По ночам, когда все спят, когда на улице не видно ни одной машины, особенно ярко слышно Город. Раскинувшийся посреди промёрзлой арктической пустоты он тяжело дышит, и его дыхание отзывается утробным гудением ветра. Говорят, что он кровожаден, ведь был построен на костях каторжников, что сотни лет назад осваивали северные широты. А я знаю его истинное лицо.

И оно куда страшнее, чем говорят.

Однажды он заглядывает в окна моей лоджии, и я невольно вжимаюсь в её стену, прячась под подоконником. Обычно до лоджии доходит свет фонаря, но когда Город появляется за стеклом, то становится совершенно темно. Осторожно смотрю вбок, стараясь уловить образ, и замираю, едва успев подавить испуганный вскрик. Я вижу только красные, налитые кровью глаза — три огромных ока, и это только с одной стороны лица. Расположенные друг над другом, они высматривают кого-то… нет, они высматривают меня. Поблёскивает жёлтая радужка. В моём доме пять этажей, а я живу на самом верхнем. Мне кажется, что он куда выше и больше; что он опустился на корточки, держась за край здания окровавленной рукой, и смотрит.

— Не уйдёш-ш-ш-шь… — шипит Город, и стёкла скрипят, едва выдерживая его тяжёлое дыхание, покрываются изморозью. Я чувствую запах гнилого замёрзшего мяса и подавляю рвотный позыв. У меня текут слёзы, но я старательно отвлекаюсь, пялюсь на свои зелёные носки с ёлками, зажимая рот, пока он смотрит. Он видит. Почему-то я знаю, что он видит меня, несмотря на все преграды. Ему смешно.

В этом Городе делать нечего. Либо ты идёшь работать в школу, либо в больницу. У парней есть ещё возможность пойти служить, а потом работать на секретном оборонном предприятии, как поступил мой брат. Я же хочу отсюда уехать, но Городу это не нравится, Город не любит терять свои игрушки.

— Отсюда не уезжают, — говорит мне уставшая мать, работающая от зари до зари в больнице медсестрой, когда я впервые говорю ей о своих намерениях. — Оставайся лучше здесь, зачем тебе ехать чёрт знает сколько и куда? Там опасно, а здесь всё спокойно, стабильно. Кому ты там будешь нужна?

— Отсюда не уезжают, — повторяет слова моей матери Город, и всё внутри меня восстаёт против его слов даже сильнее, чем против того же, что сказала моя мать. Город гигантский, с ног до головы покрытый кровью, которая почему-то не замерзает на нём, хотя я знаю, что кругом мороз. Она стекает по нему, но не оставляет следов, когда падает на покрытую снегом землю. Я вижу его огромные, нечеловечески острые и тонкие, как иглы, зубы, тысячи зубов. Я вижу пять его жёлтых глаз с красным белком, что смотрят лишь на меня. Всякий раз, когда я слышу его тяжёлое дыхание, я знаю, что он рядом. Что он охотится на меня. Что я его жертва.

Порой, он снится мне. Во сне я сижу у него на обеденном столе среди громадных блюд, накрытых крышками. Город придвигает к себе одно и, когда он снимает крышку, я вижу гору изувеченных человеческих тел. Его кровавые вязкие пальцы хватают вилку и нож, по потемневшему покрытию прибора стекает кровь. Острие врезается в одно из тел, распарывая его, как бифштекс. Из разрезанного обескровленного брюха вылезают внутренности, и труп безвольно ударяется о тарелку, поддаваясь импульсу. Я смотрю на него и не могу отвернуться. Его умоляющий о помощи взгляд навечно отпечатывается в памяти. И кровь моя стынет, когда Город отправляет тело в рот и косточки начинают хрустеть на его зубах. Город тяжело дышит, чавкает, хрипит.

— Многие хотели уйти от меня, — говорит Город с ухмылкой, методично расправляясь таким же образом с остальными. — И где они теперь? Здесь, — он пронзает одно из человеческих тел, и на секунду мне кажется, что труп вздрагивает, когда вилка протыкает его насквозь. — И ты будешь здесь, — говорит он, и я не сомневаюсь, что скоро я буду здесь, и я лягу самым вкусным десертом на одном из этих гигантских блюд.

