Пахнет дымом и жженым озоном — поднимается он, тяжёлый, из Каменного двора, и Хан не узнаёт кварталов стройных, дугой окаймивших берег Глотки, от Степи многоокой к Мысу тянущихся.

Сейчас кварталы тянутся разве что к погибели своей, вереницей стройной в ад бредут.

И княжество хрустальное за собой тянут, как на верёвочке ведут, к шипу основания изящного привязанной. Подданных княжества — прочь из него, в улиц ряды надтреснутые, в хрипе жёлтом свернувшихся судорожно.

Каспар резко втягивает носом воздух, до боли в груди — саднит он из-за дыма, царапает лёгкие, как песчанка плоть живую царапать и терзать будет, в труху и пепел жёлтый её стирать, как улицы под телом белым Башни уже стёрла, и Хан никак не может допустить, чтобы его люди вслед за Городом ушли и трухою осыпались.

Многогранник переливается звоном глухим и тревожным. Хан касается ладонью его грани исписанной, гладит ласково, как живое тело. Башне страшно.

Другую ладонь холодит приклад ружья, зажатый в ней, ремень брезентовый непривычно плечо оттягивает — это уже ощущается всерьёз, и грёзы в Гранях не давали ему никогда ощущения столь подспудно-неуютного.

Глаза детей упираются Каспару в затылок бритый.

Хан отрывает пальцы от холодного бока Многогранника и взводит осторожно курок ружья.

С лязгом звонким вторят курки ружейные соратников псоглавых, верных не как звери, но как люди, зверей твёрже, разумнее, и от того яростней зубами молочными и коренными за свою жизнь грядущую цепляющиеся.

Теперь — ждать.

Молчать.

Дышать горелым, траурным сентябрём