, этого даже хотелось. И вроде бы вот так влюбляться до головокружения положено в свежей юности, когда кровь ещё кипит и всё чудится возможным. Вроде бы это чувство — для молодых и безбашенных, способных любить со всей отдачей и болезненной жертвенностью. Для более наивных, в конце концов, чем преступник, повидавший слишком многое на своём веку. Но Гарретт никогда не переживал ничего подобного, не получал прежде такой искренней взаимности и заботы — так что решил, что можно попытаться наверстать упущенное, словно ему снова нет и двадцати.

Ведь плавиться податливой восковой свечой в горячих руках возлюбленного, позволять себе прогорать дотла в этих чувствах оказалось на удивление приятно – а отказывать себе в и без того редких удовольствиях Гарретт не привык.

К слову о приятном… Вор развернулся, прижавшись к Корво тощей спиной, и пальцем подцепил с прикроватного столика серебряную печатку. Повертел в руках, любуясь танцем бликов скупого лунного света на чеканных гранях. Когда-то его устроило бы, чтобы эта вещица просто осталась в коллекции в часовой башне, — как много изменилось бы, интересно, случись это так?

— Опять за своё, сорока? — раздалось из-за плеча.

Гарретт ухмыльнулся, и перстень с глухим бряцанием приземлился обратно на столик.

— Нигде не укрыться от бдительного ворона. — он повернулся лицом к Корво и одарил его сонной усмешкой. — Я же говорил, что однажды всё-таки заберу твою маску и перстень в свою коллекцию.

— Тогда речь шла только о маске...

Густой низкий голос обволакивал и баюкал, и Гарретт с наслаждением зажмурился, позволяя себе наконец провалиться в сон среди этого непривычного, словно украденного, не ему принадлежащего уюта и умиротворения чужих объятий.

В ту ночь он попал в самый странный сон с той самой поры, как его мучили видения маковых полей. Невнятная дрёма вдруг резко сменилась ощущением, будто он тонет. Гарретт забился, распахнул глаза и рефлекторно устремил взгляд наверх — к поверхности. И не без удивления обнаружил, что ощущения его не подвели: он и вправду медленно погружался вниз, всё дальше от тусклого света, призрачно пробивающегося откуда-то сверху. Вот только в реальности на такой глубине он бы давно захлебнулся. Здесь же дышать ему будто не требовалось вовсе — что лишний раз подтверждало, что это сон. Но слишком уж осознанный.

А главное — Прималь в правом глазу совсем обезумела. В ушах непрерывным гулом стоял шёпот на языке столь древнем, что вора до мурашек пугало то, что он понимает смысл отдельных слов. Глаз пекло, словно туда щедро плеснули едкой кислоты, и в поле зрения то и дело рассыпались снопы цветных искр.

Мимо плыли островки, будто вырванные наживую из настоящего Дануолла: вот угол дома без одной стены, вот клочок мостовой с целым фонарём, правда, испускающим мертвенно-лиловый свет вместо привычного тёплого жёлтого. Где-то тоскливо взвыл кит, и, кажется, вдали даже проплыла его массивная тень. Натолкнувшись взглядом на часть стены с колючей проволокой, подозрительно напоминающую ограждение тюрьмы Колдридж, Гарретт поморщился и глянул себе под ноги — чтобы в тот же миг рухнуть на мгновенно появившуюся под ними каменную платформу.

— Прошу прощения за негостеприимство Бездны, — раздался за его спиной ничуть не сожалеющий голос. — Она не любит, когда её обворовывают.

Гарретт завозился в попытках встать на ноги и с досадой отметил, насколько неловко это выходит. Как будто что-то нарочно мешало и замедляло движения — хотя винить в этом мнимую толщу воды над головой выходило с сомнением. Шёпот Примали благоговейно притих и остался едва слышным фоновым гулом где-то в затылке, когда вор наконец обернулся и взглянул на того, кто с ним заговорил.

Юноша в тёмном облачении выглядел пугающе: глаза его были чернее, чем ткань его камзола, чем тени, в которых привык прятаться Гарретт, чем даже сама тьма где-то внизу под островком. Образ его то и дело рябил и расплывался, а ещё казался смутно знакомым… Не ему самому, — вдруг осознал вор, — а проклятому осколку в глазу. Потому тот и реагировал на всё, что было связано с ересью.

Перед ним был сам хозяин Бездны.

— Меня обвиняли во многих кражах, — осторожно начал Гарретт, когда пауза затянулась. — Но если мы думаем об одной и той же вещи, то моей вины в том, что она оказалась у меня, нет.

Чужой — кажется, Корво упоминал его именно под таким прозванием, — с холодным безразличием повёл плечами:

— Стало быть, тебя не затруднит её вернуть.

Правый глаз нестерпимо зачесался, и вор прикрыл его рукой. Осклабился в резкой вспышке раздражения и сплюнул:

— Так забирай! Я не просил о ней и, если бы мог, сделал бы всё, чтобы этого не случилось.

Поведение Чужого напомнило Гарретту о чванливых аристократах, с которых ему так нравилось сбивать спесь что в родном городе, что в столице Империи. Но от живых людей можно сбежать, можно попробовать договориться, можно убить их, в конце концов. А вот как избавиться от навязчивого внимания бога?..

Видимо, Чужой уловил его эмоции: скользнул нечитаемым взглядом по лицу вора и исчез, а спустя мгновение появился уже чуть дальше, на каменном возвышении, которого ещё секунду назад там не было. Гарретт направился следом, расценив это как приглашение идти за ним.

Чернильно отблёскивающий камень неслышно стелился под ноги, выкладываясь в дорожку под каждый новый шаг, словно слегка торопил, подталкивал, напоминал не мешкаться. Может, это только чудилось, а может, таким образом выражалось нетерпение Чужого. Гарретт, впрочем, не собирался расторопно пресмыкаться перед ним: позволял себе глазеть по сторонам, словно не в потустороннем пространстве оказался, а на площади в ярмарочный день.

Но долго тянуть время не вышло, и вор наконец добрался до островка с каменным постаментом. Чужой, исчезнувший было из виду, тут же появился вновь.

— Так Прималь — это часть Бездны? — вор наконец задал интересовавший его с самого начала вопрос.

— В некотором роде, — отозвался бог. — Это огромная сила, заключённая в камень. Украденная у Бездны очень давно.

— Поверь, из всех причастных к этому мне меньше всего хотелось в этом участвовать. — Гарретт присел на постамент и потёр правый глаз.

Чужой вновь исчез и появился ближе, теперь уже справа. Эта его привычка начинала действовать на нервы — а может, то было влияние Бездны, в которой становилось труднее скрывать свои истинные эмоции. Каково же здесь было Корво, привыкшему все свои чувства прятать за маской — порой буквально?

— Мне плевать, какое отношение имеешь к этому ты, если ты готов вернуть мне эту силу. — Взгляд Чужого не сходил с заражённого Прималью глаза, который не прекращал зудеть. — Она может понадобиться мне довольно скоро.

— Если это такое срочное дело, почему ты добрался до меня только сейчас? — Гарретт пожал плечами.

Этот вопрос и правда интересовал его: вор пробыл в Империи уже достаточно долго, но встретился с черноглазым божеством лишь сейчас, без видимых причин. Было ли какое-то объяснение этому?

Впервые он заметил у Чужого жутковатое подобие усмешки:

— Из-за Примали я не мог просто войти в твой сон, как к любому другому, но сегодня ты сам впервые заснул рядом с тем, кто отмечен моим знаком.

Что ж, это всё объясняло. Гарретт скривился в ответной ухмылке:

— Тогда у меня последний вопрос. Если отделить Прималь, я… — он замялся, уставившись в пустоту. — Я… выживу?

— Не могу ничего обещать, — ответил Чужой, чуть помедлив, и вору на миг почудилась искра сочувствия в антрацитово-чёрных глазах. — Я не знаю.

Черноглазый юноша по-птичьи склонил голову к левому плечу, а Гарретт вдруг остро осознал, что именно сейчас он меньше всего в жизни готов не проснуться на следующее утро. Заигрывать со смертью давно вошло у него в привычку, ничто не казалось хуже жизни в его родном городе — пустой, нищенской, плюющей ему в лицо каждый день. Но это было раньше. На другой земле, с другими людьми. Сейчас же он едва ли не впервые уснул полностью счастливым — и теперь эта ночь может стать последней.

— "Не знаю", — наконец повторил он за Чужим неожиданно севшим голосом. — Не тот ответ, который ожидаешь получить от бога. Впрочем, — картинно ободрился вор, качнувшись на каменной плите, — едва ли у меня есть выбор: за последний год кто только не пытался отнять у меня этот проклятый осколок, а заодно и жизнь.

— Значит, это несомненно твоя самая удачная кража, фаворит лорда-защитника.

От прикосновения Чужого к глазу тело Гарретта вдруг стало лёгким, словно бесплотным. Он повалился на каменный постамент, на котором сидел, и уставился в пустые небеса Бездны. Боли не было, страха — почему-то тоже. Мелькнуло неуютное ощущение под кожей — как когда он (не) впервые вошёл в приют Мойры: едкая тревога от невозможности отскрести дочерна грязную больничную белизну, слиться с тенями, которые изгнаны светом. Сейчас он чувствовал себя точно так же: будто кто-то рассматривает его, держа на ладони, и нет никакой возможности скрыться.

О чём положено думать перед смертью? О любимых, наверное. О том, чего не успел. Богачи, возможно, ещё успевают подумать о припрятанных богатствах и неподписанном завещании. Гаррет вдруг вспомнил Дженивер: о чём думала храбрая птаха, когда помчалась к нему на высоту громадной башни несмотря на то, что из её тельца по капле убегала жизнь? Хотела предупредить или просто искала спасения у последнего оставшегося друга? Хотелось надеяться на первое, но больше верилось во второе.

Гарретт решил думать о ней. Они оба воры, и вряд ли кто-то ещё будет рад ему на той стороне, — если она, конечно, есть, та сторона. Лучше думать о маленькой отважной сороке, которая его там встретит, чем о лорде-защитнике, который проснётся рядом с бездыханным телом.

Но не успел он сосредоточиться на этой мысли, как правый глаз его пронзила острая вспышка, после которой наступила тьма.