— Нет, — я сжимаю зубы. — Я не сдамся, — на что Город пододвигает ко мне ногтем крошечное, подходящее мне по размеру блюдце. Едва приподняв крышку, я роняю её обратно и отползаю назад: я вижу перед собой человеческую голову, промёрзшую насквозь, с застывшим криком на приоткрытом рту и с нечеловеческим ужасом в глазах. Заметив мою реакцию, Город усмехается ещё шире:

— Тебе не нравится? — интересуется он, будто готовил мне еду весь день, а я посмела этим не восхититься. — Ах да, — он вздыхает. — Оно же совсем ледяное. Тогда, может, — он придвигает ко мне другое блюдо. — Может, тебе хочется что-нибудь с пылу с жару, с корочкой? — на розовом блюде лежит сгоревшее тело моего брата. Он как раз работал на том предприятии, и, когда там произошёл взрыв — его нам объяснили неполадками в системе — оказался рядом с ним. Мне не дали взглянуть на его тело, почти сразу же брата похоронили в закрытом гробу. Но теперь я вижу его во всей красе и тянусь к нему, давясь слезами боли. Мой брат поднимает обугленную до кости руку и хрипит:

— Беги…

Нож опускается ему на голову вместе с вилкой, раскалывая её, и порозовевшие мозги вылезают из черепной коробки. Я не выдерживаю.

— Зачем ты это делаешь?! — кричу я, захлёбываясь рыданиями, отползаю назад, закрываю лицо руками. — Ты думаешь, что после такого я не убегу?! Думаешь, я испугаюсь и останусь?!

Город лишь смеётся страшным, каркающим смехом. Отрезав моему брату голову, он бросает её в рот. Раздаётся хруст. Его острые зубы перемалывают кости черепа с такой лёгкостью, будто это какой-то сухарь.

— Я люблю мясо пожёстче, — отвечает он, наконец. Я бросаю моё блюдо с замёрзшей головой в него и бегу к краю стола. Он ловит меня пальцами и стискивает так, что я чувствую, как ломается моя каждая косточка, моё каждое ребро.

— Не уйдёш-ш-ш-шь, — шипит он снова, как когда я его вижу в тот раз, и разевает рот с тысячами острых игл. Изо рта его разит холодом и гнилым мясом. У меня нет сил дёргаться, да и как, если каждая кость, судя по моим ощущениям, раздроблена напрочь, размолота в порошок. Безвольной куклой я падаю ему в рот и, когда челюсти смыкаются, я просыпаюсь в ледяном поту.

Я хочу уехать с концом полярной ночи, при свете солнца, когда не будет больше власти Города, но не выдерживаю кошмаров. При первой же возможности я хватаю сумку и, побросав туда вещи, отправляюсь к автовокзалу — покупать билет. Город дышит мне в спину. Я слышу его там и тут, когда не иду — бегу — к крохотному обшарпанному зданию на окраине. Плевать, если он меня поймает. Плевать, если он меня решит сожрать. Я сую зевающей кассирше деньги и, обхватив руками рюкзак, опускаюсь на пластиковый стул в зале ожидания.

— А ты знаешь, что будет с твоей матерью? — сквозняком доносится до меня голос Города. — Она недавно потеряла сына, а теперь дочь даже не попрощалась с ней. Представляешь, что с ней будет?

Перед глазами картина: моя мама в центре комнаты. Она ищет меня и не находит. Она звонит мне, но мой телефон недоступен. Медленно она опускается на старый ковёр, держась за грудь и жадно хватая ртом воздух. Я стискиваю зубы и хватаю телефон. Мама продолжает умирать у меня на глазах, когда я слышу гудки.

— Время ожидания истекло, — слышу я механический женский голос. Я набираю её снова и снова, но результат всё тот же. Я продолжаю себя уговаривать, что это всё обман Города, чтобы оставить меня здесь, но моё сердце колотится всё сильнее.

— Время ожидания истекло. Время ожидания истекло.

Я бегу, что есть сил в сторону дома. Город ползёт за мной по крышам: гигантский, похожий на кузнечика. Ветер ревёт мне в лицо его хохотом, свистит в ушах. Острые снежинки впиваются в лицо. Я вбегаю в дом, панически жму кнопку лифта и, не дождавшись, лечу вверх по лестнице. Меня тошнит. В боку колет и лёгкие горят адским огнём. Наконец, добравшись до квартиры, я вытаскиваю ключи и роняю их на пол несколько раз, потому что мои дрожащие руки и слёзы, застилающие мне глаза, не дают сделать это нормально.

— Мам!

Она дома. С ней всё хорошо. От навалившегося на меня облегчения подкашиваются ноги, и я падаю на пол и громко реву. Обеспокоенная мать бежит ко мне.

— Что случилось? — спрашивает она. Я хватаю её руками и прижимаю к себе; я сама ледяная, с мороза, а она такая тёплая, родная. Я плачу и не могу остановиться.

— Я тебя не брошу, ма… — хриплю я, дрожа от пережитого страха. Город смотрит на меня своими пятью глазами, и я чувствую его ухмылку.

Город добился своего